Я виновато пожал плечами: приседай не приседай – не поможет. Хони еще раз оглядел меня, пощупал мускулы ног, послал меня на внутреннюю скаковую дорожку, параллельную главной, и скрылся в конюшнях. Через пять-шесть минут он медленно вышел, держа на поводу гнедого высокого жеребца с длинными ногами, даже клячеватого чуть-чуть, хоть ребра считай. Конь ничем не выражал своего волнения, только ноздри вздрагивали. Увидев мое вытянувшееся лицо, Хони тихонько усмехнулся:
– Не нравится?
– Не очень.
– Красоты нет? – Насмешка в голосе Хони звучала сильнее. Сейчас она перейдет в презрение.
Но кое-что в лошадях я смыслил: как-никак два года не вылезал из манежа. Приглядевшись к предъявленной лошади, я подметил и прямую шею, и выпуклые, длинные мускулы ног.
– Виноват, – сказал я, – ошибся.
– То-то, – усмехнулся Хони. – Попробуй. Ну, Макдуфф, – прибавил он, обращаясь к лошади, как к человеку, – покажи этому дылде, на что мы способны.
Я прошел галопом дорожку и вернулся. Макдуфф – кто-то из его хозяев, должно быть, помнил историю о Макбете и о его грозном сопернике – не шел, а летел, как летит ястреб над полем, догоняя зайчишку.
– Чудо! – выдохнул я, спешиваясь.
– Я еще не пробовал Макдуффа на приз, – сказал Хони, – рискую. И день не тот, и жокей не тот. Но лошадь и сегодня покажет себя. Такие «быкам» только снятся.
Экзамен я выдержал. Хони Бирнс не сделал ни одного замечания, только послал меня на весы и в парилку. А сейчас, когда подготовка была закончена, я, отдохнув в жокейской на носилках, на которых приносили получивших травмы наездников, облачился в широковатые для меня бриджи, заправил в них пузырившийся на животе темно-лиловый камзол с белой семеркой на спине. Начиналось самое ответственное и страшное. Хони молча держал под уздцы раздувавшего ноздри Макдуффа, уже оседланного и готового к скачке. Я тоже молча вскочил в седло, нащупал правой ногой начищенное до блеска стремя и взял поводья. Мимо меня к пусковой линейке уже проследовали один за другим мои соперники. Я не успел разглядеть их: в пестрых картузах-жокейках, под цвет камзолов и бриджей с длиннющими козырьками, они казались двойниками, сотворенными мне на погибель. Шнелль тоже обогнал меня на своей караковой длинноногой кобылке и весело помахал мне рукой, даже не взглянув на Макдуффа. А тот вздрогнул и повел ушами. «Не нравится, что обгоняют», – подумал я. Что ж, хороший признак.
Я поехал к линейке последним под напутствие Хони: «Доверься коню, не мудри – не подведет». Гнедой был лишь у меня – у соперников моих были вороные и серые; только у Шнелля была чуть темнее моей – почти гнедая с подпалинами в пахах и на морде. Вспомнилась где-то прочитанная арабская сказочка. Отец и сын скачут в пустыне, уходя от погони. Слышен далекий топот. «Какая масть?» – спрашивает отец, не оглядываясь. «Серая», – отвечает сын. «Не догнать», – смеется отец. Снова топот и новый вопрос отца: «А теперь?» – «Вороные, отец мой». – «Тоже не догонят». И опять топот погони. Отец оглядывается и говорит: «Дай шпоры коню, сын. Подходят гнедые».
Мы выстроились по линейке восьмеркой, все одинаковые, различимые издали только по номерам и цветам. У Шнелля на желтом камзоле чернела двойка. Фиц-Морис, весь в белом, шел под номером первым на вороном жеребце по кличке Блэки. Караковую кобылу Шнелля звали Искрой. «Только они двое и опасны, – предупредил Бирнс, – остальные не конкуренты». Но мне все еще было страшно. Даже зубы постукивали – не мог сдержать. А сдержать надо было: Макдуфф почувствовал, вздрогнул – лошади превосходные телепаты. «Спокойней, спокойней», – уговаривал я себя и все время следил за конем: как ответит он на мою тревогу.
