Поэтому Аполлон Игнатьевич решил отправиться к княжне и предупредить ее обо всем. Хорошо сознавая, что поступок этот навлечет на его голову неисчислимые бедствия, князь тем не менее не собирался отказываться от своего намерения. Он думал пасть перед Марией Андреевной на колени, рассказать ей все без утайки и со слезами умолять о прощении. Он знал, что княжна великодушна и добросердечна; она, несомненно, согласилась бы замять эту историю в обмен на обещание Аграфены Антоновны более не вредить ей.
Подстегивая свою внезапно проснувшуюся решимость невнятными возгласами, дрожа от возбуждения и поминутно оглядываясь, словно в ожидании погони, князь Зеленской гнал лошадь в сторону вязмитиновской усадьбы. Красоты расстилавшихся по обе стороны дороги полей и перелесков, уже заметно тронутых осенней желтизной, сегодня оставляли князя равнодушным: погруженный в собственные душевные терзания, он почти ничего не видел вокруг себя. Пыль столбом поднималась за коляской, размеренно позвякивала лошадиная сбруя, рессоры привычно поскрипывали на ухабах, и мерный топот копыт звучал в ушах Аполлона Игнатьевича отголоском боевого барабана. То, что Аграфена Антоновна сочла бы подлой изменой, для князя было подвигом, крестовым походом, предпринятым ради спасения ее души.
Аполлон Игнатьевич торопился изо всех сил. Хорошо зная собственную натуру, он нисколько не обманывался относительно своей решимости. Стоило ему на минуту задуматься, заколебаться, и он бы непременно сдался и повернул восвояси, трусливо предоставив событиям идти своим чередом. Посему князь до звона в ушах стискивал зубы и страшным голосом кричал на лошадь, прогоняя прочь собственные сомнения и страхи.
Обогнув невысокий пригорок, дорога нырнула в поросшую густым кустарником лощину, по дну которой протекал неглубокий, а сейчас и вовсе обмелевший до последнего предела ручей. Через ручей был переброшен мостик с дощатым настилом; за лощиной начинались владения княжны Вязмитиновой, и отсюда до ее усадьбы было не более четырех верст. На спуске в лощину князь вынужден был придержать лошадь, ибо мостик через ручей давно требовал ремонта, а перспектива закончить свой крестовый поход в грязи рядом с перевернувшейся коляской ничуть не улыбалась Аполлону Игнатьевичу.
Через минуту кусты расступились, и князь увидел впереди себя мостик, который выглядел еще хуже, чем обыкновенно. Князь подумал, что надобно срочно прислать сюда людей для ремонта, но тут же спохватился: решение подобных вопросов не входило в его компетенцию, а Аграфене Антоновне с некоторых пор сделалось не до хозяйственных мелочей.
Аполлон Игнатьевич осторожно въехал на мостик, и в это время навстречу ему, неожиданно вынырнув из-за поворота дороги, туда же въехал какой-то всадник. Возникла минутная неловкость. Аполлон Игнатьевич натянул поводья, останавливая коляску. Всадник ответил тем же и начал было поворачивать коня, намереваясь уступить экипажу князя дорогу, потому что на узком мостике им было не разминуться. На мгновение их глаза встретились, и оба замерли в изумлении, узнав друг друга.
— Савелий? — слегка дрожащим от удивления и испуга голосом произнес князь. — Что это за маскарад, позволь узнать?
Лакей Аграфены Антоновны и впрямь выглядел странно. Мало того что под седлом у него была лошадь весьма недурных кровей, так он еще и вырядился зачем-то в полный гусарский мундир. Даже сабля с офицерским темляком висела у него на боку, и даже шпоры блестели на его сапогах. Более того, по какой-то неизвестной причине этот негодяй держал поперек седла толстую черную трость с золоченым набалдашником в виде песьей головы.
Впрочем, удивление князя прошло, как только он вспомнил слова Аграфены Антоновны, утверждавшей, что Савелий выдает себя за поручика и под этим видом сватается к княжне Вязмитиновой.
