Приветствовать в таком шуме гостя – все равно что свистеть во время цунами.
Какой-то паренек пытался обработать на манер Хендрикса японский национальный гимн, но его заглушали густые металлические риффы циркулярной пилы а-ля «Супер Джанки Манки». Еще один паренек, с выбритым на затылке иероглифом «вакантно», стучал по кнопкам автоматического барабана, извлекая звук, похожий на пропущенное сквозь усилитель трепыхание колибри. Рядом с ними тощий дохляк безжалостно теребил струну бас-гитары, все время одну и ту же, без малейших вариаций. В другом конце комнаты смазливая девчонка в небесно-голубом тренировочном костюме аутически жала на «квакушку», а паренек, смахивавший на гламурного Бадди Холли, прислонил голову к усилителю и с блаженной улыбкой впивал каждое шумное содрогание, испускаемое девушкой в голубом.
Друг на друга эти ребятишки не смотрели. Каждый – будто один в собственной детской, растворился в грезах об аншлагах в «Будокане».
Грохот обрушивался на меня то с одной, то с другой стороны, я начал терять ориентацию в пространстве и даже равновесие, превратился в мячик в жестоком аудио-пинг-понге. По залу, сложив руки на груди, прогуливался взад-вперед служащий – на лице написана приятная скука, словно он раздумывал, чем займется после смены. Бедный недоумок, должно быть, уже оглох, а то и рехнулся от шума – а может, и то и другое.
И тут я услышал.
Знаменитое вступление к сотням фильмов ужасов, песня, сыгранная столько раз, что вместо нее можно было бы писать на экране субтитры: «тревожная музыка».
Я пошел на этот звук, пробиваясь сквозь кучки подростков, прилипших к стойкам с новейшей цифровой аппаратурой и восьмидорожечными магнитофонами, мимо наваленных грудой африканских ударных и австралийских диджериду, мимо стеллажей с учебными видеокассетами, где на обложках красовались серьезные парни с конскими хвостиками и в ярких манишках.
Парень сидел на половинном стеке «Маршалл», точно среброволосый эльфийский король на престоле. Щуплое тельце изогнулось, обнимая массивную прозрачную и полую гитару, похожую на окаменевшую медузу. Я подошел и встал рядом, но музыкант нырнул в Баха и ничего не замечал вокруг. Когда я похлопал его по плечу, он подпрыгнул, едва не уронив свою медузу.
– Крепкая рука, малыш, – заорал я, перекрикивая шум. – Играешь на похоронах?
Он кинул на меня презрительный взгляд под стать моей реплике.
– Я по поводу журнала, – продолжал я.
Юноша рассеянно кивнул, встряхнул серебристой гривой и вновь заиграл «Токату и фугу», ускоряя темп.
– Я звонил! – надрывался я. – Говорил с твоим боссом.
Он посмотрел на меня так, словно я хотел проверить у него домашнюю работу. Ни одной нотки не пропустил, но с каждым тактом наращивал скорость.
Так он быстро доиграет, решил я и, усевшись поудобнее, стал ждать, любуясь его проворной рукой, скользившей вверх-вниз по струнам, будто заводной танцующий краб.
Он закончил мелодию, и я уважительно кивнул, тем самым еще больше обидев парня. Он положил гитару и выпрямился во весь рост – пять футов пять дюймов благодаря гелю для волос, но если попасть под дождик, останется не более четырех футов и одиннадцати дюймов.
– У меня журнал, – напомнил я, – а что у тебя? Он полез в немецкую военную куртку и вытащил
тонкий конверт с логотипом «Мощного аккорда Японии». Я достал журнал, по-прежнему в коричневом бумажном пакете, поклонился и обеими руками протянул его курьеру, чтобы добить его соблюдением этикета.
Он выхватил журнал у меня из рук и перебросил мне конверт. Судя по злобной гримасе, это усилие его доконало.
– Спасибо, – сказал я. – Продолжай пальчики полировать.
Его взгляд стал чуточку менее презрительным. Может быть, парень решил, что для взрослого человека я не так уж плох?