Зазвонил колокол – старт. Макдуфф рванулся и пошел в галоп, почти зажатый шестеркой и тройкой. От них я тут же освободился, угостив грязью жокеев, – Макдуфф тоже умел обгонять насмехаясь. В последний раз мелькнули трибуны – кусок белого ситца с пестрыми крапинками – и исчезли. Потянулись справа серая лента забора и зеленое поле слева; оно пестрело белыми мужскими костюмами и яркими женскими платьями, как и оставшиеся сзади трибуны. Они снова возникнут сбоку, но уже на последней прямой. До финиша два километра с лишком, а сколько лишка, я не знал: забыл спросить у Бирнса. Но думалось не об этом – в голову лезло всякое. Хорошо, не стипль-чез – я бы не смог взять препятствия. И сейчас же вспомнилось, что кобылу Вронского звали Фру-Фру. Два «ф» в одном имени. У меня тоже два «ф»: Макдуфф. Как бы чего не вышло! Я тут же обозлился на себя, мысленно выругался, поднял голову от конской шеи – до этого я едва не лежал на ней – и принялся искать глазами ушедших вперед. Их было двое: единица и двойка, как я и думал. Блэки впереди, Искра метра на два сзади. Макдуфф отставал от них на добрый десяток метров. Догонит или не догонит?
Я не пришпоривал лошадь – я доверился ей. Только приник, слился; сладкий запах конского пота щекотал ноздри, ритмический стук копыт и свист ветра – и никаких других звуков. «У лошади память, как у кошки, – говорил Хони. – Она помнит каждый бугорок на дорожке, каждую ямку. Помнит, где ее обогнали, где обошла она. Это обязан помнить и жокей. Но Макдуфф не помнит, и ты не помнишь. Это первая ваша скачка и ваше преимущество перед соперниками. Только ветер в ушах, бегущая навстречу земля, и никого впереди. Макдуфф не потерпит обгона».
Но впереди были двое, и расстояние между нами не уменьшалось. Хотя… на подходе ко второму повороту мне показалось, что крутой зад Блэки с коротко подстриженным хвостом и привставший на стременах белый Фиц-Морис стали как будто крупнее, приближаясь с каждой секундой. Только караковая Искра с черно-желтым жокеем уходила вперед. Вот она уже мелькнула на повороте и стала видна в профиль: не лошадь – птица с темно-коричневым оперением, низко-низко летящая над землей.
Теперь Макдуфф и Блэки шли уже голова в голову. Черный конь с крутым задом все еще держал бровку, Макдуфф обходил его справа. Но как обходил! Я был, вероятно, не легче Фиц-Мориса, да и Блэки казался старше и опытнее Макдуффа, – потому это и был гандикап, что участвовали в нем лошади разных возрастов и седоки разных весов, – и никто не подсказывал Макдуффу, где легче и сподручнее вырваться и занять бровку. Но он сделал это именно там, где труднее, на самом повороте дорожки, где линия обгона справа удлиняется, а держащий бровку легко уходит вперед. Но он не ушел. И Блэки и его седок вдруг рванулись назад, словно их сдуло ветром, а слева навстречу побежало ярко-зеленое поле.
Теперь нас со Шнеллем разделяли не десять, а пять или шесть метров, потом они, вероятно, превратились в четыре или в три – сосчитать на глаз я не мог: просто черно-желтый Шнелль, как и раньше Фиц-Морис, стал как будто крупнее. Он, различив другой ритм скачки настигавшей его лошади и, должно быть, поняв, что это не Блэки, оглянулся и пришпорил свою. Но Макдуфф действительно не переносил зрелища скачущей впереди лошади. Три метра стали двумя, потом голова Макдуффа достала корпус Искры, и Шнелль, яростно оскалив зубы, уже держался со мною рядом, все еще не отдавая дорожки. Но и здесь повторилось то же, что и раньше с Фиц-Морисом. Дождавшись последнего поворота, Макдуфф обошел соперницу справа по удлиненной гиперболе – обошел легко, почти без усилий, только ритм дыхания его, как мне показалось, чуть-чуть участился.
Теперь нас встретил оглушительный рев трибун, уже увидевших победителя. Я не оглядывался, я просто знал, что Шнелль оттягивается назад все дальше и дальше, получив, вероятно, не один шлепок грязи от копыт обогнавшей лошади. «Неизвестно, кто еще грязь жрать будет», – вспомнилось мне мое сердитое. Теперь это было известно всем.
