И такой литой, что не ущипнешь».
– Костя, – спросил Иван, – тебе в армии послужить охота? Сын подумал, покачал головой.
– Не! – сказал он. – Мой папа в армии.
Иван снова посмотрел на Настю, Настя – на отца, мать Ивана – на сына, сын – на тестя.
– Костя, сынок! – сказала Настя. – Приехал твой папа из армии. Вот он, твой папа, Костя! Почему ты мне не веришь?
Костя медленно положил ложку на остатки каши, повернулся к Ивану и, сломав левую бровь, начал глядеть на него и посапывать, но не сердито, а от напряжения. Смотрел-смотрел, думал-думал, а потом протянул баском:
– Мой папа… Хорошо, пусть это папа, а это дедушка, а это бабука, а это ты, мама… – Вздохнул, отдулся и солидно отвел разговор:– Кашу надо доедать. Я намедни оставил, и бабука сильно ругалась…
Тишина, опять переглядывание, а потом взял слово Иван Мурзин.
– А вот это мне глянется, – мягко, по-чалдонски, со вкусом оттого, что соскучился по родной деревне, по родному говору, по матери, по жене и сыну, проговорил Ванюшка. – Ежели Костя станет все на веру брать, мозги засохнут. Дойдет, дозреет, а вот чтобы нам больше задержки не было, выпить еще надо да поснедать… За ваше здоровье, мама! За твое здоровье, жена! За ваше здоровье, Глеб Иванович! За твое здоровье, Костя!
Домовито, уютно, согласно стало в комнате, хотя ничего особенного или умного Иван не сказал, а взял, наверное, простотой, несуетностью, основательностью – хозяин говорил, глава. Ели хорошо, с аппетитом, неторопливо, как и полагается есть в деревне Старо-Короткино. Потом Глеб Иванович закурил свою американскую сигарету. Настя блаженно откинулась на спинку стула, знатная телятница руки положила на колени, а Костя все-таки пошел рассматривать подарки человека, который, игра такая, считался его отцом.
– Ну и как дальше будем жить, Иван свет Васильевич? – бодренько проговорил тесть и улыбнулся Настиной улыбкой, отчего стал красивым, добрым и похожим на генерала больше, чем при полной строгости. – Настя тут мне в общих чертах рассказала, что вы учитесь на подготовительном. Что дружите с Никоновым… – И нежно, не по-мужски добавил: – Ах, какой хороший писатель! Очень хотел бы познакомиться…
– Как дальше жить будем? – переспросил Иван. – Это вы, Глеб Иванович, мне подручный вопрос задали. А то я все сообразить не мог, как такой разговор начать… – Иван налил себе в стакан глоток вина, выпил, вздохнул. – Ну, во-первых, стал я студентом Ромского университета. После подготовительного поступил заочником, да еще в виде исключения пообещали разрешить индивидуальный план – ну что-то вроде экстерна, коли у меня, все говорят, эта самая математическая шишка. Профессору меня показывали и даже ректору… Хороший человек – простой и вежливый. – Он вдруг оживился. – Чуть не забыл! Он вас, Глеб Иванович, знает. Поглядел мою анкету и так тихонько, почти про себя, говорит: «Поспелова Настасья Глебовна?., знавал я двух Поспеловых. Глеба и Валентина…» Денисов его фамилия.
– Денисов? Алешка?… Скажи пожалуйста!… Мы с ним вместе в школе учились! – встрепенулся генерал. – Ну ладно, дальше-то что?
– А дальше как в пословице: дров больше! – ответил Иван и вторично вздохнул. – Вот мать и Настя про военно-строительные отряды ничего не знают, а вам-то уж известно, Глеб Иванович, что вокруг военных строителей девчата гужом ходят… – Он покосился на жену и объяснил: – Стройбатовцам зарплата идет, но на руки денег не дают. А вот как служба кончается – получай! Работу и прописку в городе бывший солдат всегда получит, деньги есть – первый взнос на кооперативную квартиру. – Иван еще раз налил и выпил глоток вина. – Короче! Поступил я на подготовительный, потом оформился, в гараж на шарикоподшипниковый завод и снял на первое время комнату в десяти минутах езды от завода, а в январе – феврале можно и вступительный взнос за кооперативную квартиру платить… – Он помолчал и нахмурился. – Я на это не рассчитывал, но весь город судачит, что я не то побочный сын, не то племянник, не то первый друг Никона Никоновича, так что при теперешнем блате и протекционизме квартиру мне кооперативную до Нового года найдут… – Иван пожал плечами. – Что ж поделаешь, неохота без вас одному очереди дожидаться… А тебе, мать, долго ли до пенсии – будешь с нами жить, как устроимся… Эх, дайте уж мне одну заграничную сигарету, Глеб Иванович.
