Декамбре побледнел и подтянул к себе табурет, чтобы сесть.
– Боже милосердный, – удивился Жосс, – да не переживайте вы так!
– А эти доносы все еще у вас, Ле Герн?
– Ну да, я их в брак кидаю. Хотите посмотреть?
Жосс порылся в непрочитанных бумагах и протянул ему два письма.
– Вы правы, всегда лучше знать своих врагов. Предупрежден – значит, вооружен.
Жосс глядел, как Декамбре разворачивает листки. Его руки дрожали, и Жоссу впервые стало немного жаль старого грамотея.
– Не убивайтесь вы так, – повторил он, – урод какой-то пишет. Если б вы знали, что мне читать приходится! Помоям место в помойной яме.
Декамбре прочел обе записки и со слабой улыбкой положил их себе на колени. Жоссу показалось, что он приходит в себя. Интересно, чего боялся этот аристократ?
– Плести кружева ничуть не позорно, – настаивал Жосс. – Мой вот отец сети плел, а это, в сущности, одно и то же, разве не так?
– Так, – сказал Декамбре, возвращая ему листки. – Но лучше об этом молчать. Люди – народ ограниченный.
– Очень ограниченный, – согласился Жосс, снова принимаясь за работу.
– Меня мать научила плести кружева. А почему вы не прочли это вслух?
– Не люблю дураков, – сказал Жосс.
– Но меня вы тоже не любите, Ле Герн.
– Нет. Но и дураков не люблю.
Декамбре встал и направился к выходу. На пороге он обернулся.
– Ле Герн, – сказал он, – комната ваша.
VI
Около часа дня Адамберг входил в подъезд здания уголовного розыска, когда его остановил незнакомый лейтенант.
– Лейтенант Морель, комиссар, – представился он. – У вас в кабинете ждет девушка. Она не хочет говорить ни с кем, кроме вас. Некая Мариза Пети. Она уже двадцать минут здесь. Я решил запереть дверь, а то Фавр хотел пойти поддержать ее морально.
Адамберг нахмурился. Вчерашняя женщина, которая рассказывала про рисунки на дверях. Ведь он же вроде ее успокоил. Если она повадится ходить каждый день, придется что-то придумывать.
– Я сделал глупость, комиссар? – спросил Морель.
– Нет, Морель. Я сам виноват.
Итак, Морель. Высокий, худой брюнет, угреватое лицо, выступающие челюсти, чувствительный. Угри, челюсти, чувствительность – Морель.
Адамберг с некоторой опаской вошел к себе в кабинет, кивнул Маризе и сел за стол.
– Ох, комиссар, мне так неудобно снова отнимать у вас время, – начала Мариза.
– Одну минуту, – сказал Адамберг, доставая из ящика стола лист бумаги и ручку.
Таким отвратительным приемом пользовались полицейские и руководители предприятий, чтобы собеседник почувствовал себя мелкой сошкой. Адамберг корил себя за это. Считаешь себя благороднее лейтенанта Ноэля, который лихо застегивает куртку, а сам, оказывается, способен на худшее. Мариза тут же умолкла и потупилась, и в этом явно угадывалась ее привычка сносить несправедливые упреки начальства. Ее можно было назвать хорошенькой, а когда она наклонялась, в разрезе блузки виднелось начало груди. Думаешь, что у тебя ничего общего с бригадиром Фавром, а сам такой же кобель. Адамберг неторопливо вывел на листе бумаги: угри, челюсти, чувствительность, Морель.
– Итак? – сказал он, поднимая голову. – Вам все еще страшно? Вы помните, Мариза, что здесь отдел по расследованию убийств? Если вы чересчур, беспокоитесь, может, вам лучше обратиться к врачу, а не в полицию?
– Может быть, – вздохнула она.
– Вот и хорошо, – сказал Адамберг, вставая. – Не надо волноваться, от граффити еще никто не умер.
Он широко распахнул дверь и улыбнулся, чтобы Мариза не стеснялась и уходила.
– Но я еще не рассказала про другие дома, – сказала она.
– Какие дома?
– Про два дома на другом конце Парижа в Восемнадцатом округе.
– И что там случилось?
– Там тоже черные четверки. Они там на всех дверях, а появились гораздо раньше, чем у нас.
Адамберг секунду помедлил, потом неторопливо закрыл дверь и указал женщине на стул.