Истошный звук колокола, взмах флажка судьи на трибуне возвестили о финише. Я с трудом сдержал рвавшегося вперед Макдуффа, но его уже подхватили под уздцы подбежавшие конюхи. Искра подошла к столбу через несколько секунд, когда я уже стоял, отворачиваясь от нацеленных на меня фотокамер моих собратьев по ремеслу. Бирнс что-то говорил мне, но в шуме окружавшей меня толпы я не слышал да и, признаться, не слушал: я смотрел не отрываясь на взмыленного Макдуффа – по сравнению с Искрой он казался менее уставшим и даже улыбнулся мне, обнажив большие белые зубы. «Чудо-лошадь», «Экстра-класс!», «Лошадь-феномен!» – раздавалось рядом, но я-то с начала скачки знал, что это феномен и чудо, и Бирнс еще раньше это знал, а Фляш попросту был уверен, что иначе и быть не могли.
Первая часть программы была мною выполнена. Оставалась вторая.
Мимо Шнелля, даже не взглянув на него, подошел ко мне полицейский офицер в полной парадной форме: я даже мундира его не видел – только нашивки, аксельбанты, лампасы и пуговицы. Сдержанно поклонившись, он сказал:
– Вас просят в ложу.
Я неуверенно оглядел свой забрызганный грязью костюм:
– Может быть, сначала переодеться?
В ответ он протянул мне платок и расческу:
– Это все, что вам нужно. Пошли.
17. АУДИЕНЦИЯ
С кое-как вытертым лицом и приглаженными волосами я появился в центральной ложе. Собственно, это была не ложа, а лоджия – тенистая веранда с накрытым столом и широченным окном, открывавшим глазу все скаковое поле.
Мой спутник благоразумно остался за дверью, а я вошел и растерялся под обращенными на меня любопытными взглядами. За столом сидело несколько человек – кто в штатском, кто в опереточных галунных мундирах. Судя по обилию золотых нашивок и аксельбантов, высшие полицейские чины. Но хозяин был в кремовом штатском костюме и голубой рубашке без галстука. Я сразу догадался, кто это, по какой-то неуловимой властности, сознанию собственного могущества, которое легко было прочитать и в глазах, и в непринужденной позе хозяина. Я вспомнил описанного Мартином щекастого сержанта в городе оборотней. Нет, описание не подходило. Или это был другой человек, или новая среда и новая роль коренным образом его изменили. Я бы сравнил его с Черчиллем, только что справившим свое сорокалетие. Широкое пухлое лицо, розовые щеки, сигара в зубах, первые признаки тучности во всем облике – и властность, властность, властность, наполнявшая даже воздух, которым дышали все в присутствии этого человека.
Пауза была долгой. Я молча стоял, не решаясь ее нарушить. И я слишком устал, чтобы чем-то интересоваться. Бойл или не Бойл, пусть разевает рот первым.
– Чья лошадь? – наконец спросил он, не вынимая сигары изо рта.
– Хони Бирнса, – сказал я.
– Я спрашиваю не о тренере.
Я недоуменно пожал плечами:
– Простите. В таком случае не знаю.
– Выясни, – обратился он к галунщику, сидевшему рядом. – Я бы купил ее. – Потом вынул сигару, бережно, не стряхивая пепла, положил ее на подставку пепельницы и полувопросительно, полуутвердительно произнес: – Жорж Ано. Француз?
– Отец француз, мать из американского сектора.
Он кивнул в знак того, что поверил, только поморщился:
– Акцент остался.
– Я говорю с акцентом на обоих языках, – виновато признался я, продолжая играть.
– Приза не получишь: скачки любительские, – продолжал он, пропустив мою реплику, – но можно наградить и по-другому. Что бы тебе хотелось – денег? Должность? Я мог бы перевести тебя в большую газету.
Он уже знал все о моей профессии в этом мире. Тем лучше: пойдем, как говорится, ва-банк!
– Я бы хотел поступить в полицию, – решительно произнес я.
Бомба не бомба, но маленькая бомбочка разорвалась за столом. Вероятно, так посмотрели бы на меня, если б я попросил птичьего молока. Только Корсон Бойл не удивился.