Возбужденный, с блестящими глазами, Глеб Иванович выдал Ивану сигарету, дал прикурить от зажигалки, по-молодому заржал, когда Иван зашелся кашлем от сладкого и губительного табака, и сделал жест, словно приказал: «Продолжайте, продолжайте!»
– Мы с Настей думали: поступлю в университет и буду только на экзамены ездить. Конечно, можно бы и так. А зачем? По-моему, в город надо переезжать, мама, в город надо ехать, Настя, – продолжал Иван. – Старо-Короткино, конечно, есть и будет Старо-Короткином, но не сошелся же на нем свет клином. Вот телефонизировали, скоро деревню и не узнаешь. Двухэтажные дома строить начали, оглянуться не успеешь – пойдут знаменитые чертыхэтажки, которые в городе уже строить перестали… – Иван неловко улыбнулся. – Разговорился я больно, ни дать ни взять лектор общества по распространению…
А сам, вот неожиданность, не понимал, что думают о его словах мать, жена и тесть. У знатной телятницы руки на коленях лежали совсем тяжело, пудовиками, но лицо тихое, чуткое, словно прислушивается к далекому-далекому; жена Настя – подбородок руками подперт – смотрела поверх головы мужа, тесть сидел без улыбки, глаза попритихли – директор, генерал, строгий и всезнающий.
– Нету у меня больше ни новостей, ни мыслей, – сказал Иван. – Все выложил, что на пароходе «Салтыков-Щедрин» привез…
На тестя Ванюшка посмотрел уважительно. Здорово был умен, если даже не хмыкнул, а с заледеневшим лицом интересовался только дотлевающей сигаретой. Он даже глаз не поднял, когда из спальни мужиковатым шагом явился Костя с ярко-оранжевым автоматом, снабженным плоской батарейкой, лампочкой и трещоткой. Остановившись между бабушкой и матерью, Костя, глянув все-таки на отца, спросил у них:
– Это что такое?
– Ах, Костя, я и сама не знаю, что это такое! – ответила Настя, но, воспользовавшись моментом, посмотрела мужа. – Спроси у отца.
– Это автомат, Костя! Давай-ка покажу, как стреляет. Раздался треск, на конце ствола заполыхали огоньки. Глаза у Кости расширились.
– Теперь сам попробуй, – подбодрил сына Иван.
Костя попробовал, получилось хорошо, тогда с алчным лицом он сунул автомат под мышку и еще более мужиковатой походкой, забыв о любимой родне и всем белом свете, отбыл в спальню с угрожающим сопеньем.
– Я тебе вот что скажу, Ванюшк! – через минуту молчания сказала мать. – Что я одна остаюсь, из сердца вынь и себя не кори! Не за морем-океаном этот твой Ромск, соскучусь – наеду, ты соскучишься – ты наедешь! – В голосе ни печали, ни вздоха. – Поезжай в город, Иван! Ты обязательно в город поезжай, сынок. И завод хороший и вообще… Вода горячая всегда, как у меня в телятнике… – Мать совсем повеселела. – Вот тебе мое материнское благословение: поезжай! А трудно будет, мы вам с тестенькой по силе возможности деньжат подкинем, хоть на всю квартиру…
Мать замолчала, с привычной аккуратностью опять выложила на колени руки, чтобы отдыхали, а то ведь всю дорогу на весу. «Доработались, догеройствовали, довоевались! – с тоской и болью подумал Иван. – Надо же так дожиться, что заразы Любки боимся и родная мать сына в город с улыбкой гонит! Неужели сильнее зверя нет, чем Любка? Как она там со своим Филаретовым А. А. живет, спросить не у кого…»
– Настена, а Настена! – ласково проговорила мать. – А ты чего, лапушка, притихла, точно не родная. Тебе тоже надо слово сказать…
Иван подумал, что тесть Глеб Иванович Поспелов и не догадывается, какие мощные силы говорят за сватью Прасковью: сопит, как Костя, и подряд третью сигарету курит…
– Ехать так ехать! – спокойно сказала Настя. – Я готова. Мебель тащить с собой не стоит, пока поживем втроем в комнате, которую снял Иван, а там видно будет. Мебель вообще-то хорошо бы продать… Словом, я за. А ты, папа, что скажешь? Давай, взрывайся, сидишь ведь, как на производственном совещании в конце квартала… Мы тебя слова не лишаем.
