Дома Иван Мурзин без будильника вскакивал в половине шестого утра, хотя ложился в час ночи, а на военной службе в шесть тридцать, со скрежетом зубовным заставлял себя выбираться из-под хлипкого одеяльца, хоть засыпал в одиннадцать ноль-ноль; дома, забравшись в чащу Гусиного озера, Иван по два часа стоял пугалом с удочкой в руках, а на военной службе через пять минут после команды «смирно» ужом перекручивался от желания почесать нос, пятку или поясницу. Дома… Эх, да что там вспоминать!
Ванюшка Мурзин – опытный тракторист, человек со средним образованием, умеющий читать английские романы, да еще с математической шишкой – поначалу растерялся, когда после окончания курса молодого бойца подвели его в солнечный день к желтой с красным машине, затаенно прижавшей к груди что-то похожее на кулак.
– Ваша машина, Мурзин, – сказал старший лейтенант Семенов. – На освоение – неделю!
Груднику понятно, что в армии действительно все было другим, если Иван Мурзин не признал в желто-красном богатыре знакомый ему по учебникам экскаватор да еще и бульдозер на гусеничном ходу – одну из самых современных и сильных машин. Как мечтал о таком чуде председатель колхоза Яков Михайлович, как ловко и умно примеривали они с Ванюшкой желто-красного к неотложным колхозным делам: рыть траншеи для силоса, ворочать землю под фундаменты жилых домов, похожих на городские, осушать богатые земли… И вот она стояла, эта машина, которой колхоз не увидит, можеть быть, и через пятилетку, и веселый «штатский» водитель, обязанный в недельный срок обучить Ивана, говорил серьезно:
– Прислушайся к машине! Прислушался? Нет такого подозрения, солдат, что зажигание барахлит? А? Третий цилиндр…
Иван взял штатского за пуговицу, подержал, чтобы тот успокоился, затем протяжно сказал:
– Срок – минута! Тащи описание машины! Струхнувший водитель книгу принес через полминуты, протягивая Ивану, хотел что-то сказать, но не решился, а незаметно попятился к машине, чтобы заглушить мотор, раз уж не удалось опозорить Ивана на всю жизнь: не было зажигания у дизельного мотора.
– Домой иди! – сказал штатскому Иван, но на него не посмотрел.
На исходе этого дня для Ивана Мурзина отбыло в прошлое самое трудное отличие военной жизни от старо-короткинской. Фокус был простой. В родной деревне поднимаешься в пять утра, умоешься, выпьешь кринку молока, пойдешь в гараж, сядешь на трактор – день кончается! Идут крутояром доярки на вечернюю дойку, идут гулять пенсионеры… А вот на военной службе день огромный, нескончаемый, на часы смотреть – только расстраиваться. Кажется, и строем ходили, и в мишени стреляли, и про международные события слушали, а стрелки часов свое: одиннадцать сорок восемь!… Но так было, пока не показали Ивану Мурзину желто-красную машину, за рычаги которой Иван ровно через неделю сел, чтобы участвовать в городском строительстве. И дни стали опять по-человечески быстрыми, и жизнь была бы совсем хорошей, если бы каждую ночь не снилось Старо-Короткино, да еще и то снилось, чего видеть даже во сне не хотелось. Нет, например, чтобы приснились Ивану мать или жена Настя, река Обь или покосы… Только ляжешь да закроешь глаза, начинает расхаживать по классу и читать стихи Марат Ганиевич или парторг Филаретов А. А. поднимается на трибуну и вносит предложение поручить товарищу Мурзину снести бульдозером все деревенские сеновалы; перевернешься на бок, собьешь этот сон – зараза Любка Ненашева при мини-юбке шагает главной улицей, а навстречу – механик Варенников в папахе и в поддевке, перепоясанной красным кушаком, скалит зубы и шумит на всю деревню: «Дозвольте поздравить!…»
В пятницу, то есть в банный день, старшина объявил, что у военно-строительного отряда появился твердый адрес: ВЧ и такой-то номер.
– Прошу написать письма родителям, любимым девушкам и товарищам по мирному труду…
А вечером, после бани, старшина почему-то отозвал в сторону Ивана Мурзина, внимательно, как полагается, осмотрел внешний вид, кажется, остался доволен, но сказал на всякий случай строго:
– Следуйте за мной!
