Иначе невозможно объяснить притяжение, которое гостиница «Клюни» продолжала оказывать на меня и на Фатиму. Где же он был, этот контейнер? Остался в кармане у Штайнера и теперь тщательно изучается в лаборатории ДСТ? Скорее всего, дело обстояло именно таким образом. И тогда смысла в моем пребывании в Париже больше не было, и очень скоро Николай подтвердит мне этот вывод.
Я повеселел и налил себе стаканчик «сансерра». Постояв ночь в холодильнике, вино было как раз требуемой температуры.
4
На экране телевизора мелькнуло – звук я выключил – лицо Фиделя Кастро с его пугающим, отстраненным от мира людей взглядом, и мне вспомнилась Куба.
Мы с Ритой были тогда совсем молодыми: мне – 21 год, ей – 23. Детям исполнилось по году – и ходить, и говорить они научились там. Мы впервые выехали из Союза, и нам казалось, что мы попали в сад Эдема. Вокруг росли пальмы, тень во дворе нашего дома давали деревья манго и авокадо, а на лужайке, где копошились дети, зрели гроздья бананов.
Нас поселили на территории советской сухопутной военной базы в Валле Гранде. Там была особая зона, которая охранялась внутренним караулом и попасть в нее можно было лишь со специальным пропуском. За два года, которые мы там прожили, посетителей у нас был едва ли с десяток, а всего о нашем существовании знало, может, на 2–3 человека больше. И для нашего военного советника, и для кубинцев я приехал в страну как военный переводчик с семьей. Нас отвезли на базу, и все о нас забыли.
Мы жили в одноэтажном домике на две семьи – две спальни, две детские, общие гостиная, кухня и хозяйственная комната, в которой стирали, гладили и держали два общих велосипеда. Это были советские «орленки», подростковые, но выдерживающие и взрослых. Во всяком случае, все мы, взрослые, на них ездили – кругами по дорожкам в своей же особой зоне.
Нашими соседями, хотя это слово в данном случае подходит лишь отчасти, были кубинцы: молодая пара чуть постарше нас, и трое их детей. Все они были белые, только смуглые и темноволосые, все приветливые, веселые, шумные. Первое время мы с Ритой уставали от постоянного гомона, громких игр детей, споров взрослых – нам казалось, что они ссорятся. Но постепенно, хотя такими же, как они, мы не стали, к бурлящей жизни нос к носу мы привыкли. И даже полюбили ее.
Главу семейства звали Анхель. Он был не очень высоким, но хорошо сложенным, с сильными волосатыми руками, курчавой головой и ласковыми карими глазами. В латиноамериканских фильмах такие играют танцоров и певцов – кстати, и пел, и танцевал Анхель отлично, как и большинство кубинцев. Поговаривали, что он – дальний родственник Серхио Дель Валье, кубинского министра внутренних дел, который руководил и спецслужбами. Сам он никогда этого вопроса не касался, а я не спрашивал – я понимал, что в любом случае это был человек проверенный и надежный. Для того чтобы по-настоящему с кем-то подружиться, мне всегда была необходима интеллектуальная близость. С Анхелем этого быть не могло, но от него – от них от всех – исходило столько тепла, что не полюбить их было невозможно.
Его жена, Белинда, была не только на пять лет старше Анхеля. При том что фигура у нее была неплохая, по крайней мере, до первых родов, красивой и даже привлекательной назвать ее было нельзя. «Закон природы – красивых мужиков всегда прибирают к рукам дурнушки».
Так говорил наш местный куратор от Конторы, раньше служивший в ГРУ (почему так случилось, не знаю, это был единственный случай на моей памяти). Еще раньше он был морским офицером и навсегда утвердился в мысли, что ВМФ – элита не только армии, но и общества вообще. Он был молодцеватый, подтянутый, кривоногий. Ему было под шестьдесят, и его коротко стриженая голова и усы – редкость для советских офицеров того времени – были совсем седые.