— А, ваше сиятельство! — с неприкрытой насмешкой воскликнул Савелий. — Какими судьбами? Я вижу, вы решили нанести визит своей соседке? Что это вам взбрело в голову? Боюсь, она не захочет вас видеть.
Породистая лошадь, стоившая едва ли не столько же, сколько Зеленские уплатили за Курносовку, нетерпеливо плясала под ним, выбивая частую дробь по гнилым доскам настила. Золотой набалдашник трости сверкал на солнце, слепя Аполлону Игнатьевичу глаза, на смуглом лице самозваного поручика блистала белозубая улыбка. Эта улыбка, а более всего тон, каким разговаривал Савелий, тон светского насмешника, но никак не лакея, неожиданно взбесили Аполлона Игнатьевича до такой степени, что он забыл о страхе, который внушал ему таинственный знакомец Аграфены Антоновны.
— Как смеешь ты, негодяй, говорить со мной в подобном тоне?! — вскричал он, вскакивая в коляске и выпрямляясь во весь свой невеликий рост. — Я князь, а не дворник!
— Да, ваш титул все еще при вас, — смеясь, отвечал Савелий. Горячая лошадь вертелась под ним, и ему все время приходилось поворачиваться, чтобы удерживать Аполлона Игнатьевича в поле зрения. — Титул — это все, что у вас осталось, но что такое титул? Так, пустой звук, наименование. Вы зоветесь князем, на деле же вы — старый морщинистый мешок с кишками. Никчемный мешок, осмелюсь добавить. И вот что, любезный князь, если вы сию минуту не скажете мне, куда и, главное, зачем так поспешно направляетесь, я вспорю вас, вот именно как мешок, и разбросаю ваши зловонные внутренности по всему этому оврагу!
— А, вот как ты заговорил! — еще громче закричал Аполлон Игнатьевич. — Что ж, как говорится, маски долой! Изволь, я отвечу. Я еду к княжне Марии Андреевне Вязмитиновой, дабы предотвратить гнусное злодейство, задуманное тобою, негодяй, убийца! Твои руки обагрены кровью графа Бухвостова, я знаю это так же верно, как то, что ты не выйдешь из этого оврага!
С этими словами князь неожиданно выхватил из-под полы сюртука длинноствольный пистолет и направил его на Савелия. Судьба самозваного поручика Юсупова, казалось, была решена. Аполлон Игнатьевич не думал шутить; быстро наведя пистолет в голову Савелия, он решительно нажал на спуск. Увы, по горячности князь совершенно упустил из виду одну безделицу, а именно то, что прежде, чем стрелять, следовало взвести курок. Эта оплошность сыграла роковую роль: лежавшая у Савелия поперек седла трость с набалдашником в виде собачьей головы быстро поднялась, и ее нижний конец с грохотом изверг из себя облако белого дыма и короткий язык бледного пламени.
Савелий — или, если угодно, поручик Юсупов — оказался отменным стрелком. Выпущенная им пуля пронзила сердце князя Аполлона Игнатьевича, грубо швырнув последнего на стеганые подушки экипажа. Голубой атлас обагрился кровью, голова убитого запрокинулась, и полные предсмертной муки глаза устремились к небу. Напуганная выстрелом лошадь рванулась вперед, огласив лощину диким ржанием. Юсупов, ловко перегнувшись с седла, успел подхватить волочащийся повод. Обезумевшая от страха крестьянская лошаденка едва не сдернула его на землю, но он удержался сам и удержал сбесившееся животное. Дернувшись пару раз, лошадь покорно замерла, опустив голову с отвисшей губой.
Оглядевшись по сторонам, Юсупов ловко соскочил с седла и стал на подножку коляски. Подавшись вперед, он бесцеремонно просунул два пальца между влажным от пота воротничком и подбородком князя, стараясь нащупать пульс. Как и следовало ожидать, пульса не было; открытые и тусклые, как два речных камешка, глаза Аполлона Игнатьевича красноречиво свидетельствовали о том, что медицинский осмотр был излишним.