В темпе походного строя пересекли они учебный плац, проникли в такую же казарму, в какой жил Иван, из казармы – в длинный, широкий и светлый коридор, и стало понятно, что Ивана ведут к большому начальству. И правда, старшина остановился перед дерматиновой с медными шляпками гвоздей дверью, сам поаккуратней заправил гимнастерку и взглядом приказал Ивану последовать его примеру.
В кабинете сидел молодой майор, неумело стучал на машинке, рассеянно, продолжая искать нужную букву, выслушал рапорт старшины, еще несколько секунд, казалось, ничего не понимал, а затем вскочил и принялся с любопытством смотреть на Ивана Мурзина, досадливо махнув рукой старшине: «Свободны, свободны!» Щелкнув каблуками и печатая шаг, старшина быстро ушел, а майор все глядел на Ванюшку – изучающе и заинтересованно. Ванюшка майора разглядывал тоже и удивлялся, что вот такой молодой, а уже майор.
– Ну шагайте за мной, товарищ Мурзин, – весело произнес майор.
Лестница, коридор, снова лестница и наконец – просторный зал, похожий на фойе Дворца культуры в Старо-Короткине. Вошли в самую большую дверь; кабинет был тоже здоровенный, как малый зал в старо-короткинском Дворце. За столом сидел лысоватый полковник, а в сторонке – Иван чуть не завопил от радости – потолстевший, обрюзгший, бледный, как ростки картошки в подполе, но сияющий писатель Никон Никонович Никонов. Семеня короткими ножками, пыхтя и покряхтывая, он подкатился к Ивану, обнял, поцеловал, похлопал тяжелой ладонью по спине. Счастливый Иван тоже потыкался губами в мягкие щеки Никона Никоновича, обнимая его, чувствовал такое, точно встретился с кровно родным, близким человеком.
– Ну, здорово, здорово! – растроганно бормотал Никон Никонович. – А чего же ты молчишь? Чего же ты, солдат, не кричишь: «Здравия желаю!»
Когда они успокоились и перестали обниматься, Иван заметил, что и полковник и майор стоят в почтительных, терпеливых позах и что оба рады за Никона Никоновича. Для них писатель, наверное, был таким же человеком, каким для Ванюшки полковник – недосягаемым, непонятным, живущим особенной, загадочной жизнью.
– Кабинет в вашем распоряжении, Никон Никонович! – сказал полковник и пошел вместе с майором к дверям. – Когда кончите, позвоните по два-шестнадцать. Вашего молодого друга проводят… Я не прощаюсь?
– Нет, нет, Сергей! Еще потолкуем…
Номер телефона Ванюшка решил запомнить на всякий случай: два-шестнадцать, – прекрасно знал, что Никон Никонович все на свете путал и только охал, когда каждое утро искал брюки, а они висели под самым носом. Никон Никонович даже адрес ушедшей от него жены запомнить не мог: носил в кошельке бумажку с адресом. Он писал ушедшей жене каждый день письмо на пять с половиной страниц и всегда перед этим доставал бумажку с адресом.
Когда ушли полковник и майор, Никон Никонович сел, вынул похожий на салфетку носовой платок, вытер лицо, лоб, шею, грудь под распахнутой летней рубахой и вдруг как-то замедлился, ослаб, сник – взрыв радости прошел… У Ванюшки больно сжалось сердце. Здорово, ох как здорово сдал Никон Никонович! Мешки под глазами, лицо посерело, крупные морщины опоясывали шею, руки дрожали. Одно не изменилось у Никона Никоновича – волосы. Седая, снежно-белая, громадная грива; таких красивых волос Иван не видел даже в кино, где расхаживали короли в париках.