– Вкладывай в свою игру чувство, – добавил я. – Не пытайся играть со скоростью Ингви Мальмстина, не трать время, изучая «Извержение» ноту за нотой, не используй педали вместо подпорок. Главное – найти собственный стиль. А на случай, если мир решит, что еще один гитарист ему не нужен, не бросай школу. Школа – это прекрасно. Усек, пацан?
Челюсть «пацана» отвисла, лицо покраснело, будто помидор. Ну как же, ему пришлось общаться с самым некрутым типом на свете! Я стоял перед ним с широкой ухмылкой на ряшке. Парень осторожно положил гитару и побрел к двери, изо всех сил заставляя себя пританцовывать по-сутенерски, вместо того чтобы опрометью кинуться к выходу. На ближайший месяц я подорвал его репутацию – взрослый человек заговорил с ним прилюдно. Вот и славно.
11
Я позвонил в отель «Рояль» проверить сообщения. Набрав номер комнаты и код, я услышал голос Такэси, который произнес семь заветных слов:
– Мы напали на след. Срочно позвони мне.
Я позвонил Такэси в «Балаган». Не застал его на месте и оставил на автоответчике рекордно короткую фразу из двух слов:
– «Общество Феникса».
Я обнаружил это название в конверте, который передал мне парень в «Битой гитаре». Еще в конверте лежали тридцать пять тысяч йен и копия факса, причем большая часть информации была вымарана черными чернилами. Насколько я понимаю, «Мощный аккорд Японии» выполнил свои обязательства, но только-только.
Значит, «Общество Феникса».
Общий смысл факса: «Общество Феникса» требует снять с обложки татуировку в виде птицы на плече Ёси. Использование этого образа – посягательство на авторские права. Все это излагалось вежливым языком, без угроз, но с очевидным подтекстом: если «Мощный аккорд Японии» не заретуширует на фотографии татуировку, последуют юридические меры. Американцы рассмеялись бы и сказали: «Увидимся в суде», но в Японии дело обстоит по-другому. К суду прибегают лишь в крайнем случае, поскольку самое простое дело тянется годами и обе стороны в процессе разоряются. Японские компании от природы склонны по возможности избегать конфликтов, и «Мощный аккорд Японии» вроде бы ничего не терял, согласившись замаскировать татуировку.
Итак, «Общество Феникса».
Я покрутил в голове это название, однако ничего не выжал. По крайней мере, название есть, и оно, дай только время, много во что превратится. Пусть превращается до вечера, а я тем временем решил направиться в Роппонги на встречу с Сэцуко Нисимура.
Роппонги – сомнительный ночной район Токио неподалеку от большинства посольств иностранных держав. Единственное в Японии место, где я обязательно увижу своих белых собратьев. В восьмидесятые и в начале девяностых это был модный квартал, куда народ стекался ради западного секса, наркотиков и рок-н-ролла. С тех пор Роппонги сделался отстойником, токийским вариантом Тихуаны.
Сара как-то раз сказала, что я не люблю Роппонги за то, что здесь кишат иностранцы, лишая меня иллюзии, будто я уникален. Может, отчасти она права, но, по-моему, я не люблю Роппонги потому, что большинство слоняющихся по кварталу экспатов принадлежат к числу тех, кто проедет полмира и будет все время торчать в спорт-баре, жалуясь на отсталые японские обычаи, заглатывая «Гиннес» пинту за пинтой и громко болея за «Манчестер Юнайтед» или «Сан-Франциско 49».
Этим вечером в Роппонги было довольно тихо, но я знал: как только хлынет ручьем импортное пиво, начнется шум. Следуя указаниям Сэцуко, я разыскал ресторан «Шез Болонья», хорошо известное заведение с весьма странной биографией.
В шестидесятые годы «Шез Болонья» (тогда это было «У Джузеппе») представляла собой пиццерию, по слухам, принадлежавшую мафии. В начале восьмидесятых заведение купил богатый торговец земельными участками в подарок жене, высокообразованной и повидавшей мир женщине по имени Юми Цукияма. Итальянская кухня Цукияме нравилась, но она почему-то невзлюбила итальянский язык. Она решила полностью сменить облик ресторана в соответствии со своими вкусами, перекрестила его в «Шез Болонья» и дала всем итальянским блюдам звучные псевдо-галль-ские имена.
