Нет ни адресов, ни календарей с пометками, ни записных книжек, ни списка покупок – всего того, что может оказаться в доме у зрячего. Вся корреспонденция, которую они отыскали, велась с использованием азбуки Брейля. Разумеется, это они возьмут с собой для последующего перевода, но сейчас толку никакого. В квартире оказалась старая пишущая машинка: с ней уже поработали, на предмет отпечатков, ребята из лаборатории. Нашлась и чековая книжка, выданная местным отделением Первого федерального банка. На общем счету у Харрисов было 212 долларов. Нашли они и старый, покрытый пылью, домашний альбом. К нему явно не прикасались годами. В нем были фотографии Джимми Харриса – ребенка, затем юноши. Снимался он в основном в компании черных. Даже Джимми-солдат окружен людьми одного с ним цвета кожи. В конце альбома была приклеена глянцевая, восемь на десять, фотография, для которой явно позировали. На ней было пятеро мужчин, двое белых и трое черных. Они сфотографировались на фоне какого-то летнего жилища: нижняя часть – деревянная, верхняя – застекленная мансарда. Все пятеро улыбаются. Один из них – на корточках, в первом ряду – прикрывает рукой грубо сделанную надпись: «Огневой расчет „Альфа“. Второе отделение».
Среди бумаг, разбросанных по полу, они нашли собачий паспорт. Чистокровный Лабрадор, кличка – Стэнли. Дрессировку прошел в школе для собак-поводырей на Саут-Перри. Тут же валялись свидетельство о браке – с подписями свидетелей Анджелы Кумз и Ричарда Джерарда, – свидетельство о почетном увольнении из армии США и страховой полис, выданный компанией «Америкэн Херитидж инк». Главная наследница – Изабел Харрис. В случае ее смерти имущество страхователя наследует его мать миссис Софи Харрис. Номинальная стоимость полиса – 25 тысяч долларов.
Вот и все, что им удалось обнаружить.
Телефон на столе у Кареллы зазвонил в двадцать минут пятого, когда уставшие копы только переступили порог своего участка, Карелла рванулся через турникет и схватил трубку.
– Восемьдесят седьмой, Карелла.
– Это Мэлони, из отделения служебного собаководства.
– Да, Мэлони, привет.
– Что нам делать с этой собакой?
– С какой собакой?
– С черным Лабрадором, которого кто-то доставил сюда.
– С ним все в порядке?
– В порядке, в порядке, только как он здесь оказался?
– Это собака убитого.
– Очень интересно, но какое это имеет отношение к нашей службе?
– Никакого. Просто вчера вечером мы не знали, что с ней делать...
– И отправили сюда.
– Да нет же. Дежурный сержант вызвал ветеринара.
– Ага, нашего ветеринара. Ну вот мы и имеем собаку, с которой не знаем, что делать.
– Почему бы вам не заняться ее дрессировкой?
– А ты в курсе, сколько это стоит? К тому же, откуда нам знать, годится она для службы или нет?
– Ясно, – Карелла вздохнул.
– Ну так и что нам с ней делать?
– Я перезвоню.
– Когда? Если не заберешь ее до понедельника, отправлю на живодерню.
– Чего ты волнуешься? Что она, бешеная, что ли? Это собака-поводырь, и, на мой взгляд, совершенно здорова.
– Так ты думаешь? Такого грязного ошейника я еще не видал. Нет, так не пойдет. Зачем она нам? У нас здесь не зоопарк, а полицейская служба, у нас своя работа, как у вас своя. У себя в кабинете ты будешь держать эту сраную тварь? Чтобы она болталась у тебя под ногами, когда ты занят делом?
– Нет, но...
– Ну, так и нам она не нужна. Короче, если утром в понедельник ты не позвонишь и не скажешь, куда доставить собаку, она отправится на живодерню, а там пусть Бог спасет ее душу.
– Ясно, Мэлони.
– Пока, – Мэлони повесил трубку.
