Аввакум с нескрываемым пренебрежением просмотрел расписки, наверное, сразу же «почувствовал», что в них и в помине нет каких-то зашифрованных данных или инструкций, а на другие мелочи и вовсе не обратил внимания. Но когда в руки ему попался сложенный вчетверо типографский бланк какого-то документа с фиолетовым цветочком в левом углу и глаза его остановились на тексте, впечатанном на пишущей машинке, и на печати под ним, лицо его расцвело от затаенной улыбки. В эту минуту он показался мне необыкновенно красивым. В красоте его было нечто такое, что трудно описать, нечто, я бы сказал, «цезаревское», но смягченное вдохновением Ренессанса. Он был похож не на военачальника, одержавшего победу над вражеским войском, а скорее, на человека, совершившего открытие, — первым обнаружившего, например, проход между двумя неприступными горами.
— А ведь я вам говорил, что человек не отправится глубокой ночью к своим близким только для того, чтобы минут пятнадцать поболтать о том о сем! — усмехнувшись, сказал Аввакум. — Вот смотрите — это документ, который хранился у матери Марины и который вдруг стал срочно необходим Марине. Этот документ — французский, выдан в Шестнадцатом районе Парижа. В нем удостоверяется, что Марина Петрова Праматарова родилась пятнадцатого марта тысяча девятьсот сорок седьмого года в городе Париже от родителей Сильвии Ивановой Рашевой, болгарки по национальности, и Петра Стоянова Праматарова, болгарина по национальности. Заметьте, в документе не говорится, что Сильвия и Петр — законные супруги. В паспорте покойная именовалась: Марина Наумова Спасова. Это означает, что она была удочерена человеком, за которого Сильвия вышла замуж после своего возвращения из Франции. Следует предполагать, что Сильвия вернулась из Франции незамужней и что у Марины не было официального отца. Поэтому в биографии Марины и не упоминается имени Петра Праматарова. Спрашивается, зачем понадобился покойной этот документ, который в Болгарии не имеет ровно никакой гражданской ценности? И почему он понадобился ей так срочно?
Мы разговаривали в кабинете начальника участка. На письменном столе мягко светила настольная лампа. Дождь за окном снова усилился, слышно было, как часто постукивают по стеклу дождевые капли.
— На вопрос, почему Марине так срочно понадобился этот документ, я могу ответить сразу, — продолжал Аввакум. — Вы, вероятно, заметили, что вчера вечером я минут двадцать разговаривал с профессором. Он очень угнетен, даже ошеломлен похищением склянки. Но когда я его спросил, что в данный момент его больше всего беспокоит, знаете, что он мне ответил? «Больше всего меня тревожит отъезд Марины!» От удивления у меня, наверное, комично вытянулось лицо, потому что он улыбнулся и поспешил объяснить. Марина еще два месяца назад записалась в организованную «Балкантуристом» экскурсионную группу для поездки в Италию. И вот наступил срок отъезда, группа должна вылететь двадцать седьмого октября в Рим. «Но вот это следствие! Представьте, что дело затянется, — как ей быть? А у меня такое чувство, что оно затянется — ведь следствие определенно не кончится к завтрашнему вечеру! Что же будет с нею? Неужели поездка Марины сорвется?» «Вы проявляете слишком большую озабоченность личными делами вашей сотрудницы», — заметил я. «Поистине отцовскую озабоченность!» — сразу же добавил я, увидев, какие грозные огоньки вспыхнули в его и без того суровых глазах. взгляд которых было просто трудно выдержать. «Ну да, — сказал профессор и вздохнул, — вы правы, майор, я озабочен, а почему — и сам не могу объяснить. Все это тоже, видно, дьявольские проделки! — он невесело рассмеялся. — Может быть, потому, что чертами лица девушка напоминает мне человека, которого я очень любил, — друга детства и юности, коллегу по научным интересам, — но который во время войны вступил на неверный политический путь. Может, она мне напоминает его — почем знать! А может, это просто самовнушение. Человеку менее всего понятно то, что подчас происходит в его собственной душе!» Разговор наш перешел на сентиментально-психологические темы, и поэтому я решил прервать нашу встречу в этот вечер. Итак, из разговора с профессором я узнал, что Марина записалась на экскурсию в Италию, организуемую «Балкантуристом», и что эта туристская группа улетает двадцать седьмого октября. Теперь я еще узнал, что она родилась во Франции и что ее настоящего отца зовут Петр Праматаров. Документ, который подтверждал его отцовство, хранился у ее матери, и Марина отправилась к ней поздно ночью, чтобы взять его. То, что она так поспешно отправилась к матери, побеспокоила среди ночи старых людей, объясняется ее предстоящим отъездом. Ведь ей уже слышался гул авиамоторов! Но почему этот документ, не имеющий никакого значения для болгарских властей, стал так необходим ей? Очень просто, потому что за границей, скажем во Франции, он может быть ей полезен при поступлении, например, на работу или в высшее учебное заведение, при получении права на жительство и так далее. Ну и, конечно же, при предъявлении законного иска на наследство. Представьте себе, что этот Петр Праматаров умер некоторое время назад и оставил наследство! Этим документом она доказывает, что является его законной наследницей!
