— Они пытали меня каленым железом, и я призналась им во всем, в чем не было ни слова правды. Признала себя нищенствующей, потому что меня пытали.
При воспоминании о муках глаза ее наполнились слезами.
— Они жгли меня каленым железом, а когда я кричала, заявляли, что это вопит дьявол, пытающийся покинуть мое тело.
Она поджала ногу и показала ему правую руку с такими же отметинами.
— Но они не тронули это, — гневно заявила она, неожиданно открыв свою маленькую грудь. — Отец Рубер заявил, что дьявол будет сосать ее и это будет мука страшнее всего, что причинили мне церковники.
Женевьева снова подтянула колени и умолкла, захлебнувшись слезами.
— Церковь любит причинять людям боль, — продолжила она, помолчав. — Тебе ли не знать.
— Знаю, — подтвердил Томас, едва удержавшись, чтобы не приподнять полы черного одеяния и показать ей свои рубцы, оставленные каленым железом, когда у него выпытывали тайну Грааля.
Эта пытка была бескровная, устав запрещал служителям церкви проливать кровь, но умелый палач может довести человека до крика, не оставив на его теле ни единой царапинки.
— Я хорошо это знаю, — повторил Томас.
— Тогда будь же ты проклят! — воскликнула девушка, к которой вновь вернулась былая дерзость. — И ты, и все вы, святоши-мучители!
Томас встал и поднял фонарь.
— Я принесу тебе что-нибудь из одежды.
— Боишься меня, монашек? — насмешливо спросила она.
— Боюсь? — Томас искренне удивился. — Чего?
— Вот этого, святоша! — воскликнула она, выставив напоказ свою наготу, и, сопровождаемый ее громким хохотом, он выскочил из камеры и захлопнул за собой дверь.
Опустив засовы, он прислонился к стене и долго смотрел в пустоту. Перед ним стояли глаза Женевьевы, ее загадочный взор. Эта грязная, голая, растрепанная, бледная, отощавшая до костей еретичка показалась ему прекрасной, но на нем лежала обязанность, которую он должен исполнить утром. Богоданная обязанность.
Он поднялся наверх. Во дворе все было тихо. Кастийон-д'Арбизон спал.
И Томас из Хуктона, незаконнорожденный сын священника, начал молиться.
* * *
Одинокая башня стояла на одном из лесистых холмов невысокого кряжа, протянувшегося близ Суассона. Она находилась к востоку от Парижа на расстоянии одного дня езды. Место было пустынное. В прежние времена в башне обитал здешний сеньор, чьи крепостные трудились в долинах по обе стороны хребта, но владелец умер бездетным, а его дальние родственники никак не могли поделить наследство, их тяжба обогащала судейскую братию. Заброшенная башня обветшала, поля заросли орешником, а потом и дубом, а в высоких, продуваемых ветрами каменных палатах поселились совы. Поумирали уже и судейские, которые вели тяжбу за башню, и маленький замок перешел в собственность герцога, который ни разу ее не видел и, уж конечно, не собирался в ней поселиться. Оставшиеся крепостные возделывали поля близ деревушки Мелен, где арендатор держал свою ферму.
По словам жителей деревушки, в башне жили привидения. Зимними ночами в ней вились и кружились белые призраки, в чаще рыскали невиданные звери. Родители строго-настрого наказывали ребятишкам держаться от проклятого места подальше, хотя, конечно, самые храбрые все равно забирались в лес, а иные лазили в башню, но не встречали там ни души.
А потом появились пришлецы.
Они явились с разрешения отсутствующего герцога. Явились вроде бы в качестве арендаторов, однако ни земледелием, ни рубкой леса никто из них не занимался. Это были солдаты. Пятнадцать закаленных в жестоких битвах бойцов, покрытых шрамами, полученными в сражениях с англичанами, одетых в кольчуги и вооруженных арбалетами и мечами. С ними явились и их женщины, которые заводили в деревне дрязги, но никто не смел пожаловаться, потому что женщины эти были такие же отчаянные, как солдаты. Но страшнее всех был предводитель этой шайки, долговязый, сухопарый, страхолюдный, покрытый шрамами злопамятный малый по имени Шарль. В отличие от прочих, он не был солдатом и никогда не носил кольчуги, но никому и в голову не приходило поинтересоваться у него, кто он таков и кем был раньше. Один его взгляд вгонял людей в трепет.