— Старый шут, — проворчал Юсупов, брезгливо вытирая пальцы об атласную обивку сиденья. — И дернул же тебя черт встать на моем пути! Что это тебя потянуло на подвиги, старик? Вот так-то, лошадь, — продолжал он, адресуясь к запряженной в прогулочную коляску деревенской кляче, — смотри и учись: со всякой бессловесной тварью, рискнувшей восстать против своих хозяев, происходит то же, что и с нашим князем.
Он распрямился и еще раз оглядел коляску с распростертым бездыханным телом. Увиденное ему не понравилось, фальшивый поручик поморщился и сказал:
— Нет, это никуда не годится! Что это такое, в самом деле? Теперь про него скажут, что он погиб, геройски отражая нападение лесных разбойников. Нет, это ни к черту не годится!
С этими словами Юсупов окончательно забрался в коляску, дотянулся до руки князя, все еще сжимавшей пистолет, взвел курок и положил свой указательный палец поверх пальца Аполлона Игнатьевича, лежавшего на спусковом крючке. Грянул выстрел, и пуля с быстрым шорохом ушла в кусты, срезав по дороге несколько веток.
— Это другое дело, — промолвил Юсупов, кладя мертвую руку с дымящимся пистолетом на грудь убитого. — Вот теперь всякий скажет, что он застрелился. Умный — вернее, очень умный — решит, что князя замучила совесть, а дурак придет к выводу, что до самоубийства его довела сварливая жена. То, что надо! Заодно и княгиня поутихнет.
Он выбрался из экипажа, взял лошадь под уздцы и отвел ее в сторонку, освобождая себе дорогу. Равнодушная к судьбе своего хозяина скотина немедленно принялась объедать ближайший куст, время от времени раздраженно мотая головой, чтобы отогнать мошкару. Юсупов одним махом взлетел в седло, дал лошади шпоры, и вскоре в лощине не осталось ничего, что напоминало бы о его присутствии. Юсупов торопился: в условленном месте его уже давно дожидался пан Кшиштоф Огинский.
Пан Кшиштоф, как и советовал ему поручик Юсупов, давно уже покинул насиженное место в трактире, где он привлекал слишком много ненужного внимания к своей персоне. Маскарадный костюм лейб-гусара также был предан забвению вместе с белокурым париком, накладными усами и бакенбардами. Ныне пан Огинский щеголял в крепких грубых сапогах, просторных суконных штанах, длинной подпоясанной рубахе, синем полукафтанье и новеньком коричневом картузе — коротко говоря, в наряде небогатого купца или, скорее, приказчика, разъезжающего по градам и весям в надежде протолкнуть какой-нибудь залежалый товарец.
Отросшие черные волосы пана Кшиштофа теперь смешно топорщились во все стороны, превращая его голову в некое подобие молодого, только-только покрывшегося колючками репья; одновременно с усами Огинский начал отпускать бороду, и эта наполовину отросшая, черная как смоль, колючая борода делала его похожим на беглого арестанта. Вдобавок ко всему она немилосердно чесалась, как это бывает обыкновенно с отрастающими бородами, чем ужасно раздражала пана Кшиштофа.
Впрочем, справедливости ради следует заметить, что теперь пана Кшиштофа раздражало буквально все. Пребывание его в Смоленске непозволительно затягивалось. Дело при этом по-прежнему стояло на мертвой точке; между тем Яблочный Спас давно миновал, и вода в реках и озерах с каждым днем становилась все холоднее. Пан Кшиштоф бесился, но ничего не мог поделать: весь мир словно вступил в заговор с единственною целью — свести его, Кшиштофа Огинского, с ума.
Когда-то, давным-давно, пан Кшиштоф от безделья выучился играть в шахматы. Умение это ему так и не пригодилось, но теперь откуда-то из глубин памяти вдруг всплыло шахматное словечко «пат», означавшее ситуацию, когда окруженному со всех сторон врагами королю некуда податься. В данный момент он как будто в безопасности, но шаг в любую сторону неминуемо ставит его под удар. В шахматах такая ситуация означает конец партии; увы, пан Кшиштоф, в отличие от фигурки короля, не мог легко и просто выйти из игры.