– Меня трудно слова лишить! – окрысился генерал на дочь. – Такого случая не помню… А думаю я… О разном думаю. Впервые наблюдаю изнутри, как теряет лучших людей современная деревня. Легко и просто! Прописка обеспечена, первый взнос солдат уплатить способен – и нет в колхозе лучшего тракториста! Даром ли председатель нашего подшефного колхоза Погребельный волком воет… – Он помотал над столом пальцем. – Вернусь и стану перед Погребельным на колени: «Прости, Илья!» Ведь не было встречи, чтобы я ему не выговаривал: «Не умеешь работать с кадрами! Не ценишь человека! Не понимаешь души!…» Встану на колени и попрошу прощения…
Тесть прошелся по гостиной, думающе наклонив голову и производя руками жесты-вспышки.
– А самое странное, что Прасковья Мурзина, Герой Труда, знаменитый человек, гордость колхозного строя, расписывает сыну городские сладости: «И завод хороший и вообще…» – Он покрутил головой. – Ничего не понимаю! Два дня назад дочь говорит: «Люблю деревню, прижилась…» А?!
Он сел и запалил еще одну метровую сигарету.
– И получается, славная моя деревенская родня, что одно дело вообще рассуждать, например, насчет работы с кадрами, понимания души или, уважаемый Иван Васильевич, насчет блата и протекционизма, а другое дело – одному жить неохота… Словом, вот так: если уж менять деревню, так не на Ромск. Зову в Ленинград. Вы, Иван, переводитесь в Ленинградский университет, к вашим услугам любой питерский завод. Кстати, Поспеловы и Мурзины не разорятся, если будете учиться очно. Я бы на твоем месте, Настя…
– Стоп, папа! – негромко, но отрезвляюще сказала Настя. – В Питер нам нет нужды ехать – главное, отсюда удрать, потому что сильнее кошки зверя нет…
Заканчивая эту фразу, жена уже смотрела не на отца, а на мужа, и не просто смотрела, а зло, и Ванюшке пришлось три раза покашлять, чтобы привести ее в чувство. Однако грозные покашливания жену не успокоили – сверкала глазами и бледнела, руки дрожали, и Ванюшке пришлось подумать: «Плохо дело, если Настя мысли читает насчет заразы, которая людям жить не дает!»
– Тогда я – пас! – предельно сердито сказал Глеб Иванович и развел руками. – Что ж, если в этом доме от меня заводят тайны, если в этом доме отца и деда считают недостойным знать, видимо, важные вещи, извольте немедленно снабдить меня расписанием движения пароходов. Извольте, Настасья Глебовна! Извольте, извольте…
Глеб Иванович дошел до того, что как новобранец сунул руки в карманы и, повернувшись на одной ноге, отправился в спальню к внуку, наверное, чтобы использовать оставшиеся до первого парохода в Ромск минуты в обществе любимого Кости – дочь у директора и генерала одна. Через пять секунд послышалась перестрелка и крики «Ура!».
– Настя! – укоризненно сказал Иван. – Ты бы все-таки того, а, Настя…
– Обойдется! – зло фыркнула Настя. – Эх, родной мой муженек! Если вы учиняете бегство от самого себя, то позвольте вам выйти вон, выражаясь языком чеховского героя. Вместе с вашими взносами за квартиру, математической шишкой и прочими мужскими достоинствами – позвольте вам выйти вон!
Как раз после этих слов из спальни выбежал Глеб Иванович, схватив дочь за обе руки, зашипел гусаком:
– Не позволю! Свяжу и увезу в Питер, либо будешь жить по-человечески. На мужа не кричат! На мужа ногами не топают! Мужу не угрожают! От мужа, если правда на твоей стороне, уходят с вежливым и спокойным лицом…
– Папа!
– Сколько уж лет папа!
Из спальни доносился сплошной автоматный треск, там шли в наступление и побеждали, а в гостиной четверо сидели с такими лицами, как сидят в очереди к зубному врачу незнакомые и даже разноязыкие пациенты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
– Костя, – спросил Иван, – тебе в армии послужить охота? Сын подумал, покачал головой.
