— Я англичанин, — подтвердил Томас.
— Но английский поп ничем не лучше любого другого, — бросила она горько.
— Возможно, — согласился Томас. Он поставил светильник на пол и сел рядом с открытой дверью, поскольку в камере стояла жуткая вонь. — Я только хочу, чтобы ты перестала орать и будоражить людей.
Она возвела глаза к потолку.
— Нынче утром меня сожгут, — промолвила она. — Так неужели ты думаешь, я пожалею, что помешала каким-то дуракам выспаться?
— Подумала бы лучше о своей душе, — посоветовал Томас. Но эти благочестивые слова не произвели на еретичку ни малейшего впечатления. Тростниковый фитиль горел плохо, слабый огонек еле просвечивал сквозь роговой колпак мутно-желтым светом.
— С чего это они забрали у тебя одежду? — спросил он.
— Потому что я оторвала от платья полоску и пыталась задушить тюремщика.
Голос ее был спокойным, но взгляд, брошенный на Томаса, был дерзким и вызывающим, как будто она заранее ожидала осуждающих слов.
Лучник с трудом удержался от улыбки, представив себе, как эта хрупкая девушка бросается на толстенного тюремщика, но он не показал виду, а продолжал свои расспросы:
— Как тебя звать?
— Никак! — ответила она. — Меня объявили еретичкой и отняли имя. Меня отлучили от христианского мира, я уже одной ногой на том свете.
Неожиданно девушка умолкла и отвела от него негодующий взгляд. Томас проследил за ним и увидел остановившегося на пороге Робби. Шотландец во все глаза глядел на нищенствующую с выражением восторга и почти священного трепета. Томас невольно присмотрелся к девушке и только тут разглядел, что под слоем грязи и налипшей соломенной трухи скрывается настоящая красавица. Белокурые волосы ее отливали золотом, не тронутое оспой лицо было гладким, без единой рябинки. Выражение его было смелое. У нее был высокий чистый лоб, пухлые губы и высокие скулы. Необыкновенное лицо! Шотландец разглядывал ее с таким нескрываемым интересом, что девушка, смущенная этим вниманием, еще выше подтянула колени к груди.
— Уйди отсюда, Робби, — сказал Томас.
Он понял, что шотландец влюбился. Робби смотрел на девушку такими голодными глазами, что по его лицу было видно: любовь сразила его наповал, как удар копья.
Он наморщил лоб, словно никак не мог понять, чего от него хочет Томас.
— Я хотел спросить тебя, — начал он, но осекся и умолк.
— О чем?
— Помнишь, тогда в Кале, — сказал Робби, — граф велел тебе не брать меня с собой, да?
Томас удивился, что Робби именно сейчас решил об этом спросить, но рассудил, что тот вправе рассчитывать на ответ: — Откуда ты узнал?
— Мне сказал тот священник, Бэкингем.
Томас удивился, как вообще у Робби могла завязаться беседа с английским священником, но сразу понял, что сейчас его друг только хочет отвлечь его разговорами, чтобы подольше побыть рядом с девушкой, в которую так безнадежно влюбился.
— Робби, — сказал он, — завтра утром ее сожгут на костре.
— Не обязательно, — тревожно вскинулся шотландец.
— Ради бога, Робби, — простонал Томас. — Ее осудила церковь!
— Чего же ты тут торчишь?
— Потому что я здесь командую. Кто-то же должен был ее утихомирить.
— Это и я могу, — улыбнулся Робби и, не получив ответа, насупился. — Ну так почему же ты решил взять меня в Гасконь?
— Потому что ты друг.
— Бэкингем сказал, что я могу украсть Грааль, — сказал Робби. — Украду и увезу в Шотландию.
— Сперва его еще надо найти, — буркнул Томас.
Но Робби уже не слушал. Он так и пожирал взглядом девушку, которая съежилась в углу.
— Робби, — решительно сказал Томас, — поутру она отправится на костер.
— Раз так, то тем более кому какое дело, что с ней случится сегодня ночью, — упрямо ответил шотландец.
Томас с усилием подавил готовую вспыхнуть злость.
— Оставь нас, Робби, — сказал он.
— И что это тебя в ней так забрало за живое? — осведомился Робби. — Душа или все-таки плоть?