Он сам встречал нас в гаванском аэропорту и представился так:
– Мои имя, отчество и фамилию вы не забудете никогда. Меня зовут Петр Ильич…
– Чайковский? – не выдержала Рита.
Он расплылся в улыбке – было ясно, что этот трюк он проделывал не раз.
– Некрасов.
У Некрасова было два высших образования: Высшее техническое военно-морское училище в Ленинграде, а потом Военно-дипломатическая академия в Москве, которую заканчивают все грушники, готовящиеся работать под прикрытием. Но по сути своей он был самоучкой. В разговорах с ним никогда не всплывали знания, получение которых было заверено дипломами, зато постоянно проскакивали присказки, поговорки и цитаты из классических и никому не известных авторов, одним из которых, как мы подозревали, был он сам. Среди его любимых выражений было одно, абстрактность которого позволяла использовать его при любых обстоятельствах: сублимация духа.
Из Москвы ему прислали соленую черемшу – редкий и вожделенный деликатес для всех русских, кто подолгу живет за границей. Некрасов – он был вдовцом – разворачивает перед нами пакет с царским приношением и с закрытыми глазами втягивает ноздрями запах, ощутимый в радиусе ста метров: «Сублимация духа!»
Нам с Ритой принесли кубинские удостоверения личности на наши новые имена. Некрасов придирчиво рассматривает, как приклеены фотографии, прищурившись, изучает печати, оценивает состояние удостоверений: не новые, уже потертые. Не найдя, к чему придраться, удовлетворенно кивает головой: «Сублимация духа!»
У тропинки на территории базы – сменим регистр – мы натыкаемся на свежую кучку, оставленную каким-то солдатиком, не добежавшим до туалета или просто любителем природы: «Сублимация духа!»
Некрасов числился советником и жил на территории посольства в Гаване, на 13-й улице. Он наезжал к нам примерно раз в две недели, после работы, чтобы убедиться, что всё в порядке и выпить с нами «мохито» или «Куба либре». Правда, сам Некрасов пил ром не разбавляя – он был единственным из моих знакомых, способным на такой подвиг. Всё остальное время мы проводили с Анхелем и Белиндой.
Это надо понимать буквально. Цель нашего совместного проживания состояла в том, чтобы через год-другой мы с Ритой – пардон, тогда уже Розой – стали неотличимы от кубинцев. Каждое утро к нам на три часа приезжал местный преподаватель испанского языка, переучивавший нас с кастильского на кубинский и разрешавший наши филологические недоумения и сомнения. А остальные тринадцать часов ежедневно были сплошными практическими занятиями. За эти два года я наговорился, наверное, больше, чем за всю остальную жизнь.
Метод был простой – мы всё делали вместе. Поскольку и я не мог проколоться, говоря, например, о стирке или приготовлении креветок под томатным соусом, мы каждый день проводили несколько часов с Белиндой. Она постоянно пела и смеялась – всё остальное, что она делала – вся тяжелая домашняя работа, – казалось только фоном. Уже через пару дней я понял, почему Анхель полюбил ее и был с нею счастлив. У Белинды было потрясающее, как у буддистских монахов, ощущение настоящего момента – здесь и сейчас, hic et nunc. Она была живая. И в поле ее обаяния ты переставал замечать, что у нее слишком длинный нос, большие уши, а попа в неполные тридцать уже была неоспоримым центром тяжести.
«Белинда такая красивая, – как-то вздохнула Рита. – Я бы хотела быть, как она!» Она посмотрела на меня, и мы расхохотались. Рита поняла, что подумал я, а я понимал, что имела в виду она.
Однажды – только однажды за два года – Белинда и Анхель поссорились, мы так и не узнали, из-за чего. Ссора длилась день и проходила следующим образом. Анхель взял кассету, оставил на ней буквально несколько сантиметров ленты и записал на обе стороны одну фразу: «А я говорю да!» Наш кассетник, который стоял в общей гостиной, автоматически менял направление воспроизведения, когда кассета подходила к концу, так что каждые пять секунд голос Анхеля возвещал: «А я говорю да!» Белинда выключать кассетник не стала – просто отнесла его из гостиной на их половину (нам всё равно было слышно). Ее контраргумент был оформлен следующим образом. Она взяла десяток листов бумаги, написала на них крупными буквами «А я говорю нет!» и развесила по всему дому.