«Шез Болонья» постоянно вызывала нарекания иностранных гостей: дескать, японцы принимают всю Европу за одну большую гомогенную страну (не так ли американцы воспринимают Азию, Латинскую Америку, Африку и прочие места, где маловато белых?), но, сколько бы экспаты ни ворчали, они понимали, что в южно-центральном районе Токио лучшей итальянской кухни им не найти.
А что касается интерьера – о, это совсем другая история. Скажу только, что Юми Цукияма терпеть не могла как итальянский, так и французский декор. Она предпочитала «Лиссабонскую школу», в которой, насколько я понимаю, главным мотивом является рыба. Судя по циферблату над аквариумом, госпожа Нисимура опаздывала уже на полчаса. Вделанный в стену сосуд размером был с опрокинутый набок лифт и битком набит угрями, осьминогами и какими-то неизвестными мне рыбинами. Этим существам было так тесно, что плыть они не могли и только извивались на месте, как пассажиры метро на линии Тобу.
Провожавшая меня к столику официантка была необычайно любезна – должно быть, приняла меня за кого-то другого. Я сидел и ждал Сэцуко, прислушиваясь к плывущим по ресторану мелодиям мягкого джаза и дивясь: с какой стати человек, положивший силы на освоение инструмента, будет играть мягкий джаз? Вероятно, кому-то приходилось это делать под дулом пистолета, но остальные-то почему?
– Извините! – произнесла Сэцуко, и я слегка подпрыгнул. Погрузившись в размышления, я не заметил, как она подошла. – Я опоздала.
На ней была серая шерстяная юбка и тонкий белый свитер, из-под которого выглядывал белый ворот водолазки. Косметика свежая, словно Сэцуко обновила ее по пути в ресторан. Ничем не замечательный наряд, городская униформа, какую можно приобрести за пять минут в любом из бесчисленных дэпато по всему городу. Однако на Сэцуко этот костюм смотрелся гораздо лучше, чем дорогое вечернее платье или стильный прикид.
Я поднялся и пододвинул ей стул. Девушка села, плотно сжав ноги, аккуратно уложила на колени черную сумочку. Я устроился напротив.
– Надеюсь, я не заставила вас долго ждать.
– Перестаньте извиняться, – сказал я. – А то я заважничаю.
Подошла официантка. Сэцуко заказала холодный ячменный чай, а я – кока-колу без льда. Обычно я пью со льдом, как все нормальные люди, но в этот раз решил поинтересничать.
– Хорошо выглядите, – сказал я и тут же уточнил: – То есть – похоже, что вы неплохо справляетесь.
– Вы слишком любезны, – слегка покраснела она. – По правде говоря, в последнее время я плохо сплю. Но это, я думаю, нормально, да?
Я кивнул. Не спать ночью, спать весь день напролет, потерять аппетит или свински обжираться – скорбь проявляется по-разному, и всякая реакция нормальна. Утрата нарушает обычное течение жизни – это все равно что влюбиться или бросить курить.
Официантка принесла меню. Сэцуко развернула свое и спряталась за ним, словно изучая тайную инструкцию: как поддерживать вежливую беседу с иностранцем, который присутствовал при смерти вашего деда. Своей застенчивостью девушка напомнила мне Мэй Лин Чоу, победительницу Тихоокеанского Чемпионата Кровавых Кулаков среди женщин 1992 года. Чоу была тиха и кротка, причем совершенно очаровательна, если ее разговорить. К несчастью, большинство собеседников не могли оторвать взгляд от двух страшных кусков мяса, в которые превратились ее руки. Она все время о них помнила, и это мешало ей общаться. Чоу стала надевать перчатки, прятать руки за спиной, чтобы никто их не видел. В конце концов она не выдержала, бросила «кровавые кулаки» и вернулась к отцу на свиноферму под Анканом. Я ехал три дня по грязи, чтобы выслушать ее точку зрения. Когда я добрался до нее, Чоу поглядела на меня, как на идиота, и сказала только: «Свиньям наплевать, какие у меня руки».
– Что-то не так? – спросила Сэцуко.