До сих пор все связывается в последовательную цепочку и выглядит достаточно просто и логично. Но отсюда и далее следует главное, и пока это главное окутано густым туманом, куда более густым, чем тот, за окном. Теперь мы должны установить, есть ли связь, и какая именно, между отъездом Марины Праматаровой в Рим, ее документом о рождении и, наконец, ее убийством и исчезновением склянки с вирусом.
— Может, нам все же не стоит совершенно пренебрегать линией Недьо Недева? — неуверенно спросил Аввакума Баласчев. — Ведь пока он один из возможных убийц? А почему он не может быть и одним из возможных похитителей?
— Вам делает честь, капитан, что вы так решительно заступаетесь за своего любимого героя! — добродушно, даже весело рассмеявшись, сказал Аввакум. — Я имею в виду, разумеется, Недьо Недева. Он всегда был мне симпатичен, еще с того времени, когда профессор Марков рассказал мне о его увлечении садоводством. Можете быть уверены, Баласчев, я его не забыл! Имейте терпение, придет и его черед. — Он помолчал, лицо его снова стало серьезным, напряженным, потом добавил: — Я придерживаюсь принципа: рассматривать происшествия не обособленно, не каждое само по себе, а всегда во взаимосвязи с другими, которые по времени соседствуют с интересующим меня происшествием. Речь идет, разумеется, о преступлениях политического характера. Иногда нить к раскрытию политического преступления дает какой-нибудь уголовный случай самого вульгарного свойства, или же какое-то сообщение по эфиру, засеченное нашими пеленгаторами, или еще что-нибудь в этом роде.
Аввакум нажал кнопку выключателя настольной лампы и погасил ее. Комната потонула во мраке.
— Скоро шесть, уже утро, а темно, как в полночь, — заметил он, покачав головой, помолчал немного и спросил: — Не кажется ли вам эта ночь бесконечной? — Не дожидаясь ответа, Аввакум продолжал: — Я имею в виду сложившуюся обстановку. Попрошу вас, капитан, срочно составить сводку наиболее интересных происшествий, случившихся в Софии с середины дня двадцать четвертого октября до сегодняшнего утра. Вы согласны? И еще вот что. Я хотел бы иметь как можно более обширные данные относительно убитой: когда она выезжала из Болгарии и куда, где бывала и с кем встречалась за рубежом. И как можно больше данных мне хотелось бы иметь о человеке, который только что привлек к себе наше внимание и который оказался отцом Марины — об этом загадочном Петре Праматарове. Живет ли он еще в Париже, что это за птица, чем занимается? Очень прошу вас, капитан, представить мне эти сведения к двенадцати часам.
— Сводка происшествий и сведения о Марине Спасовой-Праматаровой и Петре Праматарове будут у вас в двенадцать часов дня! — щелкнув каблуками, отчеканил Баласчев.
— Если вы доставите мне еще и сведения Технической службы, я на вас не рассержусь! — сказал Аввакум и улыбнулся.
