— Это же Венеция. Если вы знакомы с ее историей, вам должно быть известно, что в ее истории нет ничего невозможного.
Они вышли из-под свода моста. У небольшого частного причала их уже ждала гондола, выкрашенная золотым и зеленым. Николас уселся, следом за ним на лодку ступила Челеста. Она оттолкнулась от причала, затем взяла длинный шест и направила гондолу в канал. В рясе с капюшоном она походила на иллюстрацию из жизни древней Венеции.
— Венеция — это своего рода Шангри-Ла, надежное укрытие от варваров — готтов, гуннов и им подобных, которые не давали Италии покоя. Как бы то ни было, об этом свидетельствует еще Гомер, Венецию основали не коренные жители Западной Европы, а, скорее всего, выходцы из Восточного Средиземноморья. Неизвестно, были ли они потомками тех, кто пал при осаде Трои, как об этом пишет Гомер, либо это были более древние мореплаватели, финикийцы, например, — суть заключается в том, что Венеция была основана благодаря своему исключительно благоприятному географическому положению, позволявшему держать длительную оборону.
Негромкий ее голос стелился над водами канала подобно туману. Николас воспринял ее увлекательное повествование как неотъемлемую часть волнующей истории Древнего города с его каналами, гондолами, узорчатыми литыми металлическими решетками балконов, крошечными романтическими садиками, крутыми сводами в восточном стиле и окнами, в которые смотрели многие поколения жителей Венеции.
— Как бы то ни было, — продолжала Челеста, — основателями нашей Безмятежной Республики были мыслители, спасавшиеся от бедствий войны, насилия, жестокостей — от уничтожения. И здесь-то они изощрялись в своих химерических искусствах — равно как и в хитросплетениях политических интриг. Именно здесь золотой век греческой культуры сменился, уступил дорогу жестоким обычаям кровной мести.
— Отсюда и пошли маски, — заметил Николас.
— Вы правы.
Отталкиваясь шестом, Челеста направила гондолу к какому-то причалу, выжидая, пока ночной motoscafo минует их.
— Можно сказать, что маски, в общем-то, были сплошным обманом. С какой целью? Цели могли быть разными: политики ими пользовались, когда хотели предать своих противников в руки Святой инквизиции, любовники же — от высокородного принца до последнего торговца рыбой — утоляли с их помощью свои нескромные желания. — Она налегла на шест. — Однако все это можно отнести к беллетристике. А что же на самом деле? Принимая во внимание человеческую натуру, маски служили прикрытием для всеобщего разложения, которое, как зараза, охватило город.
Как только motoscafo скрылся в низко стелющемся тумане, она вновь взялась за шест.
— Все эти маски — Баута, Домино, Ганья, Примо Дзанни, Доктор Чума — это вовсе не персонажи «комедии масок», как принято думать. Скорее уж они являются неотъемлемой частью венецианского образа жизни и имеют своих прототипов в политике в большей степени, нежели в театре.
Они проплыли мимо гондолы с сиденьями, обтянутыми пурпурным бархатом, и выкрашенными в золотой цвет поручнями. Закутанный в мохеровый плед мужчина спал, положив голову на колени своей дочери, черноволосой девочки не более десяти лет, которая, поглаживая голову отца, улыбнулась им.
Как только они вновь оказались одни, Челеста продолжила свой рассказ:
— Маски стали символом Венеции, под ними, как за парадным сказочным фасадом, скрыты глубокие тайны. Венецию можно сравнить с волшебной раковиной, в которой сокрыта диковинная жемчужина.
— Вы прожили здесь всю жизнь?
— Иногда мне самой так кажется, — загадочно ответила Челеста. — Во всяком случае, я здесь родилась. Вот что самое главное.
Их лодка вошла в Гранд-канал, и справа по борту Николас увидел величественное здание Академии. Челеста повернула направо, и гондола мягко заскользила по сверкающей глади канала. В ночной тишине Николас слышал лишь плеск воды и ритмичное дыхание Челесты, направляющей гондолу к илистому берегу. Эти звуки сливались в какую-то загадочную мелодию, исполняемую на волшебной флейте воображения.