– Вы когда-нибудь участвовали в «кровавых кулаках»?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Какой-то паренек пытался обработать на манер Хендрикса японский национальный гимн, но его заглушали густые металлические риффы циркулярной пилы а-ля «Супер Джанки Манки». Еще один паренек, с выбритым на затылке иероглифом «вакантно», стучал по кнопкам автоматического барабана, извлекая звук, похожий на пропущенное сквозь усилитель трепыхание колибри. Рядом с ними тощий дохляк безжалостно теребил струну бас-гитары, все время одну и ту же, без малейших вариаций. В другом конце комнаты смазливая девчонка в небесно-голубом тренировочном костюме аутически жала на «квакушку», а паренек, смахивавший на гламурного Бадди Холли, прислонил голову к усилителю и с блаженной улыбкой впивал каждое шумное содрогание, испускаемое девушкой в голубом.
Друг на друга эти ребятишки не смотрели. Каждый – будто один в собственной детской, растворился в грезах об аншлагах в «Будокане».
Грохот обрушивался на меня то с одной, то с другой стороны, я начал терять ориентацию в пространстве и даже равновесие, превратился в мячик в жестоком аудио-пинг-понге. По залу, сложив руки на груди, прогуливался взад-вперед служащий – на лице написана приятная скука, словно он раздумывал, чем займется после смены. Бедный недоумок, должно быть, уже оглох, а то и рехнулся от шума – а может, и то и другое.
И тут я услышал.
Знаменитое вступление к сотням фильмов ужасов, песня, сыгранная столько раз, что вместо нее можно было бы писать на экране субтитры: «тревожная музыка».
Я пошел на этот звук, пробиваясь сквозь кучки подростков, прилипших к стойкам с новейшей цифровой аппаратурой и восьмидорожечными магнитофонами, мимо наваленных грудой африканских ударных и австралийских диджериду, мимо стеллажей с учебными видеокассетами, где на обложках красовались серьезные парни с конскими хвостиками и в ярких манишках.
Парень сидел на половинном стеке «Маршалл», точно среброволосый эльфийский король на престоле. Щуплое тельце изогнулось, обнимая массивную прозрачную и полую гитару, похожую на окаменевшую медузу. Я подошел и встал рядом, но музыкант нырнул в Баха и ничего не замечал вокруг. Когда я похлопал его по плечу, он подпрыгнул, едва не уронив свою медузу.
– Крепкая рука, малыш, – заорал я, перекрикивая шум. – Играешь на похоронах?
Он кинул на меня презрительный взгляд под стать моей реплике.
– Я по поводу журнала, – продолжал я.
Юноша рассеянно кивнул, встряхнул серебристой гривой и вновь заиграл «Токату и фугу», ускоряя темп.
– Я звонил! – надрывался я. – Говорил с твоим боссом.
Он посмотрел на меня так, словно я хотел проверить у него домашнюю работу. Ни одной нотки не пропустил, но с каждым тактом наращивал скорость.
Так он быстро доиграет, решил я и, усевшись поудобнее, стал ждать, любуясь его проворной рукой, скользившей вверх-вниз по струнам, будто заводной танцующий краб.
Он закончил мелодию, и я уважительно кивнул, тем самым еще больше обидев парня. Он положил гитару и выпрямился во весь рост – пять футов пять дюймов благодаря гелю для волос, но если попасть под дождик, останется не более четырех футов и одиннадцати дюймов.
– У меня журнал, – напомнил я, – а что у тебя? Он полез в немецкую военную куртку и вытащил
тонкий конверт с логотипом «Мощного аккорда Японии». Я достал журнал, по-прежнему в коричневом бумажном пакете, поклонился и обеими руками протянул его курьеру, чтобы добить его соблюдением этикета.
Он выхватил журнал у меня из рук и перебросил мне конверт. Судя по злобной гримасе, это усилие его доконало.
– Спасибо, – сказал я. – Продолжай пальчики полировать.
Его взгляд стал чуточку менее презрительным. Может быть, парень решил, что для взрослого человека я не так уж плох?
