– А ты и Черного видел?
– Я, брат, всяких видел. У меня жена была. Не знала никогда, сколько батон хлеба стоит. Так и померла не зная. Все думала – тринадцать копеек.
Счастливая… А потом дочка. Та все знала. Даже больше знала. Понравился ей ученик, да так понравился, что стащила у меня работу по Достоевскому:
"Лингвистические особенности русского языка и их антропоморфальный смысл в цезурах романа Достоевского «Преступление и наказание». Защитился, стервец.
Теперь просиживает плюшевое кресло. Я ей: как же так, дочь? А она мне: папа, надо быть проще и добрее, ты все возможные премии получил, а Артему еще жить…
Как будто я умер.
Под чучелом набросали всякого мусора, обломков тары, пластиковых бутылок, остов цветного телевизора. Кто-то припер фанерный щит.
– Честное слово, как дети… – укоризненно попенял Профессор.
– Пусть, много они радости видели за последнее время? То-то… У тебя хоть вспомнить есть что. А у них и тогда ничего не было, кроме долга государству и пионерского детства – на первый-второй рассчитайсь! Первый шаг вперед – и в рай! А каждый второй тоже герой!
– Первый-второй, первый-второй, первый-второй!.. – заорал Петруччио, и его поддержали остальные.
Мусор подожгли. Огонь занялся споро. Кто-то перевернул щит, дабы дать огню простор. На обратной стороне идеальными квадратами под пластиковым покрытием обнаружились выцветшие фотографии. Венчала все надпись: «ЛУЧШИЕ ЛЮДИ НАШЕГО ВОКЗАЛА». Огонь лизал крайних.
Боцман смотрел на костер, на начинающие чернеть лица, и тут, в центре, его внимание привлекла фотография железнодорожника в форме с нашивками и блестящим галуном на рукаве.
«ЛАРИН ВИКТОР АНДРЕЕВИЧ, заместитель начальника вокзала, орден Трудового Красного Знамени».
Вавин Алексей Иванович, Боцман, вглядывался сквозь дым и языки пламени в удивительно знакомые черты лица. Внезапно всплыли все мысли, что будоражили его сегодня, встреча с Лэрри, его слова, да и слова Профессора, но главное – в мозгу стали короткими вспышками мелькать без всякого намека на порядок эпизоды его суматошной и безалаберной жизни: станция перед авианалетом, воинский эшелон, мать, посылающая его за водой в станционное здание. Он вспомнил даже, как их привезли в детский дом в городе Пермь и чужая женщина все пыталась выяснить имя, отчество, фамилию, как звали родителей и где они жили прежде.
Вспомнил, как, дико заикаясь (последствия контузии), пытался выговорить собственное имя и фамилию. В конце концов записали, как услышали и разобрали – Вавин Алексей. Отчество дали Иванович, недолго думая, в спешке из-за наплыва детей – пришел еще один эшелон.
Вот почему его весь день это мучило. Вавин! Он же тогда хотел сказать что-то другое! Ралин, может быть, но нет, нет – ЛАРИН! Он никакой не Вавин! Он Ларин, а этот человек на фотографии так похож на его мать, какой Боцман ее помнил!
Так вот почему весь день тянуло, он чувствовал, чувствовал – что-то случится! Но чтоб такое! Чтоб так вот взять и запросто найти брата? Да ни в жизнь не поверил бы. Он и сейчас не очень верил во всю свою логику, он просто чувствовал сердцем какой-то зов крови, что ли.
Но почему тянуло не по-доброму, почему предчувствие говорило – жди плохого?
Неужели с братом – господи, а он уже столько лет живет с ним бок о бок, – неужели именно в этот день, когда он брата нашел, с тем что-то должно случиться?
Боцман рванулся вперед и выхватил из огня остаток Доски почета с фотографией Ларина. С одного угла она уже занялась. Вавин вляпался пальцами в тронутый огнем плексиглас, приварил ноготь o расплавленную массу, но не чувствовал боли. Профессор помогал тушить кусок фанеры в руках Боцмана.
– Ах ты беда какая, ты ж пальцы пожег, Боцман… Воды, дайте холодной воды!
Ему протянули бутылку шампанского, обнаруженную во втором вагоне в холодильнике. Профессор, не жалея, лил пенящуюся струю на руки товарища.
Вскочила Настя. Растолкала всех и зачем-то начала целовать Боцмана. Заревела.