– А почему, мальчик, тебе приглянулась полиция? – спросил он с хитрой усмешечкой.
На «мальчика» я не обиделся: карта шла в руки.
– Потому что простой патрульный стоит дороже любого служащего.
– А если у служащего текущий счет в банке?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
– Не нравится?
– Не очень.
– Красоты нет? – Насмешка в голосе Хони звучала сильнее. Сейчас она перейдет в презрение.
Но кое-что в лошадях я смыслил: как-никак два года не вылезал из манежа. Приглядевшись к предъявленной лошади, я подметил и прямую шею, и выпуклые, длинные мускулы ног.
– Виноват, – сказал я, – ошибся.
– То-то, – усмехнулся Хони. – Попробуй. Ну, Макдуфф, – прибавил он, обращаясь к лошади, как к человеку, – покажи этому дылде, на что мы способны.
Я прошел галопом дорожку и вернулся. Макдуфф – кто-то из его хозяев, должно быть, помнил историю о Макбете и о его грозном сопернике – не шел, а летел, как летит ястреб над полем, догоняя зайчишку.
– Чудо! – выдохнул я, спешиваясь.
– Я еще не пробовал Макдуффа на приз, – сказал Хони, – рискую. И день не тот, и жокей не тот. Но лошадь и сегодня покажет себя. Такие «быкам» только снятся.
Экзамен я выдержал. Хони Бирнс не сделал ни одного замечания, только послал меня на весы и в парилку. А сейчас, когда подготовка была закончена, я, отдохнув в жокейской на носилках, на которых приносили получивших травмы наездников, облачился в широковатые для меня бриджи, заправил в них пузырившийся на животе темно-лиловый камзол с белой семеркой на спине. Начиналось самое ответственное и страшное. Хони молча держал под уздцы раздувавшего ноздри Макдуффа, уже оседланного и готового к скачке. Я тоже молча вскочил в седло, нащупал правой ногой начищенное до блеска стремя и взял поводья. Мимо меня к пусковой линейке уже проследовали один за другим мои соперники. Я не успел разглядеть их: в пестрых картузах-жокейках, под цвет камзолов и бриджей с длиннющими козырьками, они казались двойниками, сотворенными мне на погибель. Шнелль тоже обогнал меня на своей караковой длинноногой кобылке и весело помахал мне рукой, даже не взглянув на Макдуффа. А тот вздрогнул и повел ушами. «Не нравится, что обгоняют», – подумал я. Что ж, хороший признак.
Я поехал к линейке последним под напутствие Хони: «Доверься коню, не мудри – не подведет». Гнедой был лишь у меня – у соперников моих были вороные и серые; только у Шнелля была чуть темнее моей – почти гнедая с подпалинами в пахах и на морде. Вспомнилась где-то прочитанная арабская сказочка. Отец и сын скачут в пустыне, уходя от погони. Слышен далекий топот. «Какая масть?» – спрашивает отец, не оглядываясь. «Серая», – отвечает сын. «Не догнать», – смеется отец. Снова топот и новый вопрос отца: «А теперь?» – «Вороные, отец мой». – «Тоже не догонят». И опять топот погони. Отец оглядывается и говорит: «Дай шпоры коню, сын. Подходят гнедые».
Мы выстроились по линейке восьмеркой, все одинаковые, различимые издали только по номерам и цветам. У Шнелля на желтом камзоле чернела двойка. Фиц-Морис, весь в белом, шел под номером первым на вороном жеребце по кличке Блэки. Караковую кобылу Шнелля звали Искрой. «Только они двое и опасны, – предупредил Бирнс, – остальные не конкуренты». Но мне все еще было страшно. Даже зубы постукивали – не мог сдержать. А сдержать надо было: Макдуфф почувствовал, вздрогнул – лошади превосходные телепаты. «Спокойней, спокойней», – уговаривал я себя и все время следил за конем: как ответит он на мою тревогу.