В пятницу инспекторская выглядела точно так же, как в любой другой день недели, включая субботу, воскресенье, а также праздники. Чистотой не блистала, краска кое-где облупилась, чувствовалась усталость от слишком тяжкой, без сна и без выходных, работы, однако же уютная и родная – и если начистоту, лучше места в городе не найдешь. Для тех, кто знал ее, другой такой не было в целом мире. Перебрось Кареллу в Пеорию или в Перт, в Амстердам или в Амхерст, – он просто места себе не найдет от скуки. Да даже и в этом городе, переведи его в один из новеньких, с иголочки, участков, и ему покажется, что его послали на Марс. Полицейским он мог быть только здесь. Вообще полицейский – это только служащий 87-го. Вот и все. По крайней мере в представлении Кареллы. Все другие участки и все другие копы оцениваются только по меркам 87-го и его штата. Территориальный императив. Гордость места. Вот и все.
А все – это комната на втором этаже, отделенная от коридора турникетом. В коридоре были две двери с матовым стеклом, на одной написано: «Канцелярия», на другой – «Мужская комната». «Женская комната» располагалась на первом этаже, напротив стола дежурного. Как-то здесь появился коп с Юга, ему надо было забрать под юрисдикцию своего штата одного типа, которого обвиняли в вооруженном ограблении. Он увидел надпись «Мужская комната» и, решив, что здесь моют руки, спросил, где можно «оправиться». У них на Юге мужской комнатой называлась ванная.
Вообще в Америке туалет это не то же самое, что в других странах. Ванная, комната отдыха – что угодно, но только не туалет. Американцам не нравится слово «Туалет». Слово «туалет» подразумевает отходы. А американцы, хотя отходов у них в стране больше, чем в любом другом месте мира, не любят говорить о них, как, впрочем, и о естественных отправлениях. Воспитанный американец, оказавшись за границей, скорее в штаны написает чем спросит, где туалет. В 87-м только преступники спрашивают, где туалет. «Эй, где тут у вас туалет?» – только и слышно. Кого здесь только не увидишь – хулиганов, воришек, проституток – и всем сразу надо в туалет. Преступники то и дело туда бегают. Это потому, что у них плохой мочевой пузырь. Но как называется туалет, они знают.
Сейчас в инспекторской сидело только двое задержанных, в пятницу днем обычно бывает больше. Один из них находился в зарешеченном помещении в дальнем конце комнаты. Он мерял шагами свою клетку и что-то бормотал под нос. Но, похоже, не о своих правах. Что было странно. Большинство преступников немедленно начинают качать права. Именно поэтому сразу же отличаешь рецидивиста от обычного гражданина, совершившего правонарушение. Рецидивист всегда разоряется о своих правах. «Я знаю свои права, – говорит он, и следом: – А где тут у вас туалет?» Второго задержанного, устроившись за столом по ту сторону шкафов, разделявших комнату, допрашивал детектив Коттон Хейз. Глядя на этих двоих, трудно сказать, кто из них праведник, а кто грешник.
Хейз был высоченный детина весом в 190 фунтов, с голубыми глазами, квадратной челюстью, подбородком с ямкой и рыжими волосами. На левом виске у него белела седая прядь, удивительным образом появившаяся после того, как на этом месте зажила ножевая рана. Нос прямой, без переломов, и четко очерченная линия рта с немного толстоватой нижней губой. Была во всем его облике некая одержимость, как у пророка, который выжил после удара молнии. Напротив него сидел мужчина почти одного роста с Хейзом, но немного потяжелее, с на редкость привлекательной внешностью. В темно-карих глазах его застыло мечтательное поэтическое выражение. Ему было шестьдесят пять, но выглядел он гораздо моложе. Он попался сегодня днем на квартирной краже. Прямо на месте преступления – набор воровских инструментов валялся здесь же, на полу. Он возился со стенным сейфом, когда в квартиру вошли привратник и полицейский. Сказать ему было нечего. Сейчас он спокойно выслушивал вопросы Хейза и отвечал на них слабым, измененным голосом. Это была его третья неудача. Обвинение выдвигалось по статье за невооруженное ограбление. Да, сегодня ему явно не повезло.