– Ну вот, Иван, я тебя тоже рассмотрел, – сказал Никон Никонович. – Заматерел! Илья Муромец из Старо-Короткина… – Помолчал, снова вытер пот со лба. – Да, заматерел, заматерел, Иван, а еще бахвалился: «В танкисты пойду!» Какого черта в танкисты, когда тебя в машину ни через верхний, ни через нижний люк не протянешь… Это тебе я говорю, это тебе старый человек говорит, это говорит человек, который так много видел, что уже ничего о жизни не знает…
Вот так бормотал-разговаривал Никон Никонович Никонов, умирающий от жары в большом и прохладном Полковничьем кабинете, где Ивану теперь все не нравилось, а больше всего – сам Никон Никонович. В Старо-Короткине мужики шестьдесят лет и за возраст не считают, о пенсии не думают, работают лучше молодых, а вдовам, девкам и вообще женщинам проходу не дают. «Седина в бороду, бес в ребро!» – это про них говорится, которым шестьдесят.
– Вот что, Никон Никонович! – сердитым басом сказал Ванюшка. – Сильно вы мне сегодня не нравитесь. Ну чего такого могло случиться, что вы от жары помираете, хотя в кабинете – погреб. – Ванюшка от злости начал краснеть. – Если так себя соблюдать, как вы соблюдаете, Никон Никонович, то можно и надорваться… Юбиляр, во всех газетах портреты, во всех газетах: «Ваш многогранный талант и неистребимое жизнелюбие…», – а сидите ровно в воду опущенный.
Никон Никонович откинулся на спинку стула, фыркнул.
– Ну, Иван, с тобой не соскучишься! Он снова вытер лоб платком-салфеткой.
– Это с вами не соскучишься, если вы вместо платка салфетку в кармане таскаете да еще, поди, ворованную.
– Какую салфетку? Почему салфетку? – всполошился Никон Никонович. – А и правда салфетка… Где же я ее подцепил? А… Это из ресторана Дома ученых.
Они помолчали, не глядя друг на друга, потом Никон Никонович проговорил:
– Не складывается мой новый роман, Ванюшка! Сплю по четыре часа в сутки, а роман – тю-тю!
Тихо, как на дальних покосах, когда глушишь трактор, было в кабинете полковника, и только слышалось, как хрипло дышит Никон Никонович.
– Ты прав, Ванюшка, не надо кручиниться! Может быть, дорастет юбиляр до Ивана Мурзина? Будем стараться… – Он улыбнулся. – Ну рассказывай, как живешь? – И потрепал Ивана по колену. – Не молчи, разговаривай.
«О чем разговаривать?» – печально подумал Иван. Ничего интересного не мог сказать он Никону Никоновичу, который давно понял, что происходит между ним и Настей, и от кого-то из старокороткинцев знал об уходе Любки от учителя Марата Ганиевича и о Филаретове А. А., за которого Любка собирается выходить замуж или – того смешнее – уже вышла. Что это меняло, если Любка, перебери она хоть сто мужей, останется Любкой!
– Ладно, Иван, можешь не говорить! – покладисто сказал Никон Никонович и прикурил одну сигарету от другой. – Я отдал армии три года на плацу, пять лет на войне и всю жизнь. Деревня и армия – это мое…
Никон Никонович принялся рассуждать о воинской дисциплине, а Ивану было тревожно и сумеречно. Что случилось у Никона Никоновича? Говорит длинно, сбивчиво, путано и главное – известное. Не в романе, конечно, дело – не первый раз у Никона Никоновича роман «не складывается», а потом, глядишь, и сложится… Нет, тут что-то другое…
– Ты чего молчишь, Иван?
– Слушаю.
– Врешь! – обозлившись, гаркнул некультурно Никон Никонович. – Ну, Иван, ну, Иван! Так порядочные люди не поступают. Опять я тебе не нравлюсь, так изволь говорить чем!
Иван посмотрел на мешочки под глазами у Никона Никоновича – плохо; увидел серую, потончавшую кожу на висках – сердце больно трепыхнулось; заметил, как болтаются неприкаянно руки. Где тот Никон Никонович Никонов, который хохотал на всю деревню, говорил всего десять слов, но таких, что все десять застревали в памяти?
– Изволь разговаривать! – выкрикнул Никон Никонович. – Что ты меня рассматриваешь, как молодой психиатр шизофреника?
– А вы бы не кричали, Никон Никонович! – в свою очередь грубо ответил Иван. – Кричите не кричите – скажу, что думаю… Я так мыслю, что опять Ирина Тихоновна появилась и вам звонит, чтобы встретиться. А вы не хотите. Вот и переживаете. Я прав?
