Ретанкур даже не стала доставать пистолет.
– Быстро бегаете, лейтенант. Никогда бы не подумал.
– Потому что у меня толстый зад?
– Нет, – соврал Адамберг.
– Ошибаетесь. Он мне мешает.
– Я бы не сказал.
– Просто у меня сил много, – ответила Ретанкур. – И я этим пользуюсь, когда захочу.
– Когда, например?
– Да хоть сейчас, когда придавить надо.
– У вас есть фонарик? Мой намок.
Ретанкур протянула ему фонарь, и Адамберг осветил лицо лежавшего на земле. Затем надел на него наручники, одним браслетом скрепив с Ретанкур. Все равно что к дереву привязал.
– Юный потомок Журно, – сказал он, – месть кончается здесь, на набережной Жеммап.
Юноша взглянул на него с изумлением и ненавистью.
– Вы не того схватили, – морщась, проговорил он. – Старик на меня напал, а я защищался.
– Я был сзади. Ты ударил его кулаком в лицо.
– Потому что он вытащил пушку! Он спросил: «Это вы?» – и сразу достал пушку! Я и ударил. Я не знаю, что ему было надо! Пожалуйста, не могли бы вы попросить даму подвинуться? Я задыхаюсь.
– Пересядьте ему на ноги, Ретанкур.
Адамберг обшарил карманы юноши в поисках документов. Во внутреннем кармане куртки он нашел бумажник и вынул его содержимое при свете фонарика.
– Пустите меня! – крикнул парень. – Он на меня напал!
– Замолчи. Ты начинаешь утомлять.
– Вы ошиблись! Я не знаю никаких Журно!
Адамберг нахмурил брови и осветил удостоверение личности.
– Так ты даже не Эллер-Девиль? – удивленно спросил он.
– Нет! Вы же видите, здесь ошибка! Тот тип на меня напал!
– Поставьте его на ноги, Ретанкур, – велел Адамберг. – И отведите в машину.
Комиссар встал, с его одежды стекала грязная вода. Встревоженный, он вернулся к Эсталеру. Молодого человека звали Антуан Юрфен, родился в Ветиньи, департамент Луар-э-Шер. Так это просто друг Мари-Бель? На которого напал старик?
Видно, Эсталеру удалось вернуть к жизни бездыханное тело старика, он сидел рядом, поддерживая его за плечи.
– Эсталер, – спросил Адамберг, подойдя, – почему вы не побежали, когда я приказал?
– Извините, комиссар, за то, что ослушался. Но Ретанкур бегает в три раза быстрее меня, а он уже был очень далеко, вот я и подумал, что вся надежда на нее.
– Странно, что родители назвали ее Виолеттой.
– Знаете, комиссар, младенцы ведь крошечные, разве подумаешь, что потом он вырастет громадным, как танк. Но она очень милая женщина, – спешно поправился он. – Очень добрая.
– Вот как?
– Конечно, надо узнать ее поближе.
– Как он?
– Дышит, но в бронхи попала вода. К тому же потрясение, он совсем без сил, наверняка слабое сердце. Я вызвал «скорую», правильно?
Адамберг опустился на колени и осветил лицо человека, лежавшего на коленях Эсталера.
– Черт! Декамбре!
Адамберг взял его за подбородок и легонько потряс.
– Декамбре, это Адамберг, очнитесь, старина.
Декамбре слабо шевельнулся и приоткрыл глаза.
– Это не Дамас, – слабо проговорил он. – Уголь.
Подъехала «скорая», из нее выпрыгнули два санитара с носилками.
– Куда вы его повезете? – спросил Адамберг.
– В Сен-Луи, – ответил один из них, опуская старика на носилки.
Адамберг смотрел, как Декамбре погрузили в машину. Потом достал из кармана телефон и покачал головой.
– Нахлебался воды, – сказал он Эсталеру. – Дайте мне ваш.
Адамберг подумал, что если Камилла и захочет, позвонить она все равно не сможет, его телефон наглотался воды. Но это не важно, ведь Камилла не хочет звонить. Ну и прекрасно. Не звони больше. И беги, Камилла, беги.
Адамберг набрал номер Декамбре, трубку взяла Ева, она еще не спала.
– Ева, позовите Лизбету, это срочно.
– Лизбета в кабаре, – сухо ответила та. – Она поет.
– Тогда дайте мне номер кабаре.
– Лизбету нельзя беспокоить на сцене.
– Это приказ, Ева.