Наконец они плавно подошли к богато украшенному причалу, у которого уже были пришвартованы две гондолы. Неожиданно Николаса как бы ударило током — ведь именно эти две гондолы он видел из окна отеля! Сегодня вечером он сделал большой круг, вернувшись туда же, откуда начал свой путь.
Гондола мягко стукнулась о доски причала. Дерево было раскрашено зелеными в золотыми полосами. Николас выпрыгнул из лодки, поймал брошенный Челестой швартовочный линь и привязал к опоре их утлое суденышко.
Палаццо, в который они вошли, был зелено-желтого цвета: море и земля — символ Венеции. Сводчатые арки были украшены орнаментом в восточном стиле. Во внутреннем дворе Николас приметил лужайку, очень похожую на ту, которую он видел на пути к campiello. Даже в это время года воздух был насыщен запахами бугенвиллей и роз.
В вестибюле самого здания на низком помосте покоился сверкающий тиком и нержавеющей сталью motoscafo. Как это и принято в подобного рода особняках, пол был выложен потрескавшимся каттранским мрамором и истрийским камнем — влага только подчеркивает цвет этих материалов.
По широкой каменной лестнице они поднялись на первый этаж в европейском понимании, piano nobile. Бельэтаж, объяснила Челеста, не ремонтируется специально, ибо это бессмысленно из-за высоких приливов, и используется лишь в качестве дока для частных моторных лодок.
Комнаты наверху поражали своей роскошью. Потолки были сделаны из потемневшего от времени индонезийского тика, стены раскрашены настоящим венецианским ультрамарином, исключительно дорогим веществом, содержащим в своей основе ляпис-лазурь; мало того, все потолочное панно было украшено мозаичными узорами в византийском стиле. На полах лежали старинные персидские ковры, а от мраморных античных скульптур времен древнего Константинополя нельзя было оторвать глаз.
В тех местах, где обычно стоят диваны и стулья, были разбросаны вышитые шелком алмазно-голубого цвета подушки. В дальнем углу гостиной виднелась мраморная лесенка, ведущая к некоему пространству со множеством еще более роскошных подушек у стены и расположенному рядом с двустворчатым окном, выходящим на rio. Какой-то волшебный свет струился сквозь стекла, наполняя комнату отражением сияющих потоков воды.
Все предметы в гостиной, кончая серебряными коробочками для спичек и цветами в вазах муранского стекла, как бы взаимодействовали между собой — создавалось впечатление, что хозяин этих владений обладает недюжинным математическим складом ума.
Когда Николас и Челеста прошли в центр гостиной, Николас более явственно начал различать фигуру человека, сидящего у окна.
— Микио Оками, — шепнула Челеста и моментально исчезла в одной из боковых дверей.
— Челеста, подождите!..
— Вот ты и приехал.
Николас инстинктивно пошел на звук голоса. Даже в свои годы Микио Оками был способен повелевать. Сняв маску, Николас поднялся по мраморным ступеням.
Перед ним был Микио Оками, старинный друг и соратник полковника Линнера. А может быть, их встреча — это просто воля случая? Война, оккупация... смутное время. И сейчас смутное время... и надо сквозь него как-то пробираться. Чрезвычайные меры тогда... чрезвычайные меры и нынче... Николас почувствовал, что именно ему придется их принимать.
— А ты очень похож на своего отца!
Лысая, заостренная голова, круглое лицо человека, привыкшего диктовать свои условия, под маской доброжелательности: близко посаженные глаза, массивный нос и губы, никогда не расстающиеся с улыбкой; плотно прижатые уши и родинка на щеке; в европейском костюме он выглядел ниже своего вполне среднего роста; да, он был не молод, но в азиатском понимании этого определения: желтая кожа, как бы изъеденная ржавчиной, кажущаяся худоба из-за просвечивающих на висках вен — таков был Микио Оками.
— Странно, как будто я вновь встретился с ним.
В знак приветствия он в японской манере поднял руку, и Николас пожал ее.