– Прав, – ответил Никон Никонович. – Каждый день звонит…
Толстого романа не хватит, чтобы рассказать, почему и отчего Никон Никонович ушел от жены Ирины Тихоновны или она ушла от Никона Никоновича, но они, оказывается, друг без друга вот уже десять лет после развода жить не могли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Ванюшка Мурзин – опытный тракторист, человек со средним образованием, умеющий читать английские романы, да еще с математической шишкой – поначалу растерялся, когда после окончания курса молодого бойца подвели его в солнечный день к желтой с красным машине, затаенно прижавшей к груди что-то похожее на кулак.
– Ваша машина, Мурзин, – сказал старший лейтенант Семенов. – На освоение – неделю!
Груднику понятно, что в армии действительно все было другим, если Иван Мурзин не признал в желто-красном богатыре знакомый ему по учебникам экскаватор да еще и бульдозер на гусеничном ходу – одну из самых современных и сильных машин. Как мечтал о таком чуде председатель колхоза Яков Михайлович, как ловко и умно примеривали они с Ванюшкой желто-красного к неотложным колхозным делам: рыть траншеи для силоса, ворочать землю под фундаменты жилых домов, похожих на городские, осушать богатые земли… И вот она стояла, эта машина, которой колхоз не увидит, можеть быть, и через пятилетку, и веселый «штатский» водитель, обязанный в недельный срок обучить Ивана, говорил серьезно:
– Прислушайся к машине! Прислушался? Нет такого подозрения, солдат, что зажигание барахлит? А? Третий цилиндр…
Иван взял штатского за пуговицу, подержал, чтобы тот успокоился, затем протяжно сказал:
– Срок – минута! Тащи описание машины! Струхнувший водитель книгу принес через полминуты, протягивая Ивану, хотел что-то сказать, но не решился, а незаметно попятился к машине, чтобы заглушить мотор, раз уж не удалось опозорить Ивана на всю жизнь: не было зажигания у дизельного мотора.
– Домой иди! – сказал штатскому Иван, но на него не посмотрел.
На исходе этого дня для Ивана Мурзина отбыло в прошлое самое трудное отличие военной жизни от старо-короткинской. Фокус был простой. В родной деревне поднимаешься в пять утра, умоешься, выпьешь кринку молока, пойдешь в гараж, сядешь на трактор – день кончается! Идут крутояром доярки на вечернюю дойку, идут гулять пенсионеры… А вот на военной службе день огромный, нескончаемый, на часы смотреть – только расстраиваться. Кажется, и строем ходили, и в мишени стреляли, и про международные события слушали, а стрелки часов свое: одиннадцать сорок восемь!… Но так было, пока не показали Ивану Мурзину желто-красную машину, за рычаги которой Иван ровно через неделю сел, чтобы участвовать в городском строительстве. И дни стали опять по-человечески быстрыми, и жизнь была бы совсем хорошей, если бы каждую ночь не снилось Старо-Короткино, да еще и то снилось, чего видеть даже во сне не хотелось. Нет, например, чтобы приснились Ивану мать или жена Настя, река Обь или покосы… Только ляжешь да закроешь глаза, начинает расхаживать по классу и читать стихи Марат Ганиевич или парторг Филаретов А. А. поднимается на трибуну и вносит предложение поручить товарищу Мурзину снести бульдозером все деревенские сеновалы; перевернешься на бок, собьешь этот сон – зараза Любка Ненашева при мини-юбке шагает главной улицей, а навстречу – механик Варенников в папахе и в поддевке, перепоясанной красным кушаком, скалит зубы и шумит на всю деревню: «Дозвольте поздравить!…»
В пятницу, то есть в банный день, старшина объявил, что у военно-строительного отряда появился твердый адрес: ВЧ и такой-то номер.
– Прошу написать письма родителям, любимым девушкам и товарищам по мирному труду…
А вечером, после бани, старшина почему-то отозвал в сторону Ивана Мурзина, внимательно, как полагается, осмотрел внешний вид, кажется, остался доволен, но сказал на всякий случай строго:
– Следуйте за мной!