Хорошенько поразмыслив, пан Кшиштоф пришел к выводу, что Мюрат загнал его в ловушку, откуда не было выхода. Поручение маршала было заведомо невыполнимым, и его кажущаяся простота на поверку оказалась приманкой, подброшенной в мышеловку. Чтобы удовлетворить каприз короля Неаполя, пану Кшиштофу нужны были люди, лошади, подводы, а главное — свобода рук.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Подстегивая свою внезапно проснувшуюся решимость невнятными возгласами, дрожа от возбуждения и поминутно оглядываясь, словно в ожидании погони, князь Зеленской гнал лошадь в сторону вязмитиновской усадьбы. Красоты расстилавшихся по обе стороны дороги полей и перелесков, уже заметно тронутых осенней желтизной, сегодня оставляли князя равнодушным: погруженный в собственные душевные терзания, он почти ничего не видел вокруг себя. Пыль столбом поднималась за коляской, размеренно позвякивала лошадиная сбруя, рессоры привычно поскрипывали на ухабах, и мерный топот копыт звучал в ушах Аполлона Игнатьевича отголоском боевого барабана. То, что Аграфена Антоновна сочла бы подлой изменой, для князя было подвигом, крестовым походом, предпринятым ради спасения ее души.
Аполлон Игнатьевич торопился изо всех сил. Хорошо зная собственную натуру, он нисколько не обманывался относительно своей решимости. Стоило ему на минуту задуматься, заколебаться, и он бы непременно сдался и повернул восвояси, трусливо предоставив событиям идти своим чередом. Посему князь до звона в ушах стискивал зубы и страшным голосом кричал на лошадь, прогоняя прочь собственные сомнения и страхи.
Обогнув невысокий пригорок, дорога нырнула в поросшую густым кустарником лощину, по дну которой протекал неглубокий, а сейчас и вовсе обмелевший до последнего предела ручей. Через ручей был переброшен мостик с дощатым настилом; за лощиной начинались владения княжны Вязмитиновой, и отсюда до ее усадьбы было не более четырех верст. На спуске в лощину князь вынужден был придержать лошадь, ибо мостик через ручей давно требовал ремонта, а перспектива закончить свой крестовый поход в грязи рядом с перевернувшейся коляской ничуть не улыбалась Аполлону Игнатьевичу.
Через минуту кусты расступились, и князь увидел впереди себя мостик, который выглядел еще хуже, чем обыкновенно. Князь подумал, что надобно срочно прислать сюда людей для ремонта, но тут же спохватился: решение подобных вопросов не входило в его компетенцию, а Аграфене Антоновне с некоторых пор сделалось не до хозяйственных мелочей.
Аполлон Игнатьевич осторожно въехал на мостик, и в это время навстречу ему, неожиданно вынырнув из-за поворота дороги, туда же въехал какой-то всадник. Возникла минутная неловкость. Аполлон Игнатьевич натянул поводья, останавливая коляску. Всадник ответил тем же и начал было поворачивать коня, намереваясь уступить экипажу князя дорогу, потому что на узком мостике им было не разминуться. На мгновение их глаза встретились, и оба замерли в изумлении, узнав друг друга.
— Савелий? — слегка дрожащим от удивления и испуга голосом произнес князь. — Что это за маскарад, позволь узнать?
Лакей Аграфены Антоновны и впрямь выглядел странно. Мало того что под седлом у него была лошадь весьма недурных кровей, так он еще и вырядился зачем-то в полный гусарский мундир. Даже сабля с офицерским темляком висела у него на боку, и даже шпоры блестели на его сапогах. Более того, по какой-то неизвестной причине этот негодяй держал поперек седла толстую черную трость с золоченым набалдашником в виде песьей головы.
Впрочем, удивление князя прошло, как только он вспомнил слова Аграфены Антоновны, утверждавшей, что Савелий выдает себя за поручика и под этим видом сватается к княжне Вязмитиновой.
— А, ваше сиятельство! — с неприкрытой насмешкой воскликнул Савелий. — Какими судьбами? Я вижу, вы решили нанести визит своей соседке? Что это вам взбрело в голову? Боюсь, она не захочет вас видеть.