Зазвонил колокол – старт. Макдуфф рванулся и пошел в галоп, почти зажатый шестеркой и тройкой. От них я тут же освободился, угостив грязью жокеев, – Макдуфф тоже умел обгонять насмехаясь. В последний раз мелькнули трибуны – кусок белого ситца с пестрыми крапинками – и исчезли. Потянулись справа серая лента забора и зеленое поле слева; оно пестрело белыми мужскими костюмами и яркими женскими платьями, как и оставшиеся сзади трибуны. Они снова возникнут сбоку, но уже на последней прямой. До финиша два километра с лишком, а сколько лишка, я не знал: забыл спросить у Бирнса. Но думалось не об этом – в голову лезло всякое. Хорошо, не стипль-чез – я бы не смог взять препятствия. И сейчас же вспомнилось, что кобылу Вронского звали Фру-Фру. Два «ф» в одном имени. У меня тоже два «ф»: Макдуфф. Как бы чего не вышло! Я тут же обозлился на себя, мысленно выругался, поднял голову от конской шеи – до этого я едва не лежал на ней – и принялся искать глазами ушедших вперед. Их было двое: единица и двойка, как я и думал. Блэки впереди, Искра метра на два сзади. Макдуфф отставал от них на добрый десяток метров. Догонит или не догонит?
Я не пришпоривал лошадь – я доверился ей. Только приник, слился; сладкий запах конского пота щекотал ноздри, ритмический стук копыт и свист ветра – и никаких других звуков. «У лошади память, как у кошки, – говорил Хони. – Она помнит каждый бугорок на дорожке, каждую ямку. Помнит, где ее обогнали, где обошла она. Это обязан помнить и жокей. Но Макдуфф не помнит, и ты не помнишь. Это первая ваша скачка и ваше преимущество перед соперниками. Только ветер в ушах, бегущая навстречу земля, и никого впереди. Макдуфф не потерпит обгона».
Но впереди были двое, и расстояние между нами не уменьшалось. Хотя… на подходе ко второму повороту мне показалось, что крутой зад Блэки с коротко подстриженным хвостом и привставший на стременах белый Фиц-Морис стали как будто крупнее, приближаясь с каждой секундой. Только караковая Искра с черно-желтым жокеем уходила вперед. Вот она уже мелькнула на повороте и стала видна в профиль: не лошадь – птица с темно-коричневым оперением, низко-низко летящая над землей.
Теперь Макдуфф и Блэки шли уже голова в голову. Черный конь с крутым задом все еще держал бровку, Макдуфф обходил его справа. Но как обходил! Я был, вероятно, не легче Фиц-Мориса, да и Блэки казался старше и опытнее Макдуффа, – потому это и был гандикап, что участвовали в нем лошади разных возрастов и седоки разных весов, – и никто не подсказывал Макдуффу, где легче и сподручнее вырваться и занять бровку. Но он сделал это именно там, где труднее, на самом повороте дорожки, где линия обгона справа удлиняется, а держащий бровку легко уходит вперед. Но он не ушел. И Блэки и его седок вдруг рванулись назад, словно их сдуло ветром, а слева навстречу побежало ярко-зеленое поле.
Теперь нас со Шнеллем разделяли не десять, а пять или шесть метров, потом они, вероятно, превратились в четыре или в три – сосчитать на глаз я не мог: просто черно-желтый Шнелль, как и раньше Фиц-Морис, стал как будто крупнее. Он, различив другой ритм скачки настигавшей его лошади и, должно быть, поняв, что это не Блэки, оглянулся и пришпорил свою. Но Макдуфф действительно не переносил зрелища скачущей впереди лошади. Три метра стали двумя, потом голова Макдуффа достала корпус Искры, и Шнелль, яростно оскалив зубы, уже держался со мною рядом, все еще не отдавая дорожки. Но и здесь повторилось то же, что и раньше с Фиц-Морисом. Дождавшись последнего поворота, Макдуфф обошел соперницу справа по удлиненной гиперболе – обошел легко, почти без усилий, только ритм дыхания его, как мне показалось, чуть-чуть участился.
Теперь нас встретил оглушительный рев трибун, уже увидевших победителя. Я не оглядывался, я просто знал, что Шнелль оттягивается назад все дальше и дальше, получив, вероятно, не один шлепок грязи от копыт обогнавшей лошади. «Неизвестно, кто еще грязь жрать будет», – вспомнилось мне мое сердитое. Теперь это было известно всем.
