Казалось, что в платье ей холодно, и она накинула на плечи одеяло, будто шаль, что совершенно не вязалось с ее привычками и манерами. И это нелепое одеяние сказало Кловису больше, чем все слова о том, насколько плохо она себя чувствует.
– Больше ничего. Он добрался до Ирландии, это мы знаем точно. Эдмунд позаботится о нем, но сообщить ничего не сможет, так как это скомпрометировало бы вас еще больше. Теперь скажите, как вы? Кашель не проходит?
Она беспокойно покачала головой.
– Все так же. У меня болит здесь, – она прижала руку к груди, – когда я дышу. Ради Бога, когда же король освободит меня?
– Как только сможет, – ответил Кловис, стараясь, чтобы его голос звучал как можно убедительней. – У него столько забот, он так одинок, пытаясь защитить семью, друзей и трон. Он не забудет вас. Вы знаете, что...
– Про меня забыли. Что его отвлекает? Что же его отвлекает? – проговорила Аннунсиата, чувствуя, как холод леденит кровь.
– Парламент все еще заседает. Они обсуждают обвинение. Шейфтсбери собрал вокруг себя самых голодных лордов, и они хотят сослать герцога Йоркского, другие же требуют его оправдания.
Аннунсиата устало опустила руки.
– О, это старые новости. Здесь были те, кто хотел протестантского обвинения и раньше, еще до датской свадьбы.
– Ах, ну сейчас Шейфтсбери и его сторонники ходят по улицам парадом с Монмаутом во главе, пьют за его здоровье, провозглашая тосты, а Монмауту... – начал Кловис.
– Все это, конечно, нравится юному балбесу! Они же уничтожат его. А когда все кончится, сложат свои головы, а заодно угробят и Монмаута, – закончила за него Аннунсиата.
– Но сейчас у них появилась другая идея. Они хотят убедить короля развестись с королевой и жениться на протестантской принцессе. Теперь они и королеву обвиняют в причастности к заговору с целью убийства короля...
– Боже мой! Но даже чернь не поверит этому. Ведь королева любит его до безумия.
– Толпа верит в Оутса, как в заступника и защитника. А говоря о защитниках, я думаю о том, что, как только король согласится на развод, Шейфтсбери тут же бросит Монмаута. Если бы у короля и родился сын, он, скорее всего, умер бы во младенчестве, чтобы понадобился лорд-протектор...
– А Шейфтсбери как раз тот, кто нужен для такой работы. Он так думает? – спросила Аннунсиата.
План Кловиса сработал: разозлясь, Аннунсиата хотя бы на мгновение забыла о болезнях и страхах.
– Он и вся его свора – дураки! И не знают короля. Больше всего на свете он заботится о своем троне. А его трон опирается на закон. Он никогда не разведется с королевой, не узаконит Монмаута, не сошлет герцога, даже под страхом смерти.
– Можете в это верить, – сказал Кловис.
– Я это знаю, – отрезала Аннунсиата.
– Но в Лондоне не найдется ни одного вига, который согласился бы с вами.
Наступило молчание, вскоре прерванное полувздохом-полустоном Аннунсиаты:
– Ох, Кловис, когда же я отсюда выйду? Что со мной будет? Я умру?
У Берч перехватило дыхание, а Кловис быстро сказал:
– Конечно, нет. Не падайте духом. Вас обязательно освободят, просто надо еще немножко потерпеть.
Аннунсиата не отреагировала на эти слова.
– Вы знаете, – сказала она, поднимая глаза к потолку, – как раз надо мной находится комната, где Анна Болейн провела последние часы. Святая Матерь! Это место так ужасно! Я выглядываю из окна, представляю себе ее казнь и думаю...
– Выбросьте это из головы! – строго прервал ее: Кловис, подумав, что произнесенные слова дают мыслям новый толчок.
Аннунсиата снова закашлялась и после приступа выглядела измотанной вконец. Она поудобней устроилась на стуле и спросила:
– Как там Хлорис? Приглядывает за моими собаками? Они скучают обо мне? Кловис, скажи ей...
Но в этот момент открылась дверь и стражник сказал:
– Ваше время кончилось. Вы должны сейчас же покинуть помещение.