Из Суассона прибыли каменщики, сов прогнали, башню отремонтировали, а у ее подножия устроили огороженный двор с высокой стеной и плавильной печью из кирпича. Когда работа была закончена, приехала закрытая повозка и скрылась за новенькими воротами. Ребятишки, кто побойчее, движимые любопытством, сунулись было посмотреть, что делается во дворе. Они забрались в лес, но были замечены часовым и еле унесли ноги, когда тот бросился за ними и чуть не застрелил одного, но промахнулся. Больше никто туда не ходил: ни дети, ни взрослые. Солдаты захаживали в Мелен, покупали на рынке еду и вино, частенько выпивали в таверне, но даже под хмельком не заговаривали о том, что делается в башне. «Спросите у месье Шарля», — отвечали они на расспросы, отсылая любопытствующих к своему начальнику, к страхолюдному верзиле в шрамах, а к нему никто из деревенских по доброй воле никогда не решился бы подойти.
Порой над двором курился дым. Его можно было видеть из деревни, и первым по этому поводу высказал догадку священник, предположив, что в башне обосновался алхимик. На кряж потянулись странные грузы; однажды возле деревенской таверны сделала остановку телега, возчик отлучился выпить вина, и, пока он отсутствовал, выяснилось, что она нагружена бочонками с серой и свинцовыми болванками. Серу священник распознал по запаху.
— Они делают золото, — сказал он своей домоправительнице, зная, что та разнесет новость по всей деревне.
— Золото? — удивилась женщина.
— Это главное занятие алхимиков.
Священник был ученый человек, который, возможно, высоко поднялся бы в церковной иерархии, когда бы не имел пагубного пристрастия к вину. Когда колокол призывал к вечерне, он обыкновенно бывал уже вдребезги пьян, однако еще помнил студенческие годы в Париже, когда и сам мечтал заняться поисками философского камня, этой неуловимой субстанции, способной при соединении с любыми металлами обращать их в золото.
— Ной обладал им, — сказал священник.
— Чем обладал?
— Философским камнем, но утратил его.
— Это когда он напился пьян и валялся голым, как ты? — спросила домоправительница, у которой из всего, связанного с именем Ноя, в памяти отложилась только эта история. — Как ты?
Священник лежал на кровати, полупьяный и совершенно голый, и ему вспоминались дымные парижские лаборатории, где плавили, смешивали в разных пропорциях и снова плавили серебро и ртуть, свинец, серу, бронзу и железо.
Прокаливание, — повторял он по памяти, — и растворение, и сепарация, и соединение, и разложение, и очищение, и затвердевание, и возгонка, и очищение, и брожение, и возвышение, и умножение, и демонстрация.
Домоправительница, понятное дело, не имела ни малейшего представления, о чем он толкует.
— Мари Кондро сегодня потеряла ребенка, — сказала она ему. — Родился величиной с котенка, ей-богу! Весь в крови и мертвый. Правда, волосы у него были. Рыжие волосы. Она хочет, чтобы ты его окрестил.
— Определение пробы, — произнес он, проигнорировав ее новость, — и томление металла, и плавка, и дистилляция. Непременно дистилляция. Per ascendum предпочитаемый метод, — вздохнул священник и продолжил: — Флогистон. Если бы мы смогли найти флогистон, мы бы все могли делать золото.
— Это как же?
— Да я же только что тебе все рассказал.
Он повернулся на кровати и уставился на белевшую в лунном свете весьма пышную грудь женщины.
— Требуются большие познания, — молвил клирик, потянувшись к ней, — тогда ты получишь флогистон, каковой есть субстанция, горящая жарче адского пламени. С помощью флогистона ты получаешь философский камень, утраченный Ноем. Ты помещаешь его в печь с любым металлом, и по прошествии трех дней и трех ночей извлекаешь из печи чистое золото. Разве Корде не говорил, что они соорудили там печь?
