Это было уже к концу нашей жизни на Кубе, перед самым моим заключением в тюрьму Сантьяго.
В воскресенье Некрасов приехал за нами на «рафике», как обычно, сам за рулем, и повез в Старую Гавану. Тогда почти всё отпускалось по карточкам, и в городе было не так много кафе, где можно было посидеть за наличные. Одно из таких мест было в переулочках за собором, под аркадой большого здания, выходящего на знойную, без единого деревца, мощеную булыжником площадь. Детям взяли мороженого, мы впятером пили «Куба либре», ром с кокой и лимонным соком, и слушали музыкантов, которым аркада заменяла и микрофоны, и усилители, и динамики. Гитары, бонги, маракасы, деревянные палочки, отбивающие ритм. Молодой негр стучал по звонкой железяке, похожей на кусок выхлопной трубы. Другой, старый, с глубокими морщинами и соломенной шляпой на голове, сидел на небольшом деревянном чемодане и перебирал закрепленные на нем дребезжащие стальные пластинки. Название этого инструмента я тогда спросил и почему-то запомнил – марибула.
Некрасов говорил по-испански неважно, но понимал очень много – он сидел на Кубе уже шестой год. Мы вместе с Белиндой и Анхелем изображали кубинцев, которых прогуливал советский специалист. Я, конечно, не помню, о чем мы говорили, да это и не имело значения. Важно было ощущение покоя, безмятежности, отсутствие каких-либо мыслей о будущем, спокойная уверенность в собственном благополучии, которое ничто не могло нарушить. На самом деле, – по крайней мере, в моей жизни, – такие моменты я мог бы пересчитать на пальцах одной руки.
Удобные плетеные кресла под аркадой, отгородившей нас от зноя и резкого полуденного света. Орхидея в вазочке, которая покачивалась от движения воздуха. Музыканты, поющие кубинские песни, в которых к внешней веселости всегда примешана грусть. Липкие от мороженого пальчики Карлито, вцепившегося в мою руку – он хотел еще. Рита, то есть Роза, нагнувшаяся поцеловать Кончиту в макушку, – та тоже хотела еще. Анхель и Белинда – кубинский темперамент не чета нашему, нордическому – танцующие в одиночестве на пятачке между столиками. Их дети, с криками носящиеся по пустынной площади с не желающим взлетать воздушным змеем – мы купили ребятам змея. Некрасов с сигарой в зубах, которую он не стал зажигать из-за детей. Он молча смотрел на меня, на Розу, и в его взгляде было какое-то чувство, которое я тогда не распознал, но выражение его лица запомнил. Потом, когда всё уже случилось, я понял, что это было сочувствие. Он знал, какая жизнь нам предстоит, и заранее жалел нас. Странно, что в моей памяти из множества кубинских впечатлений – одна тюрьма чего стоит! – одним из самых ярких остался этот, казалось бы, ничем не примечательный день.
Почему я вспомнил об этом сейчас? Возможно, – поскольку наше бессознательное знает то, что еще только должно случиться, – эта пасторальная картинка должна была подготовить меня к моменту, интенсивность которого я мог бы сравнить только с тем обедом на Рыбацкой пристани. Хотя вру! Там, несмотря на весь ужас происходящего, я был лишь пассивным свидетелем. Сейчас судьба делала меня главным действующим лицом.
Я говорю про Метека, которому, если он еще был в своем номере в «Бальморале», жить оставалось совсем немного.
5
Токката Баха застала меня в уже привычной позе охотника, подкарауливающего зверя у открытого окна. Телефон был в кармане пиджака, брошенного на кровать, и пока я шел к нему, я взглянул на свой «патек-филипп»: без десяти час. Из Штатов так рано звонить не могли. Я в очередной раз вспомнил про Жака Куртена, с которым так и не связался.
Но это был теплый сонный голос Джессики.
– Солнышко, извини, что так рано. Ой, у тебя же уже день! Я еще не проснулась.
В Нью-Йорке еще не было семи. Я испугался.
– Что еще случилось? Что-то с Бобби?
– Нет-нет, ничего не случилось. Просто я долго не могла заснуть, а сейчас проснулась, и мне тревожно.