– Ведь графферы рисуют только в своем квартале, так ведь, комиссар? – робко сказала Мариза, усаживаясь. – То есть я хочу сказать, у них есть своя территория? Разве бывает, чтобы они рисовали на одном доме, а потом то же самое на другом конце Парижа?
– Если только они не живут в разных концах Парижа.
– Да, но обычно такие компании из одного района, разве не так?
Адамберг промолчал, потом достал блокнот.
– Откуда вы об этом узнали?
– Я вожу своего сына к фониатру. У него нарушение речи. Пока он у врача, я жду в кафе внизу. Я листала газету, знаете, в которой печатают новости округа, а потом про политику. И про эти рисунки была целая статья. В одном доме на улице Пуле все двери этими четверками изрисованы.
Мариза помолчала.
– Я вам принесла вырезку, – продолжила она, кладя бумажку на стол. – Чтобы вы убедились, что я ничего не выдумала. То есть чтобы вы не подумали, что я хочу привлечь к себе внимание или что-нибудь в этом роде.
Пока Адамберг читал статью, молодая женщина поднялась, чтобы уйти. Он мельком взглянул на пустую корзину для бумаг.
– Погодите, – сказал он. – Давайте начнем сначала. Запишем ваше имя, адрес, нарисуем эту четверку и все остальное.
– Но я вам уже вчера все сказала, – смущенно ответила Мариза.
– Лучше, если мы снова все запишем. Так будет надежнее, вы понимаете?
– Ну, ладно, – сказала Мариза и снова покорно села.
Когда она ушла, Адамберг решил пройтись. Неподвижное сидение на стуле он мог выдержать не больше часа. Ужин в ресторане, поход в кино, на концерт, долгие вечера, с удовольствием проведенные в глубоком кресле, всегда кончались тем, что у него начинало ныть все тело. И ему сразу хотелось выйти пройтись или хотя бы встать, и тогда он прерывал беседу, сбегал из кино или с концерта. Он не Мог без движения, и в этом были свои хорошие стороны. Это помогало ему понять то, что другие называли лихорадочным возбуждением, нетерпением, суетой, то, чего он никогда не чувствовал в другое время. Но как только он вставал и начинал ходить, нетерпение быстро проходило, он снова становился прежним – медлительным, спокойным и непоколебимым. Он вернулся в уголовный розыск, и хотя толком ни о чем не размышлял во время прогулки, у него появилось ощущение, что эти четверки не были ни шуткой подростков, ни творчеством графферов, ни чьей-то нелепой местью. От этих цифр исходило что-то неприятное, веяло смутной тревогой.
Возвращаясь на работу, он подумал, что не стоит говорить об этом Данглару. Данглар терпеть не мог разные беспочвенные подозрения, по его мнению, они были источником всех следственных ошибок. В лучшем случае он называл это пустой тратой времени. Адамберг тщетно пытался объяснить ему, что трата времени никогда не бывает напрасной, Данглар упорно не желал верить в то, что не подтверждалось фактами и не поддавалось осмыслению. К сожалению, Адамберг не мог действовать по-другому. Для него это не было какой-то системой или принципом. Он был так устроен и не мог работать иначе.
Данглар сидел у себя в кабинете, взгляд его немного осоловел после сытного обеда, он проверял компьютерную сеть, которую только что подключили.
– Никак не могу импортировать файл с отпечатками из префектуры, – проворчал он проходящему мимо Адамбергу. – Какого черта они там копаются? Почему такая задержка? Мы передовой отряд или нет?
– Все уладится, – успокоил его Адамберг, тем более что сам он старался как можно меньше вмешиваться в компьютерные дела.
По крайней мере, это неумение обращаться с техникой не смущала Данглара. Сам он с большим успехом манипулировал базами данных и перекрестными ссылками. Он любил порядок и потому без труда справлялся с записью, классификацией и расстановкой файлов.
– Там для вас записка на столе, – сказал он, не поднимая глаз. – Дочь королевы Матильды вернулась из путешествия.