— Да иди ты наконец! — рявкнул Томас так сердито, что Робби вздрогнул от неожиданности, бросил на него враждебный взгляд, но, не выдержав, заморгал глазами и удалился.
Из разговора, который шел по-английски, девушка не поняла ни слова, но вожделение на лице Робби от нее не укрылось, и, когда он ушел, она обернулась к Томасу.
— Сам решил мной попользоваться, святоша?
Словно не заметив издевки, Томас спросил:
— Откуда ты родом?
Она помолчала, как бы взвешивая, отвечать ему или нет, затем, пожав плечами, сказала:
— Из Пикардии.
— Это на севере, далеко отсюда, — заметил Томас. — И каким ветром девушку из Пикардии занесло в Гасконь?
И снова она помедлила, а Томас подумал, что ей, наверное, лет пятнадцать-шестнадцать, по годам — давно пора замуж. А еще он приметил одну особенность ее глаз: казалось, будто они видят человека насквозь, проникая до самых темных глубин души.
— Мой отец был странствующим жонглером, — пояснила наконец узница. — Показывал фокусы, глотал огонь.
— Я встречал таких, как он, — сказал Томас.
— Мы ходили куда хотели, из города в город, и зарабатывали деньги на ярмарках. Мой отец забавлял и потешал людей, а я собирала монеты.
— А твоя мать?
— Умерла. — Она произнесла это так беззаботно, что сразу становилось понятно: свою мать она совсем не помнит. — Потом, полгода назад, здесь умер и мой отец. А я осталась тут.
— Почему ты осталась?
Она глянула на него насмешливо, всем своим видом показывая, что ответ настолько очевиден, что не требует никаких объяснений, но потом, решив, наверное, что монах мало что смыслит в обычной человеческой жизни, все-таки сказала:
— Неужели ты не знаешь, как опасны дороги? Там вовсю хозяйничают коредоры.
— Коредоры?
— Разбойники, — пояснила она. — Местные жители называют их коредорами. Кроме них полно еще и рутьеров, которые ничем не лучше.
Рутьерами называли шайки солдат из расформированных отрядов, скитавшиеся от замка к замку в поисках сеньора, который нанял бы их на службу. Вечно голодные рутьеры кормились тем, что силой отбирали у мирных жителей. Иногда такие шайки захватывали целые города, вымогая выкуп. Ну а беззащитную, путешествующую без покровителя и защитника девушку и рутьеры и коредоры рассматривали как подарок, посланный дьяволом им на забаву.
— Ты могла бы странствовать в компании других путников, — указал Томас.
— Так мы и делали, но тогда со мной был отец и за меня было кому заступиться. А в одиночку... — Она пожала плечами. — Короче говоря, я осталась здесь. Работала на кухне, стряпала.
— И потчевала народ ересью?
— Вас, церковников, хлебом не корми, подавай только ересь! — с горечью промолвила девушка. — Не будь ереси, кого бы вы стали жечь?
— Какое имя носила ты до того, как тебя осудили?
— Женевьева.
— Тебя назвали в честь святой Женевьевы?
— Наверное!
— Эта святая известна тем, — промолвил Томас, — что, когда она молилась, дьявол все время задувал ее свечи.
— Уж больно вы, монахи, горазды сказки сказывать! — насмешливо промолвила Женевьева. — Да сам-то ты веришь в это? В то, что дьявол заходил в церковь и задувал свечи?
— Отчего ж не верить?
— Коли он дьявол, так что же он ее не убил, а? Убил бы — и вся недолга? А он, видишь, только озорничал, как мальчишка. Подумаешь, свечи гасить — экое великое дело!
Я слышал, что ты нищенствующая, — сказал Томас, оставив ее презрительные слова без ответа.
— Встречала я нищенствующих, — призналась девушка. — Мне они нравятся.
— Дьявольское отродье — вот они кто! — возмутился Томас.
— Ты-то видел хоть одного? — спросила девушка.
Томас и впрямь никогда сам не сталкивался с нищенствующими и знал о них лишь понаслышке. Его смущение не укрылось от девушки.
— Если их ересь — вера в то, что Господь все создал для всех людей и хочет, чтобы всем всего было поровну, то да, я тоже такое чудовище! Однако ни к какой их общине никогда не принадлежала.
— Но ты наверняка в чем-то провинилась, за что тебя отправляют на костер.