Породистая лошадь, стоившая едва ли не столько же, сколько Зеленские уплатили за Курносовку, нетерпеливо плясала под ним, выбивая частую дробь по гнилым доскам настила. Золотой набалдашник трости сверкал на солнце, слепя Аполлону Игнатьевичу глаза, на смуглом лице самозваного поручика блистала белозубая улыбка. Эта улыбка, а более всего тон, каким разговаривал Савелий, тон светского насмешника, но никак не лакея, неожиданно взбесили Аполлона Игнатьевича до такой степени, что он забыл о страхе, который внушал ему таинственный знакомец Аграфены Антоновны.
— Как смеешь ты, негодяй, говорить со мной в подобном тоне?! — вскричал он, вскакивая в коляске и выпрямляясь во весь свой невеликий рост. — Я князь, а не дворник!
— Да, ваш титул все еще при вас, — смеясь, отвечал Савелий. Горячая лошадь вертелась под ним, и ему все время приходилось поворачиваться, чтобы удерживать Аполлона Игнатьевича в поле зрения. — Титул — это все, что у вас осталось, но что такое титул? Так, пустой звук, наименование. Вы зоветесь князем, на деле же вы — старый морщинистый мешок с кишками. Никчемный мешок, осмелюсь добавить. И вот что, любезный князь, если вы сию минуту не скажете мне, куда и, главное, зачем так поспешно направляетесь, я вспорю вас, вот именно как мешок, и разбросаю ваши зловонные внутренности по всему этому оврагу!
— А, вот как ты заговорил! — еще громче закричал Аполлон Игнатьевич. — Что ж, как говорится, маски долой! Изволь, я отвечу. Я еду к княжне Марии Андреевне Вязмитиновой, дабы предотвратить гнусное злодейство, задуманное тобою, негодяй, убийца! Твои руки обагрены кровью графа Бухвостова, я знаю это так же верно, как то, что ты не выйдешь из этого оврага!
С этими словами князь неожиданно выхватил из-под полы сюртука длинноствольный пистолет и направил его на Савелия. Судьба самозваного поручика Юсупова, казалось, была решена. Аполлон Игнатьевич не думал шутить; быстро наведя пистолет в голову Савелия, он решительно нажал на спуск. Увы, по горячности князь совершенно упустил из виду одну безделицу, а именно то, что прежде, чем стрелять, следовало взвести курок. Эта оплошность сыграла роковую роль: лежавшая у Савелия поперек седла трость с набалдашником в виде собачьей головы быстро поднялась, и ее нижний конец с грохотом изверг из себя облако белого дыма и короткий язык бледного пламени.
Савелий — или, если угодно, поручик Юсупов — оказался отменным стрелком. Выпущенная им пуля пронзила сердце князя Аполлона Игнатьевича, грубо швырнув последнего на стеганые подушки экипажа. Голубой атлас обагрился кровью, голова убитого запрокинулась, и полные предсмертной муки глаза устремились к небу. Напуганная выстрелом лошадь рванулась вперед, огласив лощину диким ржанием. Юсупов, ловко перегнувшись с седла, успел подхватить волочащийся повод. Обезумевшая от страха крестьянская лошаденка едва не сдернула его на землю, но он удержался сам и удержал сбесившееся животное. Дернувшись пару раз, лошадь покорно замерла, опустив голову с отвисшей губой.
Оглядевшись по сторонам, Юсупов ловко соскочил с седла и стал на подножку коляски. Подавшись вперед, он бесцеремонно просунул два пальца между влажным от пота воротничком и подбородком князя, стараясь нащупать пульс. Как и следовало ожидать, пульса не было; открытые и тусклые, как два речных камешка, глаза Аполлона Игнатьевича красноречиво свидетельствовали о том, что медицинский осмотр был излишним.
— Старый шут, — проворчал Юсупов, брезгливо вытирая пальцы об атласную обивку сиденья. — И дернул же тебя черт встать на моем пути! Что это тебя потянуло на подвиги, старик? Вот так-то, лошадь, — продолжал он, адресуясь к запряженной в прогулочную коляску деревенской кляче, — смотри и учись: со всякой бессловесной тварью, рискнувшей восстать против своих хозяев, происходит то же, что и с нашим князем.