Мейер зажег свет. Хейз дернулся, словно рядом выстрелила гаубица. А арестант даже не пошевелился. Он по-прежнему смотрел на свои сложенные на коленях руки. В отличие от него детектив Ричард Дженеро, сидевший за столом у окна, поднял голову. Дженеро печатал отчет. Он ненавидел это занятие, потому что был не в ладах с правописанием. В особенности не давалось ему слово «виновный», слово, надо сказать, весьма существенное в полицейском обиходе. Дженеро всегда писал в точности как произносил, – «веновный». А «туалет» он произносил как «твалет». Дело в том, что Дженеро рос в Калмз Пойнте, а там по-американски говорят так же, как по-английски в Ливерпуле. Детективом Дженеро стал относительно недавно. И досталось ему это высокое место в полицейской табели о рангах благодаря тому, что он случайно ранил сам себя в ногу. Именно эта рана положила начало целому ряду событий, которые в конце концов привлекли к нему внимание начальства и принесли чаемый золотой жетон. В инспекторской его не особенно любили. Но зато его обожала собственная мать.
Дженеро махнул рукой Карелле. Тот подошел к его столу.
– Винов...
– Да, знаю, – Дженеро ткнул пальцем в нужное слово. На этот раз он написал правильно. Это означало, что на следующей неделе он подаст рапорт о повышении. – Стив, тут тебе звонили. Капитан Гроссман из лаборатории. Что-то по поводу ногтей.
– Спасибо, я перезвоню ему.
Дженеро посмотрел на настенные часы:
– Он сказал, что если не вернешься до пяти, то лучше звонить в понедельник.
– А что, он нашел что-нибудь?
– Не знаю.
– Кто это в клетке?
– А-а, это мой клиент.
– А что он сделал?
– Имел половое сношение в парке.
– Разве это преступление?
– "Непристойное поведение в общественном месте" – Дженеро процитировал соответствующую статью уголовного кодекса штата. – «Сознательная демонстрация интимных частей тела или совершение иных непристойностей в общественном месте карается...» Я застукал этого молодчика на месте преступления.
Карелла посмотрел на клетку:
– А женщина где?
– Она удрала. Но мне удалось заполучить ее трусы.
– Здорово, – похвалил Карелла. – Отличное вещественное доказательство. Молодец, Дженеро.
– Да, неплохо получилось, – самодовольно сказал Дженеро. – Месяца три схлопочет.
– Будет знать, как развратничать. – Карелла вернулся к себе за стол. Нарушителю общественного порядка было на вид лет двадцать. Наверное, его подцепила какая-нибудь проститутка из Гровер-парка, и он решил провести приятных полчасика в этот солнечный ноябрьский полдень, опасаясь разве только мороза и забыв о недреманном оке стражей порядка. Сейчас, похоже, беднягу больше тревожила реакция его матери, чем срок, который он запросто мог схлопотать. Карелла вздохнул, открыл справочник служебных телефонов и набрал номер полицейской лаборатории. Гроссман поднял трубку на шестом гудке. Он явно запыхался.
– Лаборатория. Гроссман.
– Сэм, это Стив.
– Я уже был внизу, дай найду папку. Не вешай трубку.
Карелла представил себе Гроссмана в тишине застекленной лаборатории в центральном полицейском управлении в центре города. Это был высокий угловатый мужчина, больше похожий на фермера, чем на эксперта-криминалиста. Он носил очки, за которыми скрывались простодушные голубые глаза. Хоть речь его изобиловала специальными терминами, которые он выпаливал с профессиональной уверенностью, во всей повадке скрывался некий аристократизм, мягкая неспешность, воскрешающая в памяти давно ушедшие времена. Только месяц назад его повысили в звании, и Карелла прошагал полгорода, чтобы пригласить его по этому поводу на обед.
– Стив, ты здесь?
– Да.
– Вот, слушай, Джеймс Рэндольф Харрис, пять футов десять дюймов, сто...
– Где ты раскопал эти сведения, Сэм?
– Из архива прислали. Я думал, ты запрашивал.
– Нет.
– Стало быть, кто-то еще.
– А что, у вас есть что-нибудь на него?
– Нет, нет, это армейские данные. Правда, десятилетней давности, так что, может, не все соответствует...
– Одно точно не соответствует. Он с тех пор ослеп.
– Так что, дочитывать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37