Далее! Гражданин Пономарев, показав свою трусливую сущность, покинул базу партизанского отряда под руководством генерала “икс” перед самым его уничтожением агрессорами, что позволяет говорить о факте предательства.
— Ныыы!
Пока голова свободна, можно отрицать все необоснованные обвинения. В самом деле, чушь полная. Неужели они сами не понимают?
— И последнее! — Голос Пейпива стал неприятно громок и суров. — Стоящий перед нами гражданин Пономарев, пользуясь званием, послал на верную смерть свою напарницу прапорщика Баобабо-ву, пусть земля ей будет пухом.
Машка? Пухом? На смерть? О чем они говорят? Ерунда… Машка! Да она же сама! А я остался.
Ждать ее.
Пейпиво, презрительно улыбнувшись в честные старшелейтенантские глаза, укладывает бумаги на ящик и даже прихлопывает их ладошкой. Вот, мол, какие дела, гражданин старший лейтенант Пономарев. Это вам не честных землян с заявлениями о подозрительных событиях отфутболивать. За все платить надо. И за футбол, и за предательство.
— У защиты есть что сказать?
Садовник-то гад какой! То пуси-пуси, сынок-лейтенант-Лесик, а то — ишь как дело повернул! Сам кашу заварил, вовремя не посуетился, а теперь все стрелки на меня? Ничего, Монокль мужик правильный. Образованный, можно сказать. Уж он-то расскажет, как дело было. Давай, родной, только не сробей.
— У защиты как таковой ничего дельного нет.
Монокль такая же сволочь, как и остальные. Задницу свою прикрывает. Клинику проворонил, теперь все на меня спишет. Жаль, Машки на вас нет. Вот она, прапорщик в шестом поколении, построила бы вас.
— Ну что ж? — Садовник, опершись на подставленные плечи товарищей, которые мне оказались совсем не товарищами, поднимается и вытаскивает из нагрудного кармана заранее приготовленную бумажку. Я же сразу сказал — все подстроено и заранее спланировано. В любом проигрыше должен быть виновный и желательно наказанный. — Подсудимый, встаньте!
Я как бы и так стою раскорячившись, поэтому на предложение бывшего работодателя только гордо дергаю головой. Мол, меня не сломить и на колени не поставить.
— Именем автономного земного правительства в усеченном составе, рассмотрев индивидуальное дело бывшего старшего лейтенанта Пономарева… — Ишь ты, уже и разжаловали. — …И, приняв во внимание незначительные смягчающие обстоятельства в виде молодости и неопытности последнего, подвальный суд-тройка, руководствуясь обстоятельствами и совестью, постановил! Признать бывшего старшего лейтенанта Пономарева виновным в измене, предательстве, подстрекательстве, пособничестве, измене и неверности…
— И в махровом бюрократизме, — подсказывает Пейпиво. Почему я его сразу на пятнадцать суток не отправил?
— …Да, безусловно, в бюрократизме, и назначить наказание в виде высшей меры.
Мне бы только от кляпа освободиться. Уж я все скажу. И про психов, и про тех, кто по долгу службы обязан за ними присматривать. Дураку же понятно, что никакой моей вины в событиях, творящихся в городе, нет. Просто так сложились обстоятельства.
— Охрана! — это Монокль горло дерет, перед Садовником выслуживается.
На крик главного врача из тени появляются два мордоворота с лицами не долечившихся в клинике психов. Глаза пустые, стеклянные, изо рта слюна капает, но указания лечащего врача выполняют беспрекословно.
— К стенке этого. Глаза завязывать будем? Или, как настоящий землянин, по-честному смерть примешь?
Мне еще уши берушами заткнуть да на кол посадить — и полный комплект обеспечен. Нет, уж если несправедливость такая пришла, чтобы от практически знакомых товарищей смерть принять, то только с открытыми глазами. Чтобы перед тем как уйти в мир иной, смог я взглянуть на них и подумать нехорошо так — что ж вы, сукины дети, творите?
Санитары достают из-за поясов самопалы — пугачи, изготовленные явно на подпольном заводике. Статья года на три, не меньше. И ведь лицензия наверняка отсутствует.
— Не о том беспокоишься, лейтенант, — Садовник, в столь волнующий для меня момент, не может усидеть на месте. Подпрыгивает ближе и нагло упирается своим носом в мой, облитый потом, нос. Но даже с такого близкого расстояния я не могу рассмотреть лицо собеседника. В голову приходят неправильные мысли — мой знакомый Садовник и тот, который без головы на лошадке, чем-то похожи. Додумать интересную мысль не получается.