Кловис с радостью встал, а Берч проводила его до двери, успев шепнуть:
– Госпожа очень плоха, сэр. Боюсь, она уже никогда не поправится, если еще задержится здесь.
– Я сделаю все, что в моих силах, – ответил Кловис. – Прошу тебя – береги ее!
Элизабет жила в страхе, боясь собственной тени. Тяжесть вины так давила на ее разум, что временами казалось, будто все окружающие видят на ее челе каинову печать. Снова и снова она мысленно возвращалась к тому моменту, когда бросила в огонь камина травы, которыми наделила ее старая кружевница, позволив затаенным желаниям превратиться в явь. Она проделала это трижды, как и учила старуха, с каждым разом умножая свою вину и замутняя душу. Теперь она стала изгоем, и нет ей прощения. Временами Элизабет истерически рыдала, временами находилась в полной прострации, глядя в никуда. Она желала Аннунсиате зла, и вот теперь ее арестовали за измену и провели через темный портал в Тауэр, где она томилась, ожидая суда. Ральф говорил, что до суда дело не дойдет и король спасет ее, но Элизабет знала лучше: Аннунсиате никогда оттуда не выйти, потому что она умирает от лихорадки в сырой и гнилой камере.
Элизабет все чаще оставалась в своей комнате, не выходя даже, к столу. Слуги не очень над этим задумывались, списывая ее затворничество на большой срок беременности, что спасало от излишних вопросов. Но между собой они до сих пор судачили о том, что она так и не ходит в часовню. Элизабет тянула с этим, поскольку надежды на то, что можно пойти на исповедь, раскаяться и получить прощение, не было, она знала: это невозможно – ее вина была слишком велика. Вот почему она не покидала свою комнату, меряя шагами пол, рыдая, стискивая руки, выглядывая из окна на серое облачное ноябрьское небо.
Ее ребенок появится в ближайшие недели, а тогда... Что тогда? Как ей жить дальше с осознанием своей вины? Мысли безнадежно крутились в поисках ответов на одни и те же вопросы, пока, наконец, ответ не нашелся сам. Ведьма сказала, – а то, что она была ведьмой, стало очевидным, – что смерть одной из них – жизнь для другой.
Но ее дитя, ее дитя?
«Один поток ветра несет вас обеих...»
Их с Ральфом ребенок!
«Но одна из вас должна умереть. Жизнь одной – смерть для другой».
Элизабет нашла бумагу и перо, села у окна, медленно и аккуратно разложив перед собой чистый лист. Жизнь приобрела смысл. Свежий сладкий ветер весны, зеленая трава, солнце, осушающее слезы... Но она должна искупить вину. Бог ей судья! Он воздаст по справедливости и ей, и ее ребенку. Элизабет подвинула к себе лист, ощущая шевеление младенца в чреве.
Суд над Аннунсиатой состоялся в декабре. Виновный Кольман и ряд невиновных иезуитских священников уже получили высшую меру наказания, но Аннунсиата, проведя шесть недель в тюрьме, была слишком слаба телом и духом, чтобы испытывать сильный страх. Все было, как во сне. Она даже не ждала, что когда-нибудь ее вызовут в суд, и жила надеждой, что король спасет ее, не доводя до этого дело. И то, что сейчас она стояла перед судьями, заставляло ее поверить в свою обреченность. Призрак Анны Болейн неотступно преследовал Аннунсиату, потому что в семье было хорошо известно, как Нанетта Морлэнд провожала эту несчастную королеву на суд, а чуть позже – на эшафот.
– Анна Болейн была невиновна, – неоднократно повторяла Аннунсиата Берч, – и, тем не менее, погибла в Тауэр Грин.
Кловис все эти недели не сидел сложа руки. Король был не в состоянии помешать суду, но предоставил ему всю имеющуюся информацию, чтобы тот мог обеспечить сильную защиту. Кловис основательно подготовился к суду, хотя и не смог морально подготовить к нему Аннунсиату, приписывая ее подавленность плохому самочувствию.