Данглар называл Камиллу не иначе как «дочь королевы Матильды» с тех давних пор, когда эта самая Матильда произвела на него неизгладимое впечатление своей красотой и умом. Он благоговел перед ней, как перед иконой, и так же почитал ее дочь Камиллу. Данглар считал, что Адамберг был недостаточно внимателен и предупредителен, как того заслуживала Камилла. И Адамберг прекрасно чувствовал молчаливое неодобрение своего зама, хотя тот по-джентльменски старался не вмешиваться в чужие дела. Сейчас Данглар молча упрекал его в том, что он не справлялся о Камилле уже больше двух месяцев. И особенно за то, что не далее как на прошлой неделе встретил его вечером под руку с какой-то девицей. Тогда они только молча кивнули друг другу.
Адамберг встал у Данглара за спиной и некоторое время смотрел на строчки на экране.
– Послушайте, Данглар, объявился один тип, который рисует на дверях квартир какие-то нелепые четверки. Если точнее, это было в трех домах. Один дом в Тринадцатом округе и два в Восемнадцатом. Я вот думаю, не взглянуть ли на них.
Пальцы Данглара замерли над клавиатурой.
– Когда? – спросил он.
– Да прямо сейчас. Надо только фотографа предупредить.
– Зачем?
– Ну, чтобы сфотографировать, пока люди их не стерли. Если еще не стерли.
– Но для чего? – недоумевал Данглар.
– Не нравятся мне эти четверки. Совсем не нравятся.
Итак, худшее было сказано. Данглар панически боялся слов «мне не нравится то, мне не нравится это». Полицейскому не должно что-то нравиться или не нравиться. Его дело работать и думать. Адамберг вошел к себе в кабинет и увидел записку Камиллы. Если он вечером свободен, она могла бы зайти. Если занят, то не мог бы он ее предупредить. Адамберг кивнул. Разумеется, он свободен.
У него сразу поднялось настроение, он снял трубку и вызвал фотографа. Тут в кабинет вошел Данглар, лицо угрюмое, но в глазах любопытство.
– Данглар, как выглядит фотограф? – спросил Адамберг. – И как его зовут?
– Три недели назад вам представили всю команду, вы каждому пожали руку, мужчинам и женщинам, а с фотографом даже поговорили.
– Может быть, Данглар, даже наверняка так и было. Но это не, ответ на мой вопрос. Какой он из себя и как его зовут?
– Даниэль Бартено.
– Бартено, Бартено, такое имя не сразу запомнишь. Так какой он?
– Можно сказать, худой, подвижный, беспокойный, часто улыбается.
– А особые приметы?
– У него крупные веснушки и рыжая шевелюра.
– Очень хорошо, замечательно, – сказал Адамберг, доставая из стола лист бумаги.
Он склонился над столом и записал: «худой, рыжий, фотограф…»
– Как, вы сказали, его зовут?
– Бартено, – отчеканил Данглар, – Даниэль Бартено.
– Благодарю вас. – Адамберг сделал приписку в памятке. – Вы заметили, что в команде есть один высокий болван? Я говорю «один», но, может, таких много.
– Это Фавр, Жан-Луи.
– Да, он. Что будем с ним делать?
Данглар развел руками.
– Извечный вопрос, – сказал он. – Будем перевоспитывать?
– На это уйдет лет пятьдесят, дружище.
– А что вы собираетесь делать с этими четверками?
– Если бы я знал, – вздохнул Адамберг.
Он открыл блокнот и показал ему рисунок Маризы:
– Вот какие они.
Данглар посмотрел и вернул ему блокнот:
– Там что-то случилось? На кого-то напали?
– Нет, только эти художества. Почему не пойти взглянуть? Все равно, пока у нас на окнах нет решеток, все дела отсылают на набережную Орфевр.
– Но это ж не значит, что надо всякой ерундой заниматься. Есть и другая работа, надо все подготовить.
– Я вам ручаюсь, Данглар, что это не ерунда.
– Это граффити.
– С каких это пор графферы разрисовывают двери квартир? Да еще в трех разных местах Парижа?
– Может, какой-нибудь шутник художник?
Адамберг медленно покачал головой:
– Нет, Данглар. Живопись тут ни при чем. Здесь что-то темное и гадкое.
Данглар пожал плечами.
– Знаю, дружище, – сказал Адамберг, выходя из кабинета, – все знаю.
По вестибюлю шел фотограф, пробираясь среди куч строительного мусора. Адамберг пожал ему руку. Его фамилия, которую назвал Данглар, внезапно выскочила у него из головы. Надо бы положить памятку в блокнот, чтобы всегда была под рукой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42