– Не! – сказал он. – Мой папа в армии.
Иван снова посмотрел на Настю, Настя – на отца, мать Ивана – на сына, сын – на тестя.
– Костя, сынок! – сказала Настя. – Приехал твой папа из армии. Вот он, твой папа, Костя! Почему ты мне не веришь?
Костя медленно положил ложку на остатки каши, повернулся к Ивану и, сломав левую бровь, начал глядеть на него и посапывать, но не сердито, а от напряжения. Смотрел-смотрел, думал-думал, а потом протянул баском:
– Мой папа… Хорошо, пусть это папа, а это дедушка, а это бабука, а это ты, мама… – Вздохнул, отдулся и солидно отвел разговор:– Кашу надо доедать. Я намедни оставил, и бабука сильно ругалась…
Тишина, опять переглядывание, а потом взял слово Иван Мурзин.
– А вот это мне глянется, – мягко, по-чалдонски, со вкусом оттого, что соскучился по родной деревне, по родному говору, по матери, по жене и сыну, проговорил Ванюшка. – Ежели Костя станет все на веру брать, мозги засохнут. Дойдет, дозреет, а вот чтобы нам больше задержки не было, выпить еще надо да поснедать… За ваше здоровье, мама! За твое здоровье, жена! За ваше здоровье, Глеб Иванович! За твое здоровье, Костя!
Домовито, уютно, согласно стало в комнате, хотя ничего особенного или умного Иван не сказал, а взял, наверное, простотой, несуетностью, основательностью – хозяин говорил, глава. Ели хорошо, с аппетитом, неторопливо, как и полагается есть в деревне Старо-Короткино. Потом Глеб Иванович закурил свою американскую сигарету. Настя блаженно откинулась на спинку стула, знатная телятница руки положила на колени, а Костя все-таки пошел рассматривать подарки человека, который, игра такая, считался его отцом.
– Ну и как дальше будем жить, Иван свет Васильевич? – бодренько проговорил тесть и улыбнулся Настиной улыбкой, отчего стал красивым, добрым и похожим на генерала больше, чем при полной строгости. – Настя тут мне в общих чертах рассказала, что вы учитесь на подготовительном. Что дружите с Никоновым… – И нежно, не по-мужски добавил: – Ах, какой хороший писатель! Очень хотел бы познакомиться…
– Как дальше жить будем? – переспросил Иван. – Это вы, Глеб Иванович, мне подручный вопрос задали. А то я все сообразить не мог, как такой разговор начать… – Иван налил себе в стакан глоток вина, выпил, вздохнул. – Ну, во-первых, стал я студентом Ромского университета. После подготовительного поступил заочником, да еще в виде исключения пообещали разрешить индивидуальный план – ну что-то вроде экстерна, коли у меня, все говорят, эта самая математическая шишка. Профессору меня показывали и даже ректору… Хороший человек – простой и вежливый. – Он вдруг оживился. – Чуть не забыл! Он вас, Глеб Иванович, знает. Поглядел мою анкету и так тихонько, почти про себя, говорит: «Поспелова Настасья Глебовна?., знавал я двух Поспеловых. Глеба и Валентина…» Денисов его фамилия.
– Денисов? Алешка?… Скажи пожалуйста!… Мы с ним вместе в школе учились! – встрепенулся генерал. – Ну ладно, дальше-то что?
– А дальше как в пословице: дров больше! – ответил Иван и вторично вздохнул. – Вот мать и Настя про военно-строительные отряды ничего не знают, а вам-то уж известно, Глеб Иванович, что вокруг военных строителей девчата гужом ходят… – Он покосился на жену и объяснил: – Стройбатовцам зарплата идет, но на руки денег не дают. А вот как служба кончается – получай! Работу и прописку в городе бывший солдат всегда получит, деньги есть – первый взнос на кооперативную квартиру. – Иван еще раз налил и выпил глоток вина. – Короче! Поступил я на подготовительный, потом оформился, в гараж на шарикоподшипниковый завод и снял на первое время комнату в десяти минутах езды от завода, а в январе – феврале можно и вступительный взнос за кооперативную квартиру платить… – Он помолчал и нахмурился. – Я на это не рассчитывал, но весь город судачит, что я не то побочный сын, не то племянник, не то первый друг Никона Никоновича, так что при теперешнем блате и протекционизме квартиру мне кооперативную до Нового года найдут… – Иван пожал плечами. – Что ж поделаешь, неохота без вас одному очереди дожидаться… А тебе, мать, долго ли до пенсии – будешь с нами жить, как устроимся… Эх, дайте уж мне одну заграничную сигарету, Глеб Иванович.