Аннунсиату лихорадило, когда она вошла в зал суда, словно в ад. Происходящее казалось ночным кошмаром. Как ее сюда занесло? На суд, где ее обвиняют в измене королю, другу и покровителю? Она впервые увидела Оутса. Перед глазами предстало нечто одиозное: круглое, как луна, лицо «украшали» тонкие, словно ниточка, губы, сам он, раздувшийся от самодовольства, напоминал индюка в брачный период, – все это приносило в его внешность налет шутовства. Обезьяна в мужском костюме. Аннунсиате почудилось, что Оутс нервно сглотнул и облизал губы, будто пробуя на вкус ее кровь, и она вздрогнула – ноги не держали ее. «Я не должна выглядеть так, будто вот-вот упаду в обморок, – подумала Аннунсиата, стискивая зубы. – Нельзя показывать им свой страх, ведь страх – признак вины». Она выпрямилась, высоко подняла голову и прошла к приготовленному для нее месту, чтобы предстать перед судом и присяжными.
Аннунсиата была настолько худа и бледна, что по залу суда пронесся шепот жалости. Она до сих пор была в трауре по сыну и в темном платье казалась еще моложе и прекрасней. Во время чтения обвинительного акта она смотрела прямо перед собой. Ей в вину ставили тайную связь с кузеном, иезуитским священником, с целью помочь иезуитской конгрегации в заговоре против короля. Оутс вскочил, подпрыгнул и начал обвинительную речь.
Многое из того, что он сказал, было противоречивым и нелепым, но слова лились беспрерывно и быстро, он был почти в экстазе, и музыка его речи настолько захватила толпу, что мало кто обращал внимания на ее смысл. Оутс говорил о том, что графиня – убежденная католичка, состоявшая на службе у первой герцогини Йоркской сразу же по представлению ко двору, и что та помогла ее кузену Эдмунду поступить в семинарию в Сент-Омере. Как полагала Аннунсиата, эти сведения он получил от Эдмунда или от кого-то, кто был с ним в Сент-Омере.
По словам Оутса, графиня продолжала служить обоим Йоркам и часто посещала с ними мессы; она оставила мужа, поскольку тот отказался стать папистом. Аннунсиата выслушала это с облегчением, подумав, что, по крайней мере, Ральф и другие члены семьи вне опасности.
Оутс продолжал описывать низость графини – она безнравственная женщина, давно потерявшая стыд и совесть, и ужасно развратная. Она жила в грехе при дворе, была любовницей бесчисленного количества мужчин, включая короля и принца Руперта. Она регулярно поддерживала переписку с кузеном-иезуитом и свободно общалась с другими католиками.
Оутс рассказал также, что присоединился к заговору на второй день. Он сам присутствовал на Совете иезуитов, состоявшемся в Лондоне 24 апреля, где и был разработан план заговора. Самой графини Чельмсфорд он там не видел – это было сказано осторожно, – но ее имя упоминалось достаточно часто, так как она, по словам Оутса, являлась главным посредником иезуитов в Сент-Омере, а также оплачивала содержание армии католических солдат. У нее связь с Ирландией через ее сына Баллинкри, она должна была помочь подняться ирландским католикам, когда придет время. Еще известно, что она внебрачная дочь короля и ревновала; его к протестантским принцессам. Графиня Чельмсфорд надеялась на признание и славу при католическом режиме, поскольку больше надеяться ей не на что.
Желчь Оутса иссякла, и он почил на лаврах в ожидании следующей жертвы. Аннунсиата была не в состоянии защищаться, поэтому на третий день заседания Кловис взял на себя обязанности адвоката и выступил с оправдательной речью, имея целый ряд вопросов и армию свидетелей за спиной. Это было плодом его трудов прошедших трех недель. Он был полон надежд, поскольку обвинения Оутса выглядели крайне противоречиво. Кловис разбил их вдребезги одно за другим, и все они отпали. Он пригласил свидетелей, клявшихся в том, что и так хорошо было известно посвященным, а именно: 24 апреля Оутс находился в Сент-Омере и посему никак не мог присутствовать на Совете в Лондоне. Свидетели говорили очень хорошо, но судья отмел их показания, поскольку они были иезуитами, а следовательно, могли солгать, защищая свою церковь.
– Милорд! – воскликнул Кловис. – Обвинительная речь Оутса настолько противоречива, что всем должно быть ясно: он лжет!
Кловис посмотрел на Оутса, и тот ухмыльнулся безо всякого смущения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63