Боцман оторвал прилипшие пальцы от оргстекла, потом отогнул угол и, ломая ногти в кровь, вытащил подпорченную огнем и шампанским фотографию.
– Мама всегда говорила, что я пошел в отца, а Витек будет в нее. Она верила, она чувствовала, что Витек будет в нее, а я уже в отца…
– Ты же Вавин… – еще сомневался и не хотел верить в такое совпадение Профессор. Он сразу понял, о чем шепчет Боцман.
– Я помню… Я помню… Он копия матери… Посмотри, даже родинка на подбородке, как у мамы.
Профессор не знал и никогда не видел ни матери Боцмана, ни ее фотографии, но раз Боцман помнит, почему бы нет…
Фотография была начала восьмидесятых. Неизвестно, как сохранилась эта Доска почета, выброшенная за ненадобностью вместе с другими средствами наглядной агитации на задворки вокзала. И вот поди ж ты, сохранилась!!!
– Я чувствовал, я знал, что найду их… – повторял Боцман.
Пьяная Настя целовала его обожженные руки и плакала и улыбалась.
– Атас! Горим! – вывалился из вагона с выпученными глазами Леший.
У него горел рукав, а через окна внутри вагона все увидели языки пламени.
Занялась ажурная занавеска.
– Гори, гори ясно, чтобы не погасло, гори, гори ясно, чтобы не погасло! – вспомнил кто-то детскую приговорку.
Ее подхватили и, радуясь, как папуасы, и приплясывая в честь древнего бога огня, пустились вокруг вагонов. Кто-то бросил недопитую бутылку коньяка в разбитое окно. Полыхнуло.
«Пожарный расчет, возле пакгаузов что-то горит. Мне плохо видно, но, кажется, там пожар. Поторопитесь, пожалуйста. О господи, это же спецвагоны?»
От вокзала по путям бежали люди. Пока их было немного. Но скоро, и Боцман, и Профессор знали, здесь будет целая толпа, пожарные, милиция. Это не шутка – спалить три вагона люкс начальника дистанции.
– Боцман, мне больно, – пожаловалась и заскулила Настя.
Профессор посмотрел на ее ноги – по белым ляжкам бежал пока еще тоненький ручеек крови.
– Бежим, через пять минут здесь будет такое, мало не покажется! – крикнул Профессор и потянул Боцмана за собой, остальные были неуправляемы, остальным все равно.
– Настю возьми, ей к врачу надо, помрет еще…
– Я не помру, я не помру… Боцман, миленький, возьмите меня с собой… Ну пожалуйста, – вспомнила она волшебное слово, но ни тот ни другой в нем уже не нуждались, они подхватили Настю с двух сторон и ломанулись прочь от этого места.
Глава 51
ЛАРИН
Ларин сам чуть не лишился сознания – такая боль его пронзила от этих слов.
Он ждал чего угодно, но только не того, что Оксана его использовала. Что она лгала, когда ложилась с ним в постель. Значит, целовала через силу, обнимала скрепя сердце.
– Значит, не любила? – одними губами прошептал Виктор Андреевич.
– Ты с ума сошел! – рассмеялась она в лицо Ларину. – Да меня до сих пор в дрожь бросает при воспоминании о твоем изношенном теле. Неужели все еще не ясно, что в моем возрасте спать со стариками могут только по двум причинам – деньги или работа.
– Врешь! Я дал тебе работу, не рассчитывая, что ты расплатишься со мной в постели…
– Это сейчас легко говорить. А как бы оно было на самом деле, если б не расплатилась?.. Ненавижу тебя. Ненавижу вас всех…
– Вон отсюда! Пошла вон, падаль! – замахнулся на нее Виктор Андреевич.
И если бы Хоменко не удержал руку Ларина, возможно, он ударил бы ее по лицу.
В это время опять появился Тимошевский с Еленой Леонидовной. Они непонимающе смотрели на происходящее. А с Оксаной началась настоящая истерика.
– Да, я падаль, падаль! А вы все чистенькие и хорошенькие. И все у вас прекрасно. Только никто почему-то не интересуется, почему я такая? Почему я здесь на вокзале? Да вы знаете, что такое иметь больного ребенка, которого и накормить-то нечем. Который прикован к инвалидной коляске с детства. Который никогда не сможет нормально жить, работать, говорить. Вы знаете, сколько нужно на одни только лекарства? На памперсы эти долбаные, потому что он под себя ходит, понимаете, он как растение… Да тут не только билетами займешься, тут под любую сволочь ляжешь, тут убьешь!