Он распрямился и еще раз оглядел коляску с распростертым бездыханным телом. Увиденное ему не понравилось, фальшивый поручик поморщился и сказал:
— Нет, это никуда не годится! Что это такое, в самом деле? Теперь про него скажут, что он погиб, геройски отражая нападение лесных разбойников. Нет, это ни к черту не годится!
С этими словами Юсупов окончательно забрался в коляску, дотянулся до руки князя, все еще сжимавшей пистолет, взвел курок и положил свой указательный палец поверх пальца Аполлона Игнатьевича, лежавшего на спусковом крючке. Грянул выстрел, и пуля с быстрым шорохом ушла в кусты, срезав по дороге несколько веток.
— Это другое дело, — промолвил Юсупов, кладя мертвую руку с дымящимся пистолетом на грудь убитого. — Вот теперь всякий скажет, что он застрелился. Умный — вернее, очень умный — решит, что князя замучила совесть, а дурак придет к выводу, что до самоубийства его довела сварливая жена. То, что надо! Заодно и княгиня поутихнет.
Он выбрался из экипажа, взял лошадь под уздцы и отвел ее в сторонку, освобождая себе дорогу. Равнодушная к судьбе своего хозяина скотина немедленно принялась объедать ближайший куст, время от времени раздраженно мотая головой, чтобы отогнать мошкару. Юсупов одним махом взлетел в седло, дал лошади шпоры, и вскоре в лощине не осталось ничего, что напоминало бы о его присутствии. Юсупов торопился: в условленном месте его уже давно дожидался пан Кшиштоф Огинский.
Пан Кшиштоф, как и советовал ему поручик Юсупов, давно уже покинул насиженное место в трактире, где он привлекал слишком много ненужного внимания к своей персоне. Маскарадный костюм лейб-гусара также был предан забвению вместе с белокурым париком, накладными усами и бакенбардами. Ныне пан Огинский щеголял в крепких грубых сапогах, просторных суконных штанах, длинной подпоясанной рубахе, синем полукафтанье и новеньком коричневом картузе — коротко говоря, в наряде небогатого купца или, скорее, приказчика, разъезжающего по градам и весям в надежде протолкнуть какой-нибудь залежалый товарец.
Отросшие черные волосы пана Кшиштофа теперь смешно топорщились во все стороны, превращая его голову в некое подобие молодого, только-только покрывшегося колючками репья; одновременно с усами Огинский начал отпускать бороду, и эта наполовину отросшая, черная как смоль, колючая борода делала его похожим на беглого арестанта. Вдобавок ко всему она немилосердно чесалась, как это бывает обыкновенно с отрастающими бородами, чем ужасно раздражала пана Кшиштофа.
Впрочем, справедливости ради следует заметить, что теперь пана Кшиштофа раздражало буквально все. Пребывание его в Смоленске непозволительно затягивалось. Дело при этом по-прежнему стояло на мертвой точке; между тем Яблочный Спас давно миновал, и вода в реках и озерах с каждым днем становилась все холоднее. Пан Кшиштоф бесился, но ничего не мог поделать: весь мир словно вступил в заговор с единственною целью — свести его, Кшиштофа Огинского, с ума.
Когда-то, давным-давно, пан Кшиштоф от безделья выучился играть в шахматы. Умение это ему так и не пригодилось, но теперь откуда-то из глубин памяти вдруг всплыло шахматное словечко «пат», означавшее ситуацию, когда окруженному со всех сторон врагами королю некуда податься. В данный момент он как будто в безопасности, но шаг в любую сторону неминуемо ставит его под удар. В шахматах такая ситуация означает конец партии; увы, пан Кшиштоф, в отличие от фигурки короля, не мог легко и просто выйти из игры.
Хорошенько поразмыслив, пан Кшиштоф пришел к выводу, что Мюрат загнал его в ловушку, откуда не было выхода. Поручение маршала было заведомо невыполнимым, и его кажущаяся простота на поверку оказалась приманкой, подброшенной в мышеловку. Чтобы удовлетворить каприз короля Неаполя, пану Кшиштофу нужны были люди, лошади, подводы, а главное — свобода рук.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51