— Не ожидал, лейтенант, что вот так все?.. Жизнь, сынок, штука коварная. Сегодня ты при должности и при погонах. А завтра человечество стоит перед выбором, что с тобой сделать, какому наказанию подвергнуть. Может, слишком сурово, но какой у нас выбор? Мы не имеем права проиграть. И не имеем права ошибиться.
Садовник тяжело вздыхает и кладет к моим ногам две ромашки, не ободранные, вполне целые.
Старательно изображая на лице недовольство, мычу, пытаюсь односложными звуками передать всю гамму переполняющих меня чувств.
— Хочешь знать, какое мы имеем право на скорый суд?
Очень, очень!
— Немного времени у нас есть, лейтенант. Вернее сказать, у тебя. Болит голова-то? Вижу, что болит. Ничего, через пять минут перестанет. Давай-ка лучше я тебе рубль металлический к шишке приложу. Как бы твое последнее желание. Юбилейный, с Пушкиным.
Пушкин приятно охлаждает разгоряченный лоб.
— Заигралось человечество в игрушки. Само на себя беду накликало. Сам-то, наверно, уже знаешь, что случилось? Прорыв случился. В полном всезем-ном масштабе. И что? Армия оказалась неготовой к такому повороту событий. Милиция твоя, лейтенант, тоже. Одни мы, сотрудники клиники, на высоте оказались. Жаль, не видел ты, что мы с клиникой сделали.
Видел, но не скажу, потому что рот ватой забит.
— Как только вы с прапорщиком Баобабовой появились в клинике, Охотники поняли, что замыслы их раскрыты и больше таиться от землян не имеет смысла. Открыли свои виртуальные ворота на полную катушку. Экземпляров двести просочились, считай, за полчаса. Если бы не мы с главврачом, было бы больше. Но… Вовремя взорванный рентгеновский кабинет обеспечил временный перевес в нашу пользу. Слушай, лейтенант, ты чего все время молчишь?
Я не молчу, а мычу. Это не одно и то же.
— А потом мы собрали всех, кто мог держать оружие, и ушли в подвалы. Создали первую в районе, после Великой Отечественной войны, группу сопротивления. Что делаем? Таких, как ты, предателей отлавливаем. Листовки карикатурного содержания на стенах развешиваем. Поезда еще под откос не пускаем, но, если возникнет момент необходимости, обязательно справимся. Знаешь, сколько у нас стволов?
Я не знаю.
— Больше сотни. Откуда стволы? Сами изготавливаем. А хоть и без лицензии, тебе-то уже все равно. Вояки из душевнобольных, конечно, никакие, но ведь главное без дела не сидеть. Верно, лейтенант?
Киваю, разбрызгивая вокруг капли пота. Пока Садовник говорит, я живу.
— А ведь я на тебя, лейтенант, так надеялся. — Что-то в голосе Садовника меняется. И не в лучшую сторону. — Думал, ты со своими возможностями Землю спасешь. Избавишь силой мысли нас от виртуальных Охотников, жаждущих захватить самое святое, что у нас есть. Где я ошибся? Где все мы ошиблись? Ты предал нас, землян, лейтенант. Продался выходцам с той стороны экрана. И теперь заслуживаешь одного — смерти. Если тебе будет спокойней, знай, мне было приятно работать с тобой. Приступайте, ребята.
Мычи не мычи, все равно получишь пулю в лоб.
Мужики-санитары без башки, что им говорят, то и делают. Прикладывают самопалы с двух сторон к моим вискам и одновременно жмут на курки. Сразу ясно, что психи, их же самих может… Впрочем, чего это я о других волнуюсь. Того и гляди, у самого мозги по всему подвалу раскинутся.
Не раскидываются. У висков раздаются сухие щелчки самодельного оружия. Осечка? Осечка. — Дайте-ка я, болваны.
Монокль как-то непрофессионально со своими ребятами обращается. Если бы меня, например, капитан Угробов болваном обозвал, я бы его уважать перестал. Не говоря уже о том, что черта с два он бы в нашем отделе заварку в обед стрелял.
Закрываю глаза. Это не равнодушие. Это обида на несправедливость. Интересно, легко ли умирать, зная степень своей вины? Зная, что есть такие твои поступки, за которые лучше не жить?
Где-то стреляют, где-то кричат. Сквозь журчание в трубах и гулкий стук сердца хорошо слышится хруст костей. И все явственней различима знакомая поступь подкованных армейских ботинок.
— Всем стоять! Руки, мать вашу, в гору! Ноги на ширину рук! Лбы в стену. Кто шелохнется, пришибу на месте, невзирая на психическое здоровье и звания!