В темпе походного строя пересекли они учебный плац, проникли в такую же казарму, в какой жил Иван, из казармы – в длинный, широкий и светлый коридор, и стало понятно, что Ивана ведут к большому начальству. И правда, старшина остановился перед дерматиновой с медными шляпками гвоздей дверью, сам поаккуратней заправил гимнастерку и взглядом приказал Ивану последовать его примеру.
В кабинете сидел молодой майор, неумело стучал на машинке, рассеянно, продолжая искать нужную букву, выслушал рапорт старшины, еще несколько секунд, казалось, ничего не понимал, а затем вскочил и принялся с любопытством смотреть на Ивана Мурзина, досадливо махнув рукой старшине: «Свободны, свободны!» Щелкнув каблуками и печатая шаг, старшина быстро ушел, а майор все глядел на Ванюшку – изучающе и заинтересованно. Ванюшка майора разглядывал тоже и удивлялся, что вот такой молодой, а уже майор.
– Ну шагайте за мной, товарищ Мурзин, – весело произнес майор.
Лестница, коридор, снова лестница и наконец – просторный зал, похожий на фойе Дворца культуры в Старо-Короткине. Вошли в самую большую дверь; кабинет был тоже здоровенный, как малый зал в старо-короткинском Дворце. За столом сидел лысоватый полковник, а в сторонке – Иван чуть не завопил от радости – потолстевший, обрюзгший, бледный, как ростки картошки в подполе, но сияющий писатель Никон Никонович Никонов. Семеня короткими ножками, пыхтя и покряхтывая, он подкатился к Ивану, обнял, поцеловал, похлопал тяжелой ладонью по спине. Счастливый Иван тоже потыкался губами в мягкие щеки Никона Никоновича, обнимая его, чувствовал такое, точно встретился с кровно родным, близким человеком.
– Ну, здорово, здорово! – растроганно бормотал Никон Никонович. – А чего же ты молчишь? Чего же ты, солдат, не кричишь: «Здравия желаю!»
Когда они успокоились и перестали обниматься, Иван заметил, что и полковник и майор стоят в почтительных, терпеливых позах и что оба рады за Никона Никоновича. Для них писатель, наверное, был таким же человеком, каким для Ванюшки полковник – недосягаемым, непонятным, живущим особенной, загадочной жизнью.
– Кабинет в вашем распоряжении, Никон Никонович! – сказал полковник и пошел вместе с майором к дверям. – Когда кончите, позвоните по два-шестнадцать. Вашего молодого друга проводят… Я не прощаюсь?
– Нет, нет, Сергей! Еще потолкуем…
Номер телефона Ванюшка решил запомнить на всякий случай: два-шестнадцать, – прекрасно знал, что Никон Никонович все на свете путал и только охал, когда каждое утро искал брюки, а они висели под самым носом. Никон Никонович даже адрес ушедшей от него жены запомнить не мог: носил в кошельке бумажку с адресом. Он писал ушедшей жене каждый день письмо на пять с половиной страниц и всегда перед этим доставал бумажку с адресом.
Когда ушли полковник и майор, Никон Никонович сел, вынул похожий на салфетку носовой платок, вытер лицо, лоб, шею, грудь под распахнутой летней рубахой и вдруг как-то замедлился, ослаб, сник – взрыв радости прошел… У Ванюшки больно сжалось сердце. Здорово, ох как здорово сдал Никон Никонович! Мешки под глазами, лицо посерело, крупные морщины опоясывали шею, руки дрожали. Одно не изменилось у Никона Никоновича – волосы. Седая, снежно-белая, громадная грива; таких красивых волос Иван не видел даже в кино, где расхаживали короли в париках.
– Ну вот, Иван, я тебя тоже рассмотрел, – сказал Никон Никонович. – Заматерел! Илья Муромец из Старо-Короткина… – Помолчал, снова вытер пот со лба. – Да, заматерел, заматерел, Иван, а еще бахвалился: «В танкисты пойду!» Какого черта в танкисты, когда тебя в машину ни через верхний, ни через нижний люк не протянешь… Это тебе я говорю, это тебе старый человек говорит, это говорит человек, который так много видел, что уже ничего о жизни не знает…
Вот так бормотал-разговаривал Никон Никонович Никонов, умирающий от жары в большом и прохладном Полковничьем кабинете, где Ивану теперь все не нравилось, а больше всего – сам Никон Никонович. В Старо-Короткине мужики шестьдесят лет и за возраст не считают, о пенсии не думают, работают лучше молодых, а вдовам, девкам и вообще женщинам проходу не дают. «Седина в бороду, бес в ребро!» – это про них говорится, которым шестьдесят.