Она взглянула на него широко открытыми глазами. Возможно, в его голосе ей послышалось что-то внушающее доверие. Закрыв глаза, она бессильно прислонилась к стене. Но только упорство ее словно надломилось, и Томасу показалось, что она вот-вот заплачет. Любуясь тонкими чертами ее лица, лучник недоумевал, почему это он, в отличие от Робби, сразу не разглядел ее красоту. Она снова открыла глаза и, не отвечая на его обвинения, вдруг спросила:
— Что тут произошло нынче ночью?
— Мы захватили замок, — ответил Томас.
— Мы?
— Англичане.
Она посмотрела на него, пытаясь прочесть что-то по его лицу.
— Значит, светская власть здесь теперь в руках англичан?
Он подумал, что это выражение она подхватила на судебном процессе. Церковь не сжигала еретиков, она лишь устанавливала их виновность, после чего передавала грешников в руки светских властей, и уж те их казнили. Таким образом, дьявол получал грешную душу, а Святая церковь не пятнала себя убийством.
— Да, — подтвердил Томас, — выходит, нынче мы и есть светская власть.
— Значит, вместо гасконцев меня сожгут англичане?
— Но кто-то же должен это сделать, если ты еретичка, — сказал Томас.
— Если? — спросила Женевьева и, не получив ответа, закрыла глаза и снова прислонилась головой к сырым камням. — Они обвинили меня в богохульстве, — вновь заговорила она усталым голосом, — за то, что я обличала погрязших в пороке церковников, плясала под грозой, находила воду с помощью дьявола, исцеляла хвори колдовскими снадобьями, предсказывала будущее, а также наслала проклятие на жену и домашний скот Галата Лоррета.
Томас нахмурился.
— Разве они осудили тебя не за то, что ты — нищенствующая?
— И за это тоже, — коротко подтвердила девушка.
Он помолчал немного. Где-то за дверью, в темноте, капала вода. Огонек светильника предательски задрожал, почти потух, но, хоть и слабо, разгорелся снова.
— Чью жену ты прокляла? — спросил Томас.
— Галата Лоррета. Это купец, торговец тканями. Он — богач и первый консул этого городка. Он чертовски богат, и старая жена ему надоела, вот он и зарится на молоденьких.
— А ты прокляла жену?
— Не только ее! — с пылкой готовностью подтвердила девушка. — Его тоже. А тебе что, никогда не случалось никого проклясть?
— Ты предсказывала будущее? — спросил Томас.
— Я сказала, что все они умрут, а это бесспорная истина.
— Вовсе нет, если настанет второе пришествие, — возразил Томас.
Женевьева смерила его долгим, оценивающим взглядом, едва заметно улыбнулась и пожала плечами.
— Значит, я ошибалась, — заметила она с сарказмом.
— А разве дьявол не помогал тебе находить воду?
— Даже ты можешь это сделать, — сказала она. — Возьми разветвленный прутик, иди не спеша по полю, а где веточка дернется, там копай.
— А магические снадобья?
— Да какая тут магия? — устало промолвила она. — Старинные приметы и средства, о которых мы слышали от старушек, бабушек и тетушек. Знаешь ведь, наверно, что из комнаты, где рожает женщина, следует убрать все железо. Все так делают. Вот ты хоть и монах, а наверняка тоже стучишь по дереву, чтобы отвратить зло. Что же, по-твоему, этого достаточно, чтобы отправить человека на костер?
И снова Томас не ответил.
— Ты правда хулила Бога? — спросил он.
— Господь любит меня, а я не поношу тех, кто меня любит. А кого я хулила, так это лживых, погрязших в пороках попов. Я говорила правду, а они за это обвинили меня в богохульстве. А ты, поп, погряз в пороках?
— А пляски? Голой в грозу плясала?
— Признаюсь, что было, то было.
— Но зачем ты это делала?
— Потому что мой отец всегда говорил, будто так можно получить Господне наставление.
— Господне наставление? — искренне удивился Томас.
— Так мы считали. Мы ошибались. Господь велел мне остаться в Кастийон-д'Арбизоне, и это привело лишь к пыткам и завтрашнему костру.
— Пыткам? — спросил Томас.
В его голосе ей послышался ужас, и это побудило ее взглянуть на него, а потом она медленно вытянула левую ногу, и он увидел у нее на внутренней стороне бедра обезобразивший нежную кожу свежий ожог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60