— Хорошо, что ты приехал, Линнер-сан, — сказал он на японском. — Представляю, какое недоумение вызвал мой звонок. Надеюсь, я не был чересчур назойливым.
— Совсем наоборот. Мне и самому требовалось отдохнуть от работы.
Губы Оками продолжали улыбаться. Отдавая дань японской традиции, он кивнул головой.
— А как ты ощущал себя в черном плаще?
— Мне не стоило труда представить себя Казановой.
Оками оценивающе взглянул на Николаса и неожиданно спросил:
— Могу я предложить тебе чего-нибудь выпить, чтобы согреться? Самбукка? Наполеон? Кофе?
— Кофе, если можно.
— Прекрасно. Я присоединяюсь к твоему выбору.
Оками подошел к кофеварке «эспрессо», сияющей нержавеющей сталью сквозь стекла бутылок с ликерами и аперитивами, и начал колдовать, — ему явно доставляло удовольствие готовить кофе самому. Его маленькие сухощавые пальцы манипулировали с исключительной уверенностью, и, хотя ему было явно за восемьдесят, Николас не заметил в них и тени дрожи.
Оками принес две крохотные чашечки с плавающими в недрах кофе кусочками лимона. Они сидели на подушках, и отраженный от вод канала изумрудный свет играл на их лицах.
— Я по-настоящему люблю свой «эспрессо», — продолжил Оками, делая первый глоток. Затем неожиданно рассмеялся. — Ты, наверное, думал, что я предложу тебе зеленый чай и татами.
— Откровенно говоря, я приучил себя ничему не удивляться и не заглядывать вперед. Так легче сохранить здравый рассудок и быструю реакцию.
— Инстинкт, нет? — кивнул Оками. — Не исключено, что все мною о тебе услышанное — правда.
Николас, скрестив ноги, молча тянул ароматный итальянский кофе, приготовленный этим якудза. Где-то невдалеке звякнула цепь — продуктовый катер, подумал Николас, и не исключено, что везет он провиант в мой отель.
— Представляю, тебе не терпится узнать, что я делаю в Венеции.
Николас молча изучал изрытое морщинами, но волевое лицо своего собеседника.
— Действительно, это весьма необычная история, — допив кофе, Оками отставил чашечку. — Прежде всего тебе нужно немножко понять тот мир, в котором я живу, и сущность его изменений. В течение многих лет якудза интересовалась лишь тем, что происходило в Японии. Я был первым, кто понял всю близорукость этой политики. — Он склонил голову набок. — Бизнес есть бизнес — везде. Настали времена, когда мы в Японии уже не смогли делать деньги.
Он поднял руку и плавным жестом опустил ее на свое бедро:
— Может быть, я выразился не совсем точно. Я имел в виду то, что мы не смогли делать достаточного количества денег. Поэтому я собрал всех своих центурионов — то есть оябунов — и сказал им излюбленную фразу своего отца: «И дом нам теперь весь мир».
Откинувшись "назад, Оками скрестил руки на своем маленьком круглом животике:
— Естественно, они не поняли меня, по крайней мере, сразу. Я был вынужден представить им доказательства. Поэтому-то я и уехал из Японии. С того времени, уже в течение двадцати лет, я возвращаюсь на родину только наездами. И в течение всех этих лет я был вынужден следить за тем, чтобы все шло как надо. — Он кивнул головой. — Хотя нам и удается находить общий язык, — он употребил японское слово, которое не имеет прямого соответствия в английском, а может быть лишь приблизительно переведено как «молчаливое согласие», — с полицией, политическими кругами и чиновничеством, а также с другими промышленниками; отношения наши хороши, но не настолько, как мне бы того хотелось. Правда заключается в том, что все эти новоявленные самураи никак не могут забыть, из какой грязи мы вышли — ведь почти все мы родом из низших слоев общества, — эти министры-аристократы плевать на нас хотели. Да нас боялись, они и до сих пор соглашаются с нами. Мы им нужны. Но если они увидят другую возможность, то постараются как можно быстрее избавиться от нас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97