Тревожно стало и мне. У Джессики депрессия – в Америке это считается нормальной полноценной болезнью, как колит или воспаление среднего уха.
– Точно ничего не произошло? А Бобби что делает, спит?
– По крайней мере, из комнаты своей пока не выходил. Мы проговорили с ним допоздна.
– Его больше не тошнило?
– Нет, его нет. Это передалось мне!
Я представил себе, как Джессика сидит сейчас в постели, подложив под плечи подушку – она проводит в этой позе около часа каждое утро, читая рукописи или делая деловые звонки. Протуберанцы рыжих волос на голубой наволочке, белая шея в прорези футболки – она с детства спит в футболках, длинные пальцы пианистки, сжимающие трубку радиотелефона, веснушчатое лицо женщины-ребенка с припухшими со сна губами и ясными зеленовато-голубыми глазами.
– Знаешь, солнышко, я всё-таки хочу приехать к тебе в Париж.
– Когда?
– Прямо сейчас, первым рейсом. И Бобби с собой возьму. Ты как?
Как я? У меня всего-то дел – ливийцы, убитый Штайнер, еще живой Метек!
– Я бы был счастлив, – протянул я. – Но, понимаешь, может случиться так, что я уже сегодня освобожусь.
Все свидетели – это была чистейшая правда!
– Ну и что? Тем лучше, если ты освободишься сегодня! Мы пару дней проведем все вместе в Париже, сводим Бобби в какой-нибудь музей.
– Например, в Диснейленд, – съязвил я.
Сын наш тягой к прекрасному не отличался.
– Ты не хочешь? Мы тебе помешаем?
Голос Джессики теперь звучал обиженно. Радость моя, если бы ты знала!
– Нет, я бы очень хотел, чтобы вы приехали. Просто может случиться так, что я всё воскресенье буду занят.
Это, конечно, я уже плел. Но я никак не был готов к такому повороту событий!
– В воскресенье?
– Мы еще не поговорили с Жаком Куртеном. Ему завтра лететь в Гвинею, – к счастью, вспомнил я.
Но я осознавал, что все это звучит не очень убедительно.
– Мы можем пообедать с ним вместе. Или у вас секреты?
Жак Куртен готовит для нашего агентства сафари в африканских странах. Это не вульгарное убийство крупных животных – такими вещами я не занимаюсь принципиально. Мы устраиваем индивидуальные экологические туры. Последняя мода сейчас – наблюдение в бинокль за экзотическими птицами и запись звуков дикой природы. Мы сделали абсолютно счастливой супружескую пару производителей поп-корна из Кентукки, которой в Кении удалось записать брачные крики бабуинов. А теперь для семьи одного театрального продюсера мы подготовили речное путешествие по притокам Нигера на двух катерах, и Жак должен завтра улететь в Конакри, чтобы сопровождать их в поездке.
– Какие у нас могут быть секреты?
– Ну и хорошо, – поспешно сказала Джессика, пока разговор пребывал в таком благоприятном русле. – Я сейчас позвоню в аэропорт, подниму Бобби и вечером мы у тебя.
Это, я и не подумал раньше, немного меняло дело. Действительно, при самом быстром раскладе – самолет часа через три-четыре плюс шесть часов полета – они доберутся до Парижа только поздней ночью. А к этому времени я действительно могу освободиться ото всех дел, включая Жака Куртена.
– Вот и прекрасно! – бодро сказал я. – Действительно, давайте проведем несколько дней в Париже все втроем. А что ты скажешь в школе?
– Дети болеют, – отрезала Джессика.
В принципе, она терпеть не может врать. Значит, ей действительно плохо и нужно поскорее оказаться рядом со мной.
– Ты права! К тому же неизвестно, что для Бобби будет полезнее – идти в школу, где детям предлагают наркотики, или оставаться с родителями. Кстати, надо подумать, не поменять ли нам школу.
– Солнышко, других школ уже нет. Они были в нашем детстве и исчезли вместе с ним. Но мы обсудим всё это при встрече, – Джессика уже пришла в радостное возбуждение, которое, как говорит ее психоаналитик д-р Гордон, лучший антидепрессант. – Всё, я звоню в аэропорт и перезвоню тебе, когда возьму билеты. Целую тебя!