Наступила тишина, и Адамберг подумал, не ведет ли он себя, как полицейский. Он прекрасно понимал, что Ева должна быть зла на весь мир, но сейчас просто не время.
Прошло десять минут, прежде чем он дозвонился до Лизбеты.
– Я уже собралась уходить, комиссар. Если вы звоните сказать, что отпустили Дамаса, то я слушаю. А иначе и звонить нечего.
– Я звоню сказать, что на Декамбре напали. Он в больнице Сен-Луи. Нет, Лизбета, думаю, выкарабкается. Нет, один парень. Не знаю, его будут допрашивать. Будьте добры, соберите сумку и не забудьте положить две-три книжки, когда пойдете к нему. Вы ему очень нужны.
– Это все из-за вас! Зачем вы вызвали его?
– Куда, Лизбета?
– Когда звонили. У вас что, мало людей в полиции? Декамбре у вас не на посылках.
– Я ему не звонил, Лизбета.
– Это был кто-то из ваших коллег, – возразила она. – Он звонил по вашему поручению. Я еще не сошла с ума, я сама передавала ему про встречу.
– На набережной Жеммап?
– Напротив дома 57, в половине двенадцатого.
Адамберг покачал в темноте головой.
– Лизбета, пусть Декамбре не выходит из своей палаты, ни под каким видом, кто бы ни позвонил.
– Так это были не вы?
– Нет, Лизбета. Оставайтесь с ним. Я пришлю вам охрану.
Адамберг повесил трубку и сразу позвонил в уголовный розыск.
– Бригадир Гардон, – послышался ответ.
– Гардон, пошлите человека в больницу Сен-Луи охранять палату Эрве Дюкуэдика. И двоих человек на смену агентам на улице Конвенции у дома Мари-Бель. Нет, все то же, пусть просто наблюдают за домом. Когда завтра утром она выйдет, пусть везут ее ко мне.
– Арестовать ее, комиссар?
– Нет, она нужна как свидетель. Как пожилая дама?
– Сначала беседовала с внуком через решетку, а сейчас спит.
– О чем они говорили, Гардон?
– Да вообще-то они играли. В китайский портрет. Знаете, такая игра, где нужно угадать человека по характеру. На какой цвет он похож? На какое животное? На какой звук? И нужно угадать, кого загадали. Это трудно.
– Не похоже, чтобы они слишком тревожились о своей участи.
– Никак нет. Старушка нас даже развлекает. Эллер-Девиль хороший парень, поделился своими лепешками. Вообще-то Мане делает их из молочных пенок, но у нее…
– Знаю, Гардон. Ей приходится класть сметану. Пришел анализ древесного угля Клементины?
– Час назад получили. К сожалению, ничего нет. Это не яблоня. Ясень, вяз, акация, все, что продают в магазине.
– Черт.
– Такие дела, комиссар.
Адамберг вернулся к машине, мокрая одежда липла к телу, его пробирал легкий озноб. Эсталер сел за руль, Ретанкур села сзади, скрепленная наручниками с юношей. Комиссар нагнулся к окошку.
– Эсталер, это вы забрали мои ботинки? – спросил он. – Я не могу их найти.
– Нет, комиссар, я их не видел.
– Тем хуже. – Адамберг сел на переднее сиденье. – Не торчать же здесь всю ночь.
Эсталер включил зажигание. Юноша перестал кричать о своей невиновности, словно придавленный неумолимой тушей Ретанкур.
– Отвезите меня домой, – попросил Адамберг. – Пусть ночные дежурные начнут допрос Антуана Юрфена Эллер-Девиля-Журно, или как его там.
– Юрфен, – крикнул юноша, – Антуан Юр-фен!
– Проверьте его документы, домашний адрес, алиби и прочее. А я займусь этим чертовым углем.
– Где? – удивилась Ретанкур.
– В своей постели.
Адамберг лежал в темноте, закрыв глаза. Сквозь усталость и мрачную тучу минувшего дня вырисовывались три картинки. Лепешки Клементины, намокший телефон и древесный уголь. От лепешек он отмахнулся, к расследованию они отношения не имеют, это всего лишь бальзам для души сеятеля и его бабушки. Намокший телефон решил его навестить в память былой надежды, обломок кораблекрушения, которому самое место в популярной «Страничке французской истории» Жосса Ле Герна.