— Ны-ны!
Мне уже легко, можно открыть глаза и с любовью посмотреть на прекрасный мир, который окружает меня. И заодно наорать на Машку, которая шляется бог знает где и пренебрегает должностными обязанностями, в которых ясно сказано, какое место должна прикрывать прапорщик Баобабова у непосредственного начальника, старшего лейтенанта Пономарева.
— Чего разорался? — Машка быстро и профессионально ощупывает мое распластанное тело. — Руки-ноги целы. Ушибов нет, переломов пока не наблюдаю. Голова… — Баобабова со знанием делапостукивает рукояткой пистолета по моему лбу, чем вызывает новую волну мычания. Пушкиным ушиб залечили, а Макаровым рану разбередили. — Голова в порядке. Скажи “а-а”.
— Ны-ны.
— Горлышко красное, да и гланды какие-то странные, на вату похожие. Тебя, Лесик, ни на минуту нельзя оставить. Вечно в неприятности вляпа-ешся.
Отстегнутый от кровати, падаю без сил в объятия прапорщика Баобабовой. А вот просто так — хочу и падаю. Имею ли я, человек, побывавший одной ногой в могиле, право упасть в крепкие объятия напарницы?
— Ничего, Лесик, ничего. — Баобабова гладит меня по голове, и мне хоть немного и стыдно — все-таки старший лейтенант, но приятно. — Сейчас мы с этими нарушителями, что над тобой измывались, побеседуем. С пристрастием, Лесик, побеседуем. Вот мы сейчас их самих к кроватке-то и привяжем, языки быстро развяжут. Расскажут, почему лейтенантов молодых арестовывают без права всякого.
В этот момент Машка замечает притаившегося в углу Садовника. Мое тело, лишившись поддержки, падает на пол, но зато оба ствола Баобабовой нацелены точненько в лоб человека, не уважающего полевые цветы.
— А-а! — говорит Машка и страшно так скалится. — Садовничек нарисовался, персоной собственной? На дальней станции сойду, цветы по пояс?
— Я могу все объяснить. — Припертый к стене, Садовник выглядит как-то жалко и беспомощно. — Произошло страшное недоразумение. Ваш… то есть наш… то есть старший лейтенант Пономарев…
Машка замечает главного врача.
— А-а! — снова говорит она и скалится еще страшней. — Монокль! Главарь только что сколоченной банды? Ну ты и попал, бандитский прихвостень.
Монокль ничего не говорит, но пытается защищаться посредством выставленных в сторону прапорщика рук.
Наконец на глаза Машке попадается товарищ Пейпиво. Он прячется за ящиками “Оранжес”, но его выдает излишняя дрожь. А всем известно, что трясущиеся ящики из-под апельсинов вызывают дополнительную подозрительность.
— Это кто? Уж не тот ли тип, что пустыми жалобами отвлекает от суровой работы сотрудников “Пи”? Пейпиво, да?
Злого взгляда Баобабовой не выдерживает даже фонарик и испуганно тухнет. Несколько секунд в подвальном помещении слышатся звуки борьбы, пыхтение и несколько выстрелов.
Когда фонарик загорается вновь, вижу всех троих недавних мучителей, привязанных в одной связке к кровати. К панцирной, дурно пахнущей.
Баобабова сидит перед пленниками на пододвинутом ящике, вертит в руках пистолеты, посматривает косо на толпящиеся в проеме любопытные лица санитаров и просто больных сопротивленцев. Заступаться за арестованное начальство никто не спешит. Народ чувствует в нас с Машкой настоящую силу. А где сила, там и правда.
— Теперь все по порядку и разборчиво, — просит Машка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
— Ныыы!
Пока голова свободна, можно отрицать все необоснованные обвинения. В самом деле, чушь полная. Неужели они сами не понимают?
— И последнее! — Голос Пейпива стал неприятно громок и суров. — Стоящий перед нами гражданин Пономарев, пользуясь званием, послал на верную смерть свою напарницу прапорщика Баобабо-ву, пусть земля ей будет пухом.
Машка? Пухом? На смерть? О чем они говорят? Ерунда… Машка! Да она же сама! А я остался.
Ждать ее.
Пейпиво, презрительно улыбнувшись в честные старшелейтенантские глаза, укладывает бумаги на ящик и даже прихлопывает их ладошкой. Вот, мол, какие дела, гражданин старший лейтенант Пономарев. Это вам не честных землян с заявлениями о подозрительных событиях отфутболивать. За все платить надо. И за футбол, и за предательство.