– Целую, моя радость.
Я прямо видел, как она, нажав кнопку отбоя на телефоне, кричит «Бобби!» и ищет ногами тапочки. На тапочках, положив на них морду, обычно спит наш пес мистер Куилп. В такую рань растолкать его будет не просто.
Американцы – самая здоровая и самая больная нация на Земле.
Здоровая телесно. Я не забуду, как в Вашингтоне я встречался с агентом на Моле перед Национальной галереей. Был конец ноября, температура была градусов 6–7 по Цельсию. Тепла, тепла – но всё равно это холодно! Крапал холодный дождь, за пеленой которого и обелиск, и Капитолий казались скрытыми за полупрозрачной, как в ванной, занавеской. На мне была майка, пуловер, шерстяной пиджак, плащ, и, хотя дождь был не сильный, я всё же держал над головой зонт. С такой экипировкой холодно мне не было. Тем не менее я думал, где бы поблизости выпить горячего глинтвейна.
И тут подошел автобус со школьниками, приехавшими на экскурсию в галерею. Дети лет от десяти до пятнадцати неспешной цепочкой шли по аллее ко входу. Большинство было одето в кроссовки, джинсы и хлопчатобумажные пуловеры с капюшоном или без. Двое-трое и вовсе были в футболках, а пуловеры у них были завязаны вокруг талии. Все они шли под ледяным душем не торопясь, весело болтая, многие в обнимку. Зонтик был раскрыт только над головой двух преподавательниц лет пятидесяти.
Это один пример, вот другой. В Калифорнии стандартная форма одежды – футболка и шорты или бермуды. В выходные люди выходят так на прогулку или за покупками, какая бы ни была температура. В Сан-Франциско как-то в декабре выпал снег, так множество народу и не подумали надеть брюки или куртку – только накинули пуловеры и повыше подтянули носки на голых голенях.
А вот с душой у американцев не так хорошо. Насколько они закалены, чтобы давать отпор атакам микробов, настолько у них исчез иммунитет на сложности жизни. Наверно, это плата за благополучие. Они разучились думать. Мысль возникает, когда она наталкивается на препятствие. Нет препятствия – нет и мысли! Но это всего не объясняет.
Где в мире есть еще такое количество наркоманов, маньяков, школьников, расстреливающих своих одноклассников, отце-, матерее- и детоубийц? Где, скажите мне? Это всё люди, которые не умеют жить в реальном мире. Большинство американцев теряются, когда попадают в ситуацию, в которой не оказывался Микки-Маус или Терминатор. Американцы живут в одном мире, а что-то знают про совсем другой.
Среди благополучных людей – «upper middle class», то есть у тех, у кого остаются деньги после оплаты кредита за дом, машины и покупки необходимых вещей, – основной статьей расходов часто является психоаналитик. Как любые юридические вопросы американцы предоставляют адвокатам, малейшая проблема в отношениях в семье или на работе обсуждается не дома или с друзьями, а со специалистом. Психоаналитики (в Америке говорят headshrinkers или просто shrinks, то есть люди, которые уменьшают вам голову) – из тех профессионалов, которым, как булочникам, дантистам или автослесарям, не нужно волноваться. Они работой обеспечены до конца своих дней. Они постоянно ищут – и открывают – новые, неизвестные виды расстройств и работают над новыми методиками их лечения. Методики индивидуальны. Поэтому, если этот shrink вам не помог, от лечения вы не откажетесь – будете искать другого. Правда, первые полгода уйдут на то, что вы заново будете рассказывать о том, как в семилетнем возрасте вы увидели полоску голого маминого бедра, когда она застегивала чулок, и как вы почувствовали странное шевеление в нижнем этаже, когда читали, как мальчика вашего же возраста ремнем порол отец. Но следующие десять лет вы будете заниматься только вашими насущными проблемами. В сущности, на мой взгляд, заправилы этого бизнеса мало отличаются от наркодельцов – они создают в вас потребность, сажают на иглу и доят вас до конца ваших дней.