Возбужденный, с блестящими глазами, Глеб Иванович выдал Ивану сигарету, дал прикурить от зажигалки, по-молодому заржал, когда Иван зашелся кашлем от сладкого и губительного табака, и сделал жест, словно приказал: «Продолжайте, продолжайте!»
– Мы с Настей думали: поступлю в университет и буду только на экзамены ездить. Конечно, можно бы и так. А зачем? По-моему, в город надо переезжать, мама, в город надо ехать, Настя, – продолжал Иван. – Старо-Короткино, конечно, есть и будет Старо-Короткином, но не сошелся же на нем свет клином. Вот телефонизировали, скоро деревню и не узнаешь. Двухэтажные дома строить начали, оглянуться не успеешь – пойдут знаменитые чертыхэтажки, которые в городе уже строить перестали… – Иван неловко улыбнулся. – Разговорился я больно, ни дать ни взять лектор общества по распространению…
А сам, вот неожиданность, не понимал, что думают о его словах мать, жена и тесть. У знатной телятницы руки на коленях лежали совсем тяжело, пудовиками, но лицо тихое, чуткое, словно прислушивается к далекому-далекому; жена Настя – подбородок руками подперт – смотрела поверх головы мужа, тесть сидел без улыбки, глаза попритихли – директор, генерал, строгий и всезнающий.
– Нету у меня больше ни новостей, ни мыслей, – сказал Иван. – Все выложил, что на пароходе «Салтыков-Щедрин» привез…
На тестя Ванюшка посмотрел уважительно. Здорово был умен, если даже не хмыкнул, а с заледеневшим лицом интересовался только дотлевающей сигаретой. Он даже глаз не поднял, когда из спальни мужиковатым шагом явился Костя с ярко-оранжевым автоматом, снабженным плоской батарейкой, лампочкой и трещоткой. Остановившись между бабушкой и матерью, Костя, глянув все-таки на отца, спросил у них:
– Это что такое?
– Ах, Костя, я и сама не знаю, что это такое! – ответила Настя, но, воспользовавшись моментом, посмотрела мужа. – Спроси у отца.
– Это автомат, Костя! Давай-ка покажу, как стреляет. Раздался треск, на конце ствола заполыхали огоньки. Глаза у Кости расширились.
– Теперь сам попробуй, – подбодрил сына Иван.
Костя попробовал, получилось хорошо, тогда с алчным лицом он сунул автомат под мышку и еще более мужиковатой походкой, забыв о любимой родне и всем белом свете, отбыл в спальню с угрожающим сопеньем.
– Я тебе вот что скажу, Ванюшк! – через минуту молчания сказала мать. – Что я одна остаюсь, из сердца вынь и себя не кори! Не за морем-океаном этот твой Ромск, соскучусь – наеду, ты соскучишься – ты наедешь! – В голосе ни печали, ни вздоха. – Поезжай в город, Иван! Ты обязательно в город поезжай, сынок. И завод хороший и вообще… Вода горячая всегда, как у меня в телятнике… – Мать совсем повеселела. – Вот тебе мое материнское благословение: поезжай! А трудно будет, мы вам с тестенькой по силе возможности деньжат подкинем, хоть на всю квартиру…
Мать замолчала, с привычной аккуратностью опять выложила на колени руки, чтобы отдыхали, а то ведь всю дорогу на весу. «Доработались, догеройствовали, довоевались! – с тоской и болью подумал Иван. – Надо же так дожиться, что заразы Любки боимся и родная мать сына в город с улыбкой гонит! Неужели сильнее зверя нет, чем Любка? Как она там со своим Филаретовым А. А. живет, спросить не у кого…»
– Настена, а Настена! – ласково проговорила мать. – А ты чего, лапушка, притихла, точно не родная. Тебе тоже надо слово сказать…
Иван подумал, что тесть Глеб Иванович Поспелов и не догадывается, какие мощные силы говорят за сватью Прасковью: сопит, как Костя, и подряд третью сигарету курит…
– Ехать так ехать! – спокойно сказала Настя. – Я готова. Мебель тащить с собой не стоит, пока поживем втроем в комнате, которую снял Иван, а там видно будет. Мебель вообще-то хорошо бы продать… Словом, я за. А ты, папа, что скажешь? Давай, взрывайся, сидишь ведь, как на производственном совещании в конце квартала… Мы тебя слова не лишаем.