– Как… Какой ребенок? – единственное важное вывел из истеричного монолога обезумевшей девушки Хоменко.
Она как будто на миг пришла в себя, обвела всех непонимающим взглядом.
– Мой ребенок. Сашенька. Три годика ему – моему мальчику.
– Где этот ребенок? Что ты говоришь?
– Дома. У бабушки.
– А что с ребенком, Ксюша? – Хоменко вдруг почувствовал, что объяснение многим вопросам кроется в этом ребенке.
– Полиомиелит, – по инерции ответила она.
И вновь обвела всех странным взглядом, как бы не понимая, зачем это им говорит.
– Ты скрывала это столько времени? – спросил приглушенно Ларин.
– А разве тебе это было интересно? с вызовом взглянула она на него.
Но тот сидел, бессильно глядя в пол, раздавленный и уничтоженный.
– Виктор Андреевич! – влетел в это время в кабинет раскрасневшийся от волнения заместитель начальника вокзала Брунев. – Там мою бабу в ментовку забрали во время этого билетного шмона.
«Хоть одна приятная новость за сегодняшний день», – подумал Ларин.
А вслух безучастно сказал:
– Ну и что, что забрали? Отдохнешь от нее хоть немного. А заодно и мы все.
– Да ну что вы, – заколебался в своем первоначальном порыве Брунев. – Она все-таки жена мне.
– Это точно. Жена всегда остается женой, – задумчиво произнес Виктор Андреевич. – Только ничем я тебе, Брунев, сейчас не могу помочь. Видишь, мы тут сами по уши в дерьме.
– Хоть один правильный вывод вы сделали! – сказала осмелевшая после разговора с Тимошевским Елена Леонидовна.
Ларин неприятно посмотрел на нее.
– Вот же блин, – выругался заместитель начальника. – Такое ощущение, что сегодня весь вокзал в дерьме.
Брунев с досадой махнул рукой и вышел из кабинета.
– Я могу сейчас остаться один? – беспомощно обвел глазами всех присутствующих Ларин.
– Конечно, – закивал Тимошевский. – Только вначале одна маленькая формальность. Подпишем небольшой протокол. И вы все, за исключением Панчук, пока свободны. Вначале подпишите, пожалуйста, вы, Елена Леонидовна.
Старший кассир, успокоенная Тимошевским, с легкостью поставила свою подпись.
– Я могу идти? – с очаровательной улыбкой обратилась она к майору.
– Всего доброго, Елена Леонидовна, – проводил ее до двери Николай Павлович. – Но я надеюсь, что мы сегодня еще увидимся.
– Как вам будет угодно, – заверила старший кассир.
А в это время в приемной начальника вокзала бодалась с секретаршей его дочь Лариса:
– Почему я не могу зайти к своему отцу?
– Ты ему очень помешаешь, – объясняла Ольга. – Я действительно не шучу. Он сейчас решает тяжелые вопросы. Тебе же не хочется навредить своему папе?
– А, перестаньте, – направилась к кабинету Лариса.
– Подожди, дай я хоть предупрежу его о тебе.
– Да что за идиотские формальности? – остановилась девушка. – Будто бы он в обморок упадет, если внезапно, без предупреждения увидит свою дочь.
– Кто его знает. Но так будет лучше, – повернулась секретарша к селектору.
Ларин в кабинете включил селекторную связь:
– Что, Ольга?
– Виктор Андреевич. Тут к вам дочь пришла. Может, ей подождать?
– Да нет, зачем же, – обреченно проговорил Ларин. – Пусть уж все валится в одну кучу.
– Ты о какой это куче, папа, говоришь? – входя, поинтересовалась Лариса.
– А вот видишь, мы уже тут протоколы составляем. Уголовные дела заводим.
– Может, мне тогда действительно подождать? – растерялась Лариса.
– Да зачем? Ты уже к финалу зашла. Тут дело за малым осталось – росписи поставить.
– Оксана Георгиевна, подойдите, пожалуйста, к столу и распишитесь вот здесь!
Оксана неуверенно подошла и дрожащей рукой поставила подпись.
– Это что, она и есть? Твоя кассирша? – Лариса сразу сопоставила обрывочные фразы по телефону своего отца с Оксаной, когда та звонила ему домой, а он неосторожно называл ее по имени, а иногда звонил ей сам через кассовый коммутатор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49