Джессика ходит к своему психоаналитику раз в неделю все те пятнадцать лет, которые мы знакомы. Раз в неделю – это признак необычайного психического здоровья (всего-то депрессия – ни психоза, ни невроза, ни мании, ни фобии!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
В воскресенье Некрасов приехал за нами на «рафике», как обычно, сам за рулем, и повез в Старую Гавану. Тогда почти всё отпускалось по карточкам, и в городе было не так много кафе, где можно было посидеть за наличные. Одно из таких мест было в переулочках за собором, под аркадой большого здания, выходящего на знойную, без единого деревца, мощеную булыжником площадь. Детям взяли мороженого, мы впятером пили «Куба либре», ром с кокой и лимонным соком, и слушали музыкантов, которым аркада заменяла и микрофоны, и усилители, и динамики. Гитары, бонги, маракасы, деревянные палочки, отбивающие ритм. Молодой негр стучал по звонкой железяке, похожей на кусок выхлопной трубы. Другой, старый, с глубокими морщинами и соломенной шляпой на голове, сидел на небольшом деревянном чемодане и перебирал закрепленные на нем дребезжащие стальные пластинки. Название этого инструмента я тогда спросил и почему-то запомнил – марибула.
Некрасов говорил по-испански неважно, но понимал очень много – он сидел на Кубе уже шестой год. Мы вместе с Белиндой и Анхелем изображали кубинцев, которых прогуливал советский специалист. Я, конечно, не помню, о чем мы говорили, да это и не имело значения. Важно было ощущение покоя, безмятежности, отсутствие каких-либо мыслей о будущем, спокойная уверенность в собственном благополучии, которое ничто не могло нарушить. На самом деле, – по крайней мере, в моей жизни, – такие моменты я мог бы пересчитать на пальцах одной руки.
Удобные плетеные кресла под аркадой, отгородившей нас от зноя и резкого полуденного света. Орхидея в вазочке, которая покачивалась от движения воздуха. Музыканты, поющие кубинские песни, в которых к внешней веселости всегда примешана грусть. Липкие от мороженого пальчики Карлито, вцепившегося в мою руку – он хотел еще. Рита, то есть Роза, нагнувшаяся поцеловать Кончиту в макушку, – та тоже хотела еще. Анхель и Белинда – кубинский темперамент не чета нашему, нордическому – танцующие в одиночестве на пятачке между столиками. Их дети, с криками носящиеся по пустынной площади с не желающим взлетать воздушным змеем – мы купили ребятам змея. Некрасов с сигарой в зубах, которую он не стал зажигать из-за детей. Он молча смотрел на меня, на Розу, и в его взгляде было какое-то чувство, которое я тогда не распознал, но выражение его лица запомнил. Потом, когда всё уже случилось, я понял, что это было сочувствие. Он знал, какая жизнь нам предстоит, и заранее жалел нас. Странно, что в моей памяти из множества кубинских впечатлений – одна тюрьма чего стоит! – одним из самых ярких остался этот, казалось бы, ничем не примечательный день.
Почему я вспомнил об этом сейчас? Возможно, – поскольку наше бессознательное знает то, что еще только должно случиться, – эта пасторальная картинка должна была подготовить меня к моменту, интенсивность которого я мог бы сравнить только с тем обедом на Рыбацкой пристани. Хотя вру! Там, несмотря на весь ужас происходящего, я был лишь пассивным свидетелем. Сейчас судьба делала меня главным действующим лицом.
Я говорю про Метека, которому, если он еще был в своем номере в «Бальморале», жить оставалось совсем немного.
5
Токката Баха застала меня в уже привычной позе охотника, подкарауливающего зверя у открытого окна. Телефон был в кармане пиджака, брошенного на кровать, и пока я шел к нему, я взглянул на свой «патек-филипп»: без десяти час. Из Штатов так рано звонить не могли. Я в очередной раз вспомнил про Жака Куртена, с которым так и не связался.
Но это был теплый сонный голос Джессики.
– Солнышко, извини, что так рано. Ой, у тебя же уже день! Я еще не проснулась.
В Нью-Йорке еще не было семи. Я испугался.
– Что еще случилось? Что-то с Бобби?
– Нет-нет, ничего не случилось. Просто я долго не могла заснуть, а сейчас проснулась, и мне тревожно.
Тревожно стало и мне. У Джессики депрессия – в Америке это считается нормальной полноценной болезнью, как колит или воспаление среднего уха.