— Нет, я не забыл об этом, — смутился Баласчев и снова щелкнул каблуками.
— Тогда сегодня в двенадцать мы попытаемся с вами разглядеть хоть что-то в этом тумане, — сказал Аввакум и надел шляпу.
— А как же я? — вырвалось у меня.
— Отвезу тебя к себе домой, — сказал Аввакум. — Поскольку ты был в списке подозреваемых и после всех переживаний этой бесконечной ночи нервишки твои потрепаны крепко, тебе необходимо хорошенько отоспаться.
Мы вышли на улицу. Светало — еще слабо, едва уловимо. В свете автомобильных фар дождь, как прежде, сплетал золотую завесу.
Потом Аввакум снова преобразился в «майора Василева», выкурил трубку и исчез в слякоти ненастного осеннего утра.
* * *
Аввакум ушел, и меня сразу же охватило чувство тягостного одиночества. Казалось, я нахожусь в совершенно пустом доме, где вместо вещей мелькают лишь их застывшие тени. Никаких предметов вокруг как будто и не было, но вдруг из ничего возникали сделанные серой краской рисунки предметов. Я был явно не в себе, голова у меня шла кругом.
Я открыл дверь и вышел на балкон. Не то день, не то ночь. В ветвях невидимой черешни — собственно, не столько невидимой, сколько прозрачной, — в ветвях черешни-призрака печально и тихо шелестел дождь. Постояв немного, я вернулся в кабинет, затворил широкую стеклянную дверь и плотно задернул шторы. Меня всего трясло от холода. Приходилось стискивать челюсти, чтобы не лязгать зубами, или, как говорили прежде, когда у нас бывали настоящие морозные зимы, чтобы не выбивать зубами дробь. Решив последовать совету Аввакума, я вошел в спальню, снял пиджак, стащил с трудом ботинки и бросился полуодетым на постель. Свернулся калачиком, натянул на голову одеяло и тотчас же потонул в водовороте невыносимого шума и разбитой на мелкие кусочки темноты. Меня затошнило, я хотел вскочить с постели, но какая-то огромная невидимая нога прижала мое тело к матрацу — нога, обутая в подкованный сапог, а может быть, это было копыто, тоже огромное и подкованное. Потом сон отнял у меня дыхание — так мне показалось, — и я словно погрузился в небытие.
Очнулся я часа через два, в доме что-то страшно громыхало. Я вздрогнул и, гонимый безумным страхом, выбежал из спальни в кабинет. Тут стоял швейцар. Он только что бросил в камин охапку сухих дров и, потирая руки, с любопытством уставился на меня. Мне не удалось разобрать, глазел он на меня снисходительно или же с сожалением, потому что кабинет освещала одна только настольная лампа, которая отбрасывала свет ему в ноги, а лицо оставалось в загадочной тени. Мне казалось все же, что он снисходительно поглядывает на меня, и это было мне по душе. Я никогда не любил встречаться с глазами, смотрящими на меня с сожалением. Солдата можно ненавидеть, преследовать, даже можно иногда ему снисходительно улыбаться, но выказывать ему сожаление — никогда! Это мой принцип, и я твердо придерживаюсь его.
Я в свою очередь тоже улыбнулся снисходительно, и тогда швейцар, еще крепкий старик, пробормотал: «С добрым утром!» — и осведомился, не разбудил ли он меня «случайно». На что я любезно ответил: «Напротив, напротив!» Он остался доволен моим ответом и, наверное, поэтому проявил щедрость, предложив мне не жалеть дров. В такую собачью погоду, мол, не стоит жалеть дров. И добавил, что без пищи еще можно так-сяк перебиться, а вот без огня — никак.
Когда швейцар ушел, я не преминул воспользоваться его советом, и в камине запылал яркий огонь. Я поставил на раскаленные угли чайник, он быстро зашумел, и сразу стало уютно. Потом раздвинул шторы на балконной двери, и сквозь ее стекла в комнату заглянул день — такой же сырой и серый, что и вчера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24