— У защиты есть что сказать?
Садовник-то гад какой! То пуси-пуси, сынок-лейтенант-Лесик, а то — ишь как дело повернул! Сам кашу заварил, вовремя не посуетился, а теперь все стрелки на меня? Ничего, Монокль мужик правильный. Образованный, можно сказать. Уж он-то расскажет, как дело было. Давай, родной, только не сробей.
— У защиты как таковой ничего дельного нет.
Монокль такая же сволочь, как и остальные. Задницу свою прикрывает. Клинику проворонил, теперь все на меня спишет. Жаль, Машки на вас нет. Вот она, прапорщик в шестом поколении, построила бы вас.
— Ну что ж? — Садовник, опершись на подставленные плечи товарищей, которые мне оказались совсем не товарищами, поднимается и вытаскивает из нагрудного кармана заранее приготовленную бумажку. Я же сразу сказал — все подстроено и заранее спланировано. В любом проигрыше должен быть виновный и желательно наказанный. — Подсудимый, встаньте!
Я как бы и так стою раскорячившись, поэтому на предложение бывшего работодателя только гордо дергаю головой. Мол, меня не сломить и на колени не поставить.
— Именем автономного земного правительства в усеченном составе, рассмотрев индивидуальное дело бывшего старшего лейтенанта Пономарева… — Ишь ты, уже и разжаловали. — …И, приняв во внимание незначительные смягчающие обстоятельства в виде молодости и неопытности последнего, подвальный суд-тройка, руководствуясь обстоятельствами и совестью, постановил! Признать бывшего старшего лейтенанта Пономарева виновным в измене, предательстве, подстрекательстве, пособничестве, измене и неверности…
— И в махровом бюрократизме, — подсказывает Пейпиво. Почему я его сразу на пятнадцать суток не отправил?
— …Да, безусловно, в бюрократизме, и назначить наказание в виде высшей меры.
Мне бы только от кляпа освободиться. Уж я все скажу. И про психов, и про тех, кто по долгу службы обязан за ними присматривать. Дураку же понятно, что никакой моей вины в событиях, творящихся в городе, нет. Просто так сложились обстоятельства.
— Охрана! — это Монокль горло дерет, перед Садовником выслуживается.
На крик главного врача из тени появляются два мордоворота с лицами не долечившихся в клинике психов. Глаза пустые, стеклянные, изо рта слюна капает, но указания лечащего врача выполняют беспрекословно.
— К стенке этого. Глаза завязывать будем? Или, как настоящий землянин, по-честному смерть примешь?
Мне еще уши берушами заткнуть да на кол посадить — и полный комплект обеспечен. Нет, уж если несправедливость такая пришла, чтобы от практически знакомых товарищей смерть принять, то только с открытыми глазами. Чтобы перед тем как уйти в мир иной, смог я взглянуть на них и подумать нехорошо так — что ж вы, сукины дети, творите?
Санитары достают из-за поясов самопалы — пугачи, изготовленные явно на подпольном заводике. Статья года на три, не меньше. И ведь лицензия наверняка отсутствует.
— Не о том беспокоишься, лейтенант, — Садовник, в столь волнующий для меня момент, не может усидеть на месте. Подпрыгивает ближе и нагло упирается своим носом в мой, облитый потом, нос. Но даже с такого близкого расстояния я не могу рассмотреть лицо собеседника. В голову приходят неправильные мысли — мой знакомый Садовник и тот, который без головы на лошадке, чем-то похожи. Додумать интересную мысль не получается.
— Не ожидал, лейтенант, что вот так все?.. Жизнь, сынок, штука коварная. Сегодня ты при должности и при погонах. А завтра человечество стоит перед выбором, что с тобой сделать, какому наказанию подвергнуть. Может, слишком сурово, но какой у нас выбор? Мы не имеем права проиграть. И не имеем права ошибиться.
Садовник тяжело вздыхает и кладет к моим ногам две ромашки, не ободранные, вполне целые.
Старательно изображая на лице недовольство, мычу, пытаюсь односложными звуками передать всю гамму переполняющих меня чувств.
— Хочешь знать, какое мы имеем право на скорый суд?
Очень, очень!
— Немного времени у нас есть, лейтенант. Вернее сказать, у тебя. Болит голова-то? Вижу, что болит. Ничего, через пять минут перестанет. Давай-ка лучше я тебе рубль металлический к шишке приложу. Как бы твое последнее желание. Юбилейный, с Пушкиным.
Пушкин приятно охлаждает разгоряченный лоб.
— Заигралось человечество в игрушки. Само на себя беду накликало. Сам-то