– Точно ничего не произошло? А Бобби что делает, спит?
– По крайней мере, из комнаты своей пока не выходил. Мы проговорили с ним допоздна.
– Его больше не тошнило?
– Нет, его нет. Это передалось мне!
Я представил себе, как Джессика сидит сейчас в постели, подложив под плечи подушку – она проводит в этой позе около часа каждое утро, читая рукописи или делая деловые звонки. Протуберанцы рыжих волос на голубой наволочке, белая шея в прорези футболки – она с детства спит в футболках, длинные пальцы пианистки, сжимающие трубку радиотелефона, веснушчатое лицо женщины-ребенка с припухшими со сна губами и ясными зеленовато-голубыми глазами.
– Знаешь, солнышко, я всё-таки хочу приехать к тебе в Париж.
– Когда?
– Прямо сейчас, первым рейсом. И Бобби с собой возьму. Ты как?
Как я? У меня всего-то дел – ливийцы, убитый Штайнер, еще живой Метек!
– Я бы был счастлив, – протянул я. – Но, понимаешь, может случиться так, что я уже сегодня освобожусь.
Все свидетели – это была чистейшая правда!
– Ну и что? Тем лучше, если ты освободишься сегодня! Мы пару дней проведем все вместе в Париже, сводим Бобби в какой-нибудь музей.
– Например, в Диснейленд, – съязвил я.
Сын наш тягой к прекрасному не отличался.
– Ты не хочешь? Мы тебе помешаем?
Голос Джессики теперь звучал обиженно. Радость моя, если бы ты знала!
– Нет, я бы очень хотел, чтобы вы приехали. Просто может случиться так, что я всё воскресенье буду занят.
Это, конечно, я уже плел. Но я никак не был готов к такому повороту событий!
– В воскресенье?
– Мы еще не поговорили с Жаком Куртеном. Ему завтра лететь в Гвинею, – к счастью, вспомнил я.
Но я осознавал, что все это звучит не очень убедительно.
– Мы можем пообедать с ним вместе. Или у вас секреты?
Жак Куртен готовит для нашего агентства сафари в африканских странах. Это не вульгарное убийство крупных животных – такими вещами я не занимаюсь принципиально. Мы устраиваем индивидуальные экологические туры. Последняя мода сейчас – наблюдение в бинокль за экзотическими птицами и запись звуков дикой природы. Мы сделали абсолютно счастливой супружескую пару производителей поп-корна из Кентукки, которой в Кении удалось записать брачные крики бабуинов. А теперь для семьи одного театрального продюсера мы подготовили речное путешествие по притокам Нигера на двух катерах, и Жак должен завтра улететь в Конакри, чтобы сопровождать их в поездке.
– Какие у нас могут быть секреты?
– Ну и хорошо, – поспешно сказала Джессика, пока разговор пребывал в таком благоприятном русле. – Я сейчас позвоню в аэропорт, подниму Бобби и вечером мы у тебя.
Это, я и не подумал раньше, немного меняло дело. Действительно, при самом быстром раскладе – самолет часа через три-четыре плюс шесть часов полета – они доберутся до Парижа только поздней ночью. А к этому времени я действительно могу освободиться ото всех дел, включая Жака Куртена.
– Вот и прекрасно! – бодро сказал я. – Действительно, давайте проведем несколько дней в Париже все втроем. А что ты скажешь в школе?
– Дети болеют, – отрезала Джессика.
В принципе, она терпеть не может врать. Значит, ей действительно плохо и нужно поскорее оказаться рядом со мной.
– Ты права! К тому же неизвестно, что для Бобби будет полезнее – идти в школу, где детям предлагают наркотики, или оставаться с родителями. Кстати, надо подумать, не поменять ли нам школу.
– Солнышко, других школ уже нет. Они были в нашем детстве и исчезли вместе с ним. Но мы обсудим всё это при встрече, – Джессика уже пришла в радостное возбуждение, которое, как говорит ее психоаналитик д-р Гордон, лучший антидепрессант. – Всё, я звоню в аэропорт и перезвоню тебе, когда возьму билеты. Целую тебя!
– Целую, моя радость.