– Вкладывай в свою игру чувство, – добавил я. – Не пытайся играть со скоростью Ингви Мальмстина, не трать время, изучая «Извержение» ноту за нотой, не используй педали вместо подпорок. Главное – найти собственный стиль. А на случай, если мир решит, что еще один гитарист ему не нужен, не бросай школу. Школа – это прекрасно. Усек, пацан?
Челюсть «пацана» отвисла, лицо покраснело, будто помидор. Ну как же, ему пришлось общаться с самым некрутым типом на свете! Я стоял перед ним с широкой ухмылкой на ряшке. Парень осторожно положил гитару и побрел к двери, изо всех сил заставляя себя пританцовывать по-сутенерски, вместо того чтобы опрометью кинуться к выходу. На ближайший месяц я подорвал его репутацию – взрослый человек заговорил с ним прилюдно. Вот и славно.
11
Я позвонил в отель «Рояль» проверить сообщения. Набрав номер комнаты и код, я услышал голос Такэси, который произнес семь заветных слов:
– Мы напали на след. Срочно позвони мне.
Я позвонил Такэси в «Балаган». Не застал его на месте и оставил на автоответчике рекордно короткую фразу из двух слов:
– «Общество Феникса».
Я обнаружил это название в конверте, который передал мне парень в «Битой гитаре». Еще в конверте лежали тридцать пять тысяч йен и копия факса, причем большая часть информации была вымарана черными чернилами. Насколько я понимаю, «Мощный аккорд Японии» выполнил свои обязательства, но только-только.
Значит, «Общество Феникса».
Общий смысл факса: «Общество Феникса» требует снять с обложки татуировку в виде птицы на плече Ёси. Использование этого образа – посягательство на авторские права. Все это излагалось вежливым языком, без угроз, но с очевидным подтекстом: если «Мощный аккорд Японии» не заретуширует на фотографии татуировку, последуют юридические меры. Американцы рассмеялись бы и сказали: «Увидимся в суде», но в Японии дело обстоит по-другому. К суду прибегают лишь в крайнем случае, поскольку самое простое дело тянется годами и обе стороны в процессе разоряются. Японские компании от природы склонны по возможности избегать конфликтов, и «Мощный аккорд Японии» вроде бы ничего не терял, согласившись замаскировать татуировку.
Итак, «Общество Феникса».
Я покрутил в голове это название, однако ничего не выжал. По крайней мере, название есть, и оно, дай только время, много во что превратится. Пусть превращается до вечера, а я тем временем решил направиться в Роппонги на встречу с Сэцуко Нисимура.
Роппонги – сомнительный ночной район Токио неподалеку от большинства посольств иностранных держав. Единственное в Японии место, где я обязательно увижу своих белых собратьев. В восьмидесятые и в начале девяностых это был модный квартал, куда народ стекался ради западного секса, наркотиков и рок-н-ролла. С тех пор Роппонги сделался отстойником, токийским вариантом Тихуаны.
Сара как-то раз сказала, что я не люблю Роппонги за то, что здесь кишат иностранцы, лишая меня иллюзии, будто я уникален. Может, отчасти она права, но, по-моему, я не люблю Роппонги потому, что большинство слоняющихся по кварталу экспатов принадлежат к числу тех, кто проедет полмира и будет все время торчать в спорт-баре, жалуясь на отсталые японские обычаи, заглатывая «Гиннес» пинту за пинтой и громко болея за «Манчестер Юнайтед» или «Сан-Франциско 49».
Этим вечером в Роппонги было довольно тихо, но я знал: как только хлынет ручьем импортное пиво, начнется шум. Следуя указаниям Сэцуко, я разыскал ресторан «Шез Болонья», хорошо известное заведение с весьма странной биографией.
В шестидесятые годы «Шез Болонья» (тогда это было «У Джузеппе») представляла собой пиццерию, по слухам, принадлежавшую мафии. В начале восьмидесятых заведение купил богатый торговец земельными участками в подарок жене, высокообразованной и повидавшей мир женщине по имени Юми Цукияма. Итальянская кухня Цукияме нравилась, но она почему-то невзлюбила итальянский язык. Она решила полностью сменить облик ресторана в соответствии со своими вкусами, перекрестила его в «Шез Болонья» и дала всем итальянским блюдам звучные псевдо-галль-ские имена.