— Он сказал, что они превратили башню в темницу, — сказала она.
— Печь, — настойчиво повторил он, — чтобы добыть философский камень.
Священник и сам не подозревал, насколько близка к истине была его догадка, но уже очень скоро по всей округе люди убежденно заговорили о том, что в башне заточен великий философ, производящий опыты с целью получения золота. Если его попытки увенчаются успехом, говорили люди, тогда никому никогда больше не придется работать, ибо все разбогатеют. Крестьяне будут кушать на золоте и ездить на лошадях с серебряной упряжью. Иные, правда, находили эту алхимию странной, ибо как-то раз пара солдат из башни, заявившись в деревню, забрали три старых бычьих рога и ведро коровьего помета.
— Теперь мы точно разбогатеем, — саркастически заявила в связи с этим домоправительница, — дерьмо-то, оно всегда к деньжатам.
Но священник ее сарказма не оценил, он храпел.
Потом, осенью, после сдачи Кале, из Парижа прибыл кардинал. Он остановился в Суассоне, в аббатстве Сен-Жан-де-Винь. Обитель была богаче большинства местных монастырей, но все равно не смогла вместить всю кардинальскую свиту, так что дюжина людей кардинала разместилась на постоялом дворе. На робкие попытки трактирщика заикнуться об оплате они сказали, чтобы он отослал счета в Париж.
— Кардинал заплатит, — заверяли они со смехом, ибо были уверены, что Луи Бессьер, кардинал-архиепископ Ливорно и папский легат при королевском дворе Франции, с презрением отвергнет любые попытки побеспокоить его из-за таких пустяков, как долги его людей.
Правда, в последнее время его высокопреосвященство не скупился на расходы. Именно кардинал восстановил башню, построил новую стену и нанял охрану, а в первое же утро по прибытии в Суассон отправился в башню в сопровождении шестидесяти вооруженных воинов и четырнадцати священников.
На полпути к башне их встретил мсье Шарль, весь в черном, с длинным, узким кинжалом на поясе. Он приветствовал прелата без всякого подобострастия, простым кивком, после чего повернул коня и поехал рядом. Кардинальской свите и охране было приказано держаться поодаль, чтобы они не могли подслушать разговор.
— Ты неплохо выглядишь, Шарль, — насмешливым тоном произнес кардинал.
— Устал я от всего этого, — пожаловался урод скрипучим голосом.
— Служба Господу может быть нелегка, — заметил кардинал.
Шарль проигнорировал этот сарказм. Лицо его от губы до скулы пересекал страшный шрам, нос был перебит, под глазами мешки. Черная одежда болталась на нем, как на пугале, а настороженные глаза постоянно бегали из стороны в сторону, словно высматривая засаду. Посторонний, встретивший эту процессию (и дерзнувший поднять глаза на кардинала и его не внушающего доверия спутника), наверняка принял бы Шарля за солдата, ибо шрам и клинок наводили на мысль о боевом прошлом. Однако Шарль Бессьер никогда не сражался на поле чести под боевыми знаменами: он грабил и убивал, резал глотки и срезал кошельки и при этом успешно избегал виселицы, потому что был старшим братом кардинала.
Шарль и Луи Бессьеры родились в Лимузене, в семье торговца свечным салом. При этом младший брат, стараниями папаши, стал грамотеем, а старший с юности пустился во все тяжкие. Пока Луи постигал латынь и продвигался в церковной иерархии, Шарль рыскал с ножом за пазухой по темным переулкам, но, несмотря на все различия, между братьями всегда царили доверие и согласие. Их объединяла общая тайна, в связи с чем и священникам, и ратникам кардинала во время этой встречи было приказано держаться на расстоянии.
— Как поживает пленник? — спросил кардинал.
— Ворчит. Скулит, как баба.
— Но работает?
— Работать-то работает, — хмуро ответил Шарль. — Слишком труслив, чтобы отказаться от работы.
— Он ест? Как его здоровье?
— Он ест, спит и трахает свою женщину, — сказал Шарль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60