Истошный звук колокола, взмах флажка судьи на трибуне возвестили о финише. Я с трудом сдержал рвавшегося вперед Макдуффа, но его уже подхватили под уздцы подбежавшие конюхи. Искра подошла к столбу через несколько секунд, когда я уже стоял, отворачиваясь от нацеленных на меня фотокамер моих собратьев по ремеслу. Бирнс что-то говорил мне, но в шуме окружавшей меня толпы я не слышал да и, признаться, не слушал: я смотрел не отрываясь на взмыленного Макдуффа – по сравнению с Искрой он казался менее уставшим и даже улыбнулся мне, обнажив большие белые зубы. «Чудо-лошадь», «Экстра-класс!», «Лошадь-феномен!» – раздавалось рядом, но я-то с начала скачки знал, что это феномен и чудо, и Бирнс еще раньше это знал, а Фляш попросту был уверен, что иначе и быть не могли.
Первая часть программы была мною выполнена. Оставалась вторая.
Мимо Шнелля, даже не взглянув на него, подошел ко мне полицейский офицер в полной парадной форме: я даже мундира его не видел – только нашивки, аксельбанты, лампасы и пуговицы. Сдержанно поклонившись, он сказал:
– Вас просят в ложу.
Я неуверенно оглядел свой забрызганный грязью костюм:
– Может быть, сначала переодеться?
В ответ он протянул мне платок и расческу:
– Это все, что вам нужно. Пошли.
17. АУДИЕНЦИЯ
С кое-как вытертым лицом и приглаженными волосами я появился в центральной ложе. Собственно, это была не ложа, а лоджия – тенистая веранда с накрытым столом и широченным окном, открывавшим глазу все скаковое поле.
Мой спутник благоразумно остался за дверью, а я вошел и растерялся под обращенными на меня любопытными взглядами. За столом сидело несколько человек – кто в штатском, кто в опереточных галунных мундирах. Судя по обилию золотых нашивок и аксельбантов, высшие полицейские чины. Но хозяин был в кремовом штатском костюме и голубой рубашке без галстука. Я сразу догадался, кто это, по какой-то неуловимой властности, сознанию собственного могущества, которое легко было прочитать и в глазах, и в непринужденной позе хозяина. Я вспомнил описанного Мартином щекастого сержанта в городе оборотней. Нет, описание не подходило. Или это был другой человек, или новая среда и новая роль коренным образом его изменили. Я бы сравнил его с Черчиллем, только что справившим свое сорокалетие. Широкое пухлое лицо, розовые щеки, сигара в зубах, первые признаки тучности во всем облике – и властность, властность, властность, наполнявшая даже воздух, которым дышали все в присутствии этого человека.
Пауза была долгой. Я молча стоял, не решаясь ее нарушить. И я слишком устал, чтобы чем-то интересоваться. Бойл или не Бойл, пусть разевает рот первым.
– Чья лошадь? – наконец спросил он, не вынимая сигары изо рта.
– Хони Бирнса, – сказал я.
– Я спрашиваю не о тренере.
Я недоуменно пожал плечами:
– Простите. В таком случае не знаю.
– Выясни, – обратился он к галунщику, сидевшему рядом. – Я бы купил ее. – Потом вынул сигару, бережно, не стряхивая пепла, положил ее на подставку пепельницы и полувопросительно, полуутвердительно произнес: – Жорж Ано. Француз?
– Отец француз, мать из американского сектора.
Он кивнул в знак того, что поверил, только поморщился:
– Акцент остался.
– Я говорю с акцентом на обоих языках, – виновато признался я, продолжая играть.
– Приза не получишь: скачки любительские, – продолжал он, пропустив мою реплику, – но можно наградить и по-другому. Что бы тебе хотелось – денег? Должность? Я мог бы перевести тебя в большую газету.
Он уже знал все о моей профессии в этом мире. Тем лучше: пойдем, как говорится, ва-банк!
– Я бы хотел поступить в полицию, – решительно произнес я.
Бомба не бомба, но маленькая бомбочка разорвалась за столом. Вероятно, так посмотрели бы на меня, если б я попросил птичьего молока. Только Корсон Бойл не удивился.
– А почему, мальчик, тебе приглянулась полиция? – спросил он с хитрой усмешечкой.
На «мальчика» я не обиделся: карта шла в руки.
– Потому что простой патрульный стоит дороже любого служащего.
– А если у служащего текущий счет в банке?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49