– Вот что, Никон Никонович! – сердитым басом сказал Ванюшка. – Сильно вы мне сегодня не нравитесь. Ну чего такого могло случиться, что вы от жары помираете, хотя в кабинете – погреб. – Ванюшка от злости начал краснеть. – Если так себя соблюдать, как вы соблюдаете, Никон Никонович, то можно и надорваться… Юбиляр, во всех газетах портреты, во всех газетах: «Ваш многогранный талант и неистребимое жизнелюбие…», – а сидите ровно в воду опущенный.
Никон Никонович откинулся на спинку стула, фыркнул.
– Ну, Иван, с тобой не соскучишься! Он снова вытер лоб платком-салфеткой.
– Это с вами не соскучишься, если вы вместо платка салфетку в кармане таскаете да еще, поди, ворованную.
– Какую салфетку? Почему салфетку? – всполошился Никон Никонович. – А и правда салфетка… Где же я ее подцепил? А… Это из ресторана Дома ученых.
Они помолчали, не глядя друг на друга, потом Никон Никонович проговорил:
– Не складывается мой новый роман, Ванюшка! Сплю по четыре часа в сутки, а роман – тю-тю!
Тихо, как на дальних покосах, когда глушишь трактор, было в кабинете полковника, и только слышалось, как хрипло дышит Никон Никонович.
– Ты прав, Ванюшка, не надо кручиниться! Может быть, дорастет юбиляр до Ивана Мурзина? Будем стараться… – Он улыбнулся. – Ну рассказывай, как живешь? – И потрепал Ивана по колену. – Не молчи, разговаривай.
«О чем разговаривать?» – печально подумал Иван. Ничего интересного не мог сказать он Никону Никоновичу, который давно понял, что происходит между ним и Настей, и от кого-то из старокороткинцев знал об уходе Любки от учителя Марата Ганиевича и о Филаретове А. А., за которого Любка собирается выходить замуж или – того смешнее – уже вышла. Что это меняло, если Любка, перебери она хоть сто мужей, останется Любкой!
– Ладно, Иван, можешь не говорить! – покладисто сказал Никон Никонович и прикурил одну сигарету от другой. – Я отдал армии три года на плацу, пять лет на войне и всю жизнь. Деревня и армия – это мое…
Никон Никонович принялся рассуждать о воинской дисциплине, а Ивану было тревожно и сумеречно. Что случилось у Никона Никоновича? Говорит длинно, сбивчиво, путано и главное – известное. Не в романе, конечно, дело – не первый раз у Никона Никоновича роман «не складывается», а потом, глядишь, и сложится… Нет, тут что-то другое…
– Ты чего молчишь, Иван?
– Слушаю.
– Врешь! – обозлившись, гаркнул некультурно Никон Никонович. – Ну, Иван, ну, Иван! Так порядочные люди не поступают. Опять я тебе не нравлюсь, так изволь говорить чем!
Иван посмотрел на мешочки под глазами у Никона Никоновича – плохо; увидел серую, потончавшую кожу на висках – сердце больно трепыхнулось; заметил, как болтаются неприкаянно руки. Где тот Никон Никонович Никонов, который хохотал на всю деревню, говорил всего десять слов, но таких, что все десять застревали в памяти?
– Изволь разговаривать! – выкрикнул Никон Никонович. – Что ты меня рассматриваешь, как молодой психиатр шизофреника?
– А вы бы не кричали, Никон Никонович! – в свою очередь грубо ответил Иван. – Кричите не кричите – скажу, что думаю… Я так мыслю, что опять Ирина Тихоновна появилась и вам звонит, чтобы встретиться. А вы не хотите. Вот и переживаете. Я прав?
– Прав, – ответил Никон Никонович. – Каждый день звонит…
Толстого романа не хватит, чтобы рассказать, почему и отчего Никон Никонович ушел от жены Ирины Тихоновны или она ушла от Никона Никоновича, но они, оказывается, друг без друга вот уже десять лет после развода жить не могли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39