Я прямо видел, как она, нажав кнопку отбоя на телефоне, кричит «Бобби!» и ищет ногами тапочки. На тапочках, положив на них морду, обычно спит наш пес мистер Куилп. В такую рань растолкать его будет не просто.
Американцы – самая здоровая и самая больная нация на Земле.
Здоровая телесно. Я не забуду, как в Вашингтоне я встречался с агентом на Моле перед Национальной галереей. Был конец ноября, температура была градусов 6–7 по Цельсию. Тепла, тепла – но всё равно это холодно! Крапал холодный дождь, за пеленой которого и обелиск, и Капитолий казались скрытыми за полупрозрачной, как в ванной, занавеской. На мне была майка, пуловер, шерстяной пиджак, плащ, и, хотя дождь был не сильный, я всё же держал над головой зонт. С такой экипировкой холодно мне не было. Тем не менее я думал, где бы поблизости выпить горячего глинтвейна.
И тут подошел автобус со школьниками, приехавшими на экскурсию в галерею. Дети лет от десяти до пятнадцати неспешной цепочкой шли по аллее ко входу. Большинство было одето в кроссовки, джинсы и хлопчатобумажные пуловеры с капюшоном или без. Двое-трое и вовсе были в футболках, а пуловеры у них были завязаны вокруг талии. Все они шли под ледяным душем не торопясь, весело болтая, многие в обнимку. Зонтик был раскрыт только над головой двух преподавательниц лет пятидесяти.
Это один пример, вот другой. В Калифорнии стандартная форма одежды – футболка и шорты или бермуды. В выходные люди выходят так на прогулку или за покупками, какая бы ни была температура. В Сан-Франциско как-то в декабре выпал снег, так множество народу и не подумали надеть брюки или куртку – только накинули пуловеры и повыше подтянули носки на голых голенях.
А вот с душой у американцев не так хорошо. Насколько они закалены, чтобы давать отпор атакам микробов, настолько у них исчез иммунитет на сложности жизни. Наверно, это плата за благополучие. Они разучились думать. Мысль возникает, когда она наталкивается на препятствие. Нет препятствия – нет и мысли! Но это всего не объясняет.
Где в мире есть еще такое количество наркоманов, маньяков, школьников, расстреливающих своих одноклассников, отце-, матерее- и детоубийц? Где, скажите мне? Это всё люди, которые не умеют жить в реальном мире. Большинство американцев теряются, когда попадают в ситуацию, в которой не оказывался Микки-Маус или Терминатор. Американцы живут в одном мире, а что-то знают про совсем другой.
Среди благополучных людей – «upper middle class», то есть у тех, у кого остаются деньги после оплаты кредита за дом, машины и покупки необходимых вещей, – основной статьей расходов часто является психоаналитик. Как любые юридические вопросы американцы предоставляют адвокатам, малейшая проблема в отношениях в семье или на работе обсуждается не дома или с друзьями, а со специалистом. Психоаналитики (в Америке говорят headshrinkers или просто shrinks, то есть люди, которые уменьшают вам голову) – из тех профессионалов, которым, как булочникам, дантистам или автослесарям, не нужно волноваться. Они работой обеспечены до конца своих дней. Они постоянно ищут – и открывают – новые, неизвестные виды расстройств и работают над новыми методиками их лечения. Методики индивидуальны. Поэтому, если этот shrink вам не помог, от лечения вы не откажетесь – будете искать другого. Правда, первые полгода уйдут на то, что вы заново будете рассказывать о том, как в семилетнем возрасте вы увидели полоску голого маминого бедра, когда она застегивала чулок, и как вы почувствовали странное шевеление в нижнем этаже, когда читали, как мальчика вашего же возраста ремнем порол отец. Но следующие десять лет вы будете заниматься только вашими насущными проблемами. В сущности, на мой взгляд, заправилы этого бизнеса мало отличаются от наркодельцов – они создают в вас потребность, сажают на иглу и доят вас до конца ваших дней.
Джессика ходит к своему психоаналитику раз в неделю все те пятнадцать лет, которые мы знакомы. Раз в неделю – это признак необычайного психического здоровья (всего-то депрессия – ни психоза, ни невроза, ни мании, ни фобии!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41