«Шез Болонья» постоянно вызывала нарекания иностранных гостей: дескать, японцы принимают всю Европу за одну большую гомогенную страну (не так ли американцы воспринимают Азию, Латинскую Америку, Африку и прочие места, где маловато белых?), но, сколько бы экспаты ни ворчали, они понимали, что в южно-центральном районе Токио лучшей итальянской кухни им не найти.
А что касается интерьера – о, это совсем другая история. Скажу только, что Юми Цукияма терпеть не могла как итальянский, так и французский декор. Она предпочитала «Лиссабонскую школу», в которой, насколько я понимаю, главным мотивом является рыба. Судя по циферблату над аквариумом, госпожа Нисимура опаздывала уже на полчаса. Вделанный в стену сосуд размером был с опрокинутый набок лифт и битком набит угрями, осьминогами и какими-то неизвестными мне рыбинами. Этим существам было так тесно, что плыть они не могли и только извивались на месте, как пассажиры метро на линии Тобу.
Провожавшая меня к столику официантка была необычайно любезна – должно быть, приняла меня за кого-то другого. Я сидел и ждал Сэцуко, прислушиваясь к плывущим по ресторану мелодиям мягкого джаза и дивясь: с какой стати человек, положивший силы на освоение инструмента, будет играть мягкий джаз? Вероятно, кому-то приходилось это делать под дулом пистолета, но остальные-то почему?
– Извините! – произнесла Сэцуко, и я слегка подпрыгнул. Погрузившись в размышления, я не заметил, как она подошла. – Я опоздала.
На ней была серая шерстяная юбка и тонкий белый свитер, из-под которого выглядывал белый ворот водолазки. Косметика свежая, словно Сэцуко обновила ее по пути в ресторан. Ничем не замечательный наряд, городская униформа, какую можно приобрести за пять минут в любом из бесчисленных дэпато по всему городу. Однако на Сэцуко этот костюм смотрелся гораздо лучше, чем дорогое вечернее платье или стильный прикид.
Я поднялся и пододвинул ей стул. Девушка села, плотно сжав ноги, аккуратно уложила на колени черную сумочку. Я устроился напротив.
– Надеюсь, я не заставила вас долго ждать.
– Перестаньте извиняться, – сказал я. – А то я заважничаю.
Подошла официантка. Сэцуко заказала холодный ячменный чай, а я – кока-колу без льда. Обычно я пью со льдом, как все нормальные люди, но в этот раз решил поинтересничать.
– Хорошо выглядите, – сказал я и тут же уточнил: – То есть – похоже, что вы неплохо справляетесь.
– Вы слишком любезны, – слегка покраснела она. – По правде говоря, в последнее время я плохо сплю. Но это, я думаю, нормально, да?
Я кивнул. Не спать ночью, спать весь день напролет, потерять аппетит или свински обжираться – скорбь проявляется по-разному, и всякая реакция нормальна. Утрата нарушает обычное течение жизни – это все равно что влюбиться или бросить курить.
Официантка принесла меню. Сэцуко развернула свое и спряталась за ним, словно изучая тайную инструкцию: как поддерживать вежливую беседу с иностранцем, который присутствовал при смерти вашего деда. Своей застенчивостью девушка напомнила мне Мэй Лин Чоу, победительницу Тихоокеанского Чемпионата Кровавых Кулаков среди женщин 1992 года. Чоу была тиха и кротка, причем совершенно очаровательна, если ее разговорить. К несчастью, большинство собеседников не могли оторвать взгляд от двух страшных кусков мяса, в которые превратились ее руки. Она все время о них помнила, и это мешало ей общаться. Чоу стала надевать перчатки, прятать руки за спиной, чтобы никто их не видел. В конце концов она не выдержала, бросила «кровавые кулаки» и вернулась к отцу на свиноферму под Анканом. Я ехал три дня по грязи, чтобы выслушать ее точку зрения. Когда я добрался до нее, Чоу поглядела на меня, как на идиота, и сказала только: «Свиньям наплевать, какие у меня руки».
– Что-то не так? – спросила Сэцуко.
– Вы когда-нибудь участвовали в «кровавых кулаках»?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42