Мобильный телефон Адамберга, с автономной трехдневной батареей, держал путь на восток улицы Деламбр, получил пробоину у канала Сен-Мартен и затонул. Экипаж погиб. На борту была женщина, Камилла Форестье, погибла.
Решено. Не звони, Камилла. Пусть будет так. Все безразлично.
Остается еще древесный уголь.
Снова он. Опять все сначала.
Дамас – тонкий знаток чумы, и он совершил большую промашку . Одно совсем не вязалось с другим. Или Дамас совсем ничего не знает о чуме и каждый раз совершает ошибку, когда мажет тела углем. Или он что-то знает и никогда бы так не сделал. Только не Дамас. Только не тот, кто так почтительно относится к старинным трактатам, обозначая все пропуски, которые вынужден делать. Дамас не обязан был ставить эти многоточия , которые мешали Ле Герну читать. Все было там, внутри этих точек, они были символом слепого поклонения знатока тексту оригинала. Благоговение знатока чумы. Старинный текст нельзя истолочь в ступе, раздробить на мелкие части по собственной прихоти, чтобы приготовить дешевую микстуру. Его почитают и уважают, к нему относятся как к божеству и берегут от скверны. Человек, который ставит многоточия , не намажет тело древесным углем, он не совершит большую промашку . Это был бы позор, осквернение бича Божьего, попавшего в руки обожателя. Тот, кто мнит себя повелителем веры, возводит ее на пьедестал. У Дамаса была сила Журно, но он был последним, кто мог ею повелевать.
Адамберг встал и начал бродить по квартире. Дамас не дробил Историю. Дамас вставил многоточия. Значит, он не мазал тела углем.
Значит, он не убивал. Угольная пыль густо покрывала следы удушения. Это было последнее, что делал убийца, и это был не Дамас. Он не мазал углем и не душил. Не раздевал. Не вскрывал замки.
Адамберг замер у телефона. Дамас делал только то, во что верил. Он был повелителем бича Божьего и сеял записки, рисовал четверки, подбрасывал чумных блох. Записки предвещали возвращение настоящей чумы, освобождая его от тяжелой ноши. Записки будоражили умы, помогали поверить, что к нему вернулась былая сила. Записки сеяли смуту, развязывали ему руки. Знак четверки охранял от беды, которую он якобы нес, успокаивал совесть этого щепетильного человека, мнившего себя убийцей. Выбирая жертвы, повелитель чумы не может пустить все на самотек. Четверки были необходимы, чтобы преградить вход насекомым, чтобы прицел был точным, а не приблизительным. Дамас не способен погубить всех жителей дома, если ему был нужен только один. Такое было бы непростительно для сына Журно.
Вот что делал Дамас. Он верил в то, что творил. Он направил свою власть на тех, кто его уничтожил, чтобы возродиться вновь. Подсунул под пять дверей безвредных блох. Клементина «довела дело до конца» и подбросила блох трем последним мучителям. В этом и было невинное преступление легковерного сеятеля чумы.
Но кто-то убивал у Дамаса за спиной. Некто проник в его призрак и действовал за него наяву. Какой-то ловкач, который ни секунды не верил в чуму и ничего о ней не знал. Тот, кто думал, что у зачумленных чернеет кожа. Тот, кто совершал большую промашку . Тот, кто постоянно и неумолимо толкал Дамаса в глубокую яму, которую он себе выкопал. Все очень просто. Дамас думал, что убивает, а другой делал это за него. Против Дамаса были неопровержимые улики, он был повязан со всех сторон, начиная с крысиных блох, кончая углем, которые прямиком привели бы его к пожизненному заключению. Кто осмелится утверждать, что Дамас невиновен, ссылаясь на какие-то несчастные многоточия? Кто ухватится за соломинку в бушующем шторме? Ни один присяжный не поверит трем маленьким точкам.
Декамбре догадался. Он ухватился за то, что одержимость ученого сеятеля и грубая работа в конце – несовместимы. Он уцепился за древесный уголь и сделал единственно возможный вывод: их двое . Сеятель и убийца. Декамбре чересчур много болтал в тот вечер в «Викинге», и убийца все понял и взвесил последствия своей ошибки. Оставались считанные часы до того, пока старый умник дойдет до самой сути и побежит в полицию. Над убийцей нависла неминуемая угроза, старик должен замолчать. Времени на выдумки не оставалось. Пришлось изобразить несчастный случай, роковую случайность, падение в воду.
Юрфен. Человек, который достаточно ненавидел Дамаса, чтобы желать его погибели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42