– Меня трудно слова лишить! – окрысился генерал на дочь. – Такого случая не помню… А думаю я… О разном думаю. Впервые наблюдаю изнутри, как теряет лучших людей современная деревня. Легко и просто! Прописка обеспечена, первый взнос солдат уплатить способен – и нет в колхозе лучшего тракториста! Даром ли председатель нашего подшефного колхоза Погребельный волком воет… – Он помотал над столом пальцем. – Вернусь и стану перед Погребельным на колени: «Прости, Илья!» Ведь не было встречи, чтобы я ему не выговаривал: «Не умеешь работать с кадрами! Не ценишь человека! Не понимаешь души!…» Встану на колени и попрошу прощения…
Тесть прошелся по гостиной, думающе наклонив голову и производя руками жесты-вспышки.
– А самое странное, что Прасковья Мурзина, Герой Труда, знаменитый человек, гордость колхозного строя, расписывает сыну городские сладости: «И завод хороший и вообще…» – Он покрутил головой. – Ничего не понимаю! Два дня назад дочь говорит: «Люблю деревню, прижилась…» А?!
Он сел и запалил еще одну метровую сигарету.
– И получается, славная моя деревенская родня, что одно дело вообще рассуждать, например, насчет работы с кадрами, понимания души или, уважаемый Иван Васильевич, насчет блата и протекционизма, а другое дело – одному жить неохота… Словом, вот так: если уж менять деревню, так не на Ромск. Зову в Ленинград. Вы, Иван, переводитесь в Ленинградский университет, к вашим услугам любой питерский завод. Кстати, Поспеловы и Мурзины не разорятся, если будете учиться очно. Я бы на твоем месте, Настя…
– Стоп, папа! – негромко, но отрезвляюще сказала Настя. – В Питер нам нет нужды ехать – главное, отсюда удрать, потому что сильнее кошки зверя нет…
Заканчивая эту фразу, жена уже смотрела не на отца, а на мужа, и не просто смотрела, а зло, и Ванюшке пришлось три раза покашлять, чтобы привести ее в чувство. Однако грозные покашливания жену не успокоили – сверкала глазами и бледнела, руки дрожали, и Ванюшке пришлось подумать: «Плохо дело, если Настя мысли читает насчет заразы, которая людям жить не дает!»
– Тогда я – пас! – предельно сердито сказал Глеб Иванович и развел руками. – Что ж, если в этом доме от меня заводят тайны, если в этом доме отца и деда считают недостойным знать, видимо, важные вещи, извольте немедленно снабдить меня расписанием движения пароходов. Извольте, Настасья Глебовна! Извольте, извольте…
Глеб Иванович дошел до того, что как новобранец сунул руки в карманы и, повернувшись на одной ноге, отправился в спальню к внуку, наверное, чтобы использовать оставшиеся до первого парохода в Ромск минуты в обществе любимого Кости – дочь у директора и генерала одна. Через пять секунд послышалась перестрелка и крики «Ура!».
– Настя! – укоризненно сказал Иван. – Ты бы все-таки того, а, Настя…
– Обойдется! – зло фыркнула Настя. – Эх, родной мой муженек! Если вы учиняете бегство от самого себя, то позвольте вам выйти вон, выражаясь языком чеховского героя. Вместе с вашими взносами за квартиру, математической шишкой и прочими мужскими достоинствами – позвольте вам выйти вон!
Как раз после этих слов из спальни выбежал Глеб Иванович, схватив дочь за обе руки, зашипел гусаком:
– Не позволю! Свяжу и увезу в Питер, либо будешь жить по-человечески. На мужа не кричат! На мужа ногами не топают! Мужу не угрожают! От мужа, если правда на твоей стороне, уходят с вежливым и спокойным лицом…
– Папа!
– Сколько уж лет папа!
Из спальни доносился сплошной автоматный треск, там шли в наступление и побеждали, а в гостиной четверо сидели с такими лицами, как сидят в очереди к зубному врачу незнакомые и даже разноязыкие пациенты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39