К вечеру, когда супруги помирились, Рита припрятала один из листков, и мы даже привезли его в Америку. Рита выставляла его на видное место, когда мы были в ссоре. Только у нас он означал не продолжение спора, наоборот – это было сигналом к примирению.
Какое-то время мы каждый день играли с детьми – сначала как задание, потом – по необходимости, для удовольствия, как часть жизни вообще. Старший сын Анхеля и Белинды был молчуном, незаметным, даже имя его я сейчас вспомнить не могу. Когда мы приехали, ему было семь. Он полюбил Риту: подходил к ней и молча смотрел, что она делает. Но когда Рита наклонялась, чтобы приласкать его, он убегал и возвращался, только когда она снова уходила в свои дела или делала вид, что не замечает его. Верховодила детьми шестилетняя Хуанита – живая, неугомонная, постоянно выдумывающая новые проказы. По всему, что она говорила и делала, будь она соответствующего роста, все бы принимали ее за взрослую. Бывают такие дети – по моим наблюдениям, исключительно девочки. У младшего, Рамона, тоже был гвоздь в заднице. Он был драчливым и часто задирал старшего – вспомнил, его звали Лестер! Возрастной разрыв с нашими детьми в первый год был слишком велик для совместных игр – соседские дети, главным образом, следили, чтобы Кончита и Карлито не напоролись на скорпионов и не тащили себе в рот всякую дрянь.
А всё остальное время мы говорили со своими друзьями-соседями о семьях Анхеля и Белинды, об их друзьях и близких, о жизни на Кубе и событиях в мире. Говорили, говорили, говорили – ради этого все и затевалось.
Но для нас с Ритой жизнь с этим семейством означала не только погружение в языковую среду. И Анхель, и Белинда, и их дети были очень колоритными – глядя на них, мы всё время хохотали.
Простой пример из повседневной жизни. Белинда с Ритой стирают в нашей хозяйственной комнате. Рита берет таз и готовится выплеснуть воду в заднюю дверь, в кусты. Но там всё время пробегают играющие дети.
– Осторожно! – оборачивается Белинда. – Тут Карлито только что промелькнул.
– Карлито, ты где? – кричит Рита, застывая с готовой выплеснуться водой.
– Да, Карлито, выходи! – вмешивается Хуанита.
Карлито действительно появляется в дверном проеме, Рита выливает воду перед собой на пол, а мальчик обиженно смотрит на нас, умирающих со смеху.
В моей семье говорили в основном по-русски. Но поскольку родители Риты оба были испанцами, она освоилась очень быстро. Да и я через пару месяцев уже и сны видел на испанском. Под разными предлогами нас стали вывозить в Гавану – в магазины, на рынок, в гостиницу, в университет, в котором я якобы учился, и я даже иногда сидел там на лекциях. То есть ездили в основном мы с Ритой и Анхель, а Белинда занималась нашим общим выводком детей.
Однажды я даже съездил на сафру, рубку сахарного тростника. На нее в организованном порядке возили всех студентов, и не знать какого-нибудь специфического термина мачетерос я не мог. А закончилось мое образование трехмесячным заключением в тюрьме – я должен был освоить местные порядки и уголовный жаргон, а также завести себе знакомых, у которых этот факт могли проверить. Это был такой госэкзамен, который я сдал с честью. Мои сокамерники остались в уверенности, что я был сыном бывшего владельца ресторана в Ведадо, района Гаваны, который я облазил вдоль и поперек. Я считался студентом университета (настоящих студентов всех переместили в другой блок, чтобы меня никто не мог раскрыть), который писал антикастровские статьи и был осужден на пять лет.
…Однако сейчас, сидя в засаде в гостинице «Феникс», я вспоминал не это. Ко мне почему-то вернулся один из наших редких выездов в полном составе, со всеми пятью детьми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
Я повеселел и налил себе стаканчик «сансерра». Постояв ночь в холодильнике, вино было как раз требуемой температуры.
4
На экране телевизора мелькнуло – звук я выключил – лицо Фиделя Кастро с его пугающим, отстраненным от мира людей взглядом, и мне вспомнилась Куба.
Мы с Ритой были тогда совсем молодыми: мне – 21 год, ей – 23. Детям исполнилось по году – и ходить, и говорить они научились там. Мы впервые выехали из Союза, и нам казалось, что мы попали в сад Эдема. Вокруг росли пальмы, тень во дворе нашего дома давали деревья манго и авокадо, а на лужайке, где копошились дети, зрели гроздья бананов.
Нас поселили на территории советской сухопутной военной базы в Валле Гранде. Там была особая зона, которая охранялась внутренним караулом и попасть в нее можно было лишь со специальным пропуском. За два года, которые мы там прожили, посетителей у нас был едва ли с десяток, а всего о нашем существовании знало, может, на 2–3 человека больше. И для нашего военного советника, и для кубинцев я приехал в страну как военный переводчик с семьей. Нас отвезли на базу, и все о нас забыли.
Мы жили в одноэтажном домике на две семьи – две спальни, две детские, общие гостиная, кухня и хозяйственная комната, в которой стирали, гладили и держали два общих велосипеда. Это были советские «орленки», подростковые, но выдерживающие и взрослых. Во всяком случае, все мы, взрослые, на них ездили – кругами по дорожкам в своей же особой зоне.
Нашими соседями, хотя это слово в данном случае подходит лишь отчасти, были кубинцы: молодая пара чуть постарше нас, и трое их детей. Все они были белые, только смуглые и темноволосые, все приветливые, веселые, шумные. Первое время мы с Ритой уставали от постоянного гомона, громких игр детей, споров взрослых – нам казалось, что они ссорятся. Но постепенно, хотя такими же, как они, мы не стали, к бурлящей жизни нос к носу мы привыкли. И даже полюбили ее.
Главу семейства звали Анхель. Он был не очень высоким, но хорошо сложенным, с сильными волосатыми руками, курчавой головой и ласковыми карими глазами. В латиноамериканских фильмах такие играют танцоров и певцов – кстати, и пел, и танцевал Анхель отлично, как и большинство кубинцев. Поговаривали, что он – дальний родственник Серхио Дель Валье, кубинского министра внутренних дел, который руководил и спецслужбами. Сам он никогда этого вопроса не касался, а я не спрашивал – я понимал, что в любом случае это был человек проверенный и надежный. Для того чтобы по-настоящему с кем-то подружиться, мне всегда была необходима интеллектуальная близость. С Анхелем этого быть не могло, но от него – от них от всех – исходило столько тепла, что не полюбить их было невозможно.
Его жена, Белинда, была не только на пять лет старше Анхеля. При том что фигура у нее была неплохая, по крайней мере, до первых родов, красивой и даже привлекательной назвать ее было нельзя. «Закон природы – красивых мужиков всегда прибирают к рукам дурнушки».
Так говорил наш местный куратор от Конторы, раньше служивший в ГРУ (почему так случилось, не знаю, это был единственный случай на моей памяти). Еще раньше он был морским офицером и навсегда утвердился в мысли, что ВМФ – элита не только армии, но и общества вообще. Он был молодцеватый, подтянутый, кривоногий. Ему было под шестьдесят, и его коротко стриженая голова и усы – редкость для советских офицеров того времени – были совсем седые.
Он сам встречал нас в гаванском аэропорту и представился так:
– Мои имя, отчество и фамилию вы не забудете никогда. Меня зовут Петр Ильич…
– Чайковский? – не выдержала Рита.
Он расплылся в улыбке – было ясно, что этот трюк он проделывал не раз.
– Некрасов.
У Некрасова было два высших образования: Высшее техническое военно-морское училище в Ленинграде, а потом Военно-дипломатическая академия в Москве, которую заканчивают все грушники, готовящиеся работать под прикрытием. Но по сути своей он был самоучкой. В разговорах с ним никогда не всплывали знания, получение которых было заверено дипломами, зато постоянно проскакивали присказки, поговорки и цитаты из классических и никому не известных авторов, одним из которых, как мы подозревали, был он сам. Среди его любимых выражений было одно, абстрактность которого позволяла использовать его при любых обстоятельствах: сублимация духа.
Из Москвы ему прислали соленую черемшу – редкий и вожделенный деликатес для всех русских, кто подолгу живет за границей. Некрасов – он был вдовцом – разворачивает перед нами пакет с царским приношением и с закрытыми глазами втягивает ноздрями запах, ощутимый в радиусе ста метров: «Сублимация духа!»
Нам с Ритой принесли кубинские удостоверения личности на наши новые имена. Некрасов придирчиво рассматривает, как приклеены фотографии, прищурившись, изучает печати, оценивает состояние удостоверений: не новые, уже потертые. Не найдя, к чему придраться, удовлетворенно кивает головой: «Сублимация духа!»
У тропинки на территории базы – сменим регистр – мы натыкаемся на свежую кучку, оставленную каким-то солдатиком, не добежавшим до туалета или просто любителем природы: «Сублимация духа!»
Некрасов числился советником и жил на территории посольства в Гаване, на 13-й улице. Он наезжал к нам примерно раз в две недели, после работы, чтобы убедиться, что всё в порядке и выпить с нами «мохито» или «Куба либре». Правда, сам Некрасов пил ром не разбавляя – он был единственным из моих знакомых, способным на такой подвиг. Всё остальное время мы проводили с Анхелем и Белиндой.
Это надо понимать буквально. Цель нашего совместного проживания состояла в том, чтобы через год-другой мы с Ритой – пардон, тогда уже Розой – стали неотличимы от кубинцев. Каждое утро к нам на три часа приезжал местный преподаватель испанского языка, переучивавший нас с кастильского на кубинский и разрешавший наши филологические недоумения и сомнения. А остальные тринадцать часов ежедневно были сплошными практическими занятиями. За эти два года я наговорился, наверное, больше, чем за всю остальную жизнь.
Метод был простой – мы всё делали вместе. Поскольку и я не мог проколоться, говоря, например, о стирке или приготовлении креветок под томатным соусом, мы каждый день проводили несколько часов с Белиндой. Она постоянно пела и смеялась – всё остальное, что она делала – вся тяжелая домашняя работа, – казалось только фоном. Уже через пару дней я понял, почему Анхель полюбил ее и был с нею счастлив. У Белинды было потрясающее, как у буддистских монахов, ощущение настоящего момента – здесь и сейчас, hic et nunc. Она была живая. И в поле ее обаяния ты переставал замечать, что у нее слишком длинный нос, большие уши, а попа в неполные тридцать уже была неоспоримым центром тяжести.
«Белинда такая красивая, – как-то вздохнула Рита. – Я бы хотела быть, как она!» Она посмотрела на меня, и мы расхохотались. Рита поняла, что подумал я, а я понимал, что имела в виду она.
Однажды – только однажды за два года – Белинда и Анхель поссорились, мы так и не узнали, из-за чего. Ссора длилась день и проходила следующим образом. Анхель взял кассету, оставил на ней буквально несколько сантиметров ленты и записал на обе стороны одну фразу: «А я говорю да!» Наш кассетник, который стоял в общей гостиной, автоматически менял направление воспроизведения, когда кассета подходила к концу, так что каждые пять секунд голос Анхеля возвещал: «А я говорю да!» Белинда выключать кассетник не стала – просто отнесла его из гостиной на их половину (нам всё равно было слышно). Ее контраргумент был оформлен следующим образом. Она взяла десяток листов бумаги, написала на них крупными буквами «А я говорю нет!» и развесила по всему дому.
К вечеру, когда супруги помирились, Рита припрятала один из листков, и мы даже привезли его в Америку. Рита выставляла его на видное место, когда мы были в ссоре. Только у нас он означал не продолжение спора, наоборот – это было сигналом к примирению.
Какое-то время мы каждый день играли с детьми – сначала как задание, потом – по необходимости, для удовольствия, как часть жизни вообще. Старший сын Анхеля и Белинды был молчуном, незаметным, даже имя его я сейчас вспомнить не могу. Когда мы приехали, ему было семь. Он полюбил Риту: подходил к ней и молча смотрел, что она делает. Но когда Рита наклонялась, чтобы приласкать его, он убегал и возвращался, только когда она снова уходила в свои дела или делала вид, что не замечает его. Верховодила детьми шестилетняя Хуанита – живая, неугомонная, постоянно выдумывающая новые проказы. По всему, что она говорила и делала, будь она соответствующего роста, все бы принимали ее за взрослую. Бывают такие дети – по моим наблюдениям, исключительно девочки. У младшего, Рамона, тоже был гвоздь в заднице. Он был драчливым и часто задирал старшего – вспомнил, его звали Лестер! Возрастной разрыв с нашими детьми в первый год был слишком велик для совместных игр – соседские дети, главным образом, следили, чтобы Кончита и Карлито не напоролись на скорпионов и не тащили себе в рот всякую дрянь.
А всё остальное время мы говорили со своими друзьями-соседями о семьях Анхеля и Белинды, об их друзьях и близких, о жизни на Кубе и событиях в мире. Говорили, говорили, говорили – ради этого все и затевалось.
Но для нас с Ритой жизнь с этим семейством означала не только погружение в языковую среду. И Анхель, и Белинда, и их дети были очень колоритными – глядя на них, мы всё время хохотали.
Простой пример из повседневной жизни. Белинда с Ритой стирают в нашей хозяйственной комнате. Рита берет таз и готовится выплеснуть воду в заднюю дверь, в кусты. Но там всё время пробегают играющие дети.
– Осторожно! – оборачивается Белинда. – Тут Карлито только что промелькнул.
– Карлито, ты где? – кричит Рита, застывая с готовой выплеснуться водой.
– Да, Карлито, выходи! – вмешивается Хуанита.
Карлито действительно появляется в дверном проеме, Рита выливает воду перед собой на пол, а мальчик обиженно смотрит на нас, умирающих со смеху.
В моей семье говорили в основном по-русски. Но поскольку родители Риты оба были испанцами, она освоилась очень быстро. Да и я через пару месяцев уже и сны видел на испанском. Под разными предлогами нас стали вывозить в Гавану – в магазины, на рынок, в гостиницу, в университет, в котором я якобы учился, и я даже иногда сидел там на лекциях. То есть ездили в основном мы с Ритой и Анхель, а Белинда занималась нашим общим выводком детей.
Однажды я даже съездил на сафру, рубку сахарного тростника. На нее в организованном порядке возили всех студентов, и не знать какого-нибудь специфического термина мачетерос я не мог. А закончилось мое образование трехмесячным заключением в тюрьме – я должен был освоить местные порядки и уголовный жаргон, а также завести себе знакомых, у которых этот факт могли проверить. Это был такой госэкзамен, который я сдал с честью. Мои сокамерники остались в уверенности, что я был сыном бывшего владельца ресторана в Ведадо, района Гаваны, который я облазил вдоль и поперек. Я считался студентом университета (настоящих студентов всех переместили в другой блок, чтобы меня никто не мог раскрыть), который писал антикастровские статьи и был осужден на пять лет.
…Однако сейчас, сидя в засаде в гостинице «Феникс», я вспоминал не это. Ко мне почему-то вернулся один из наших редких выездов в полном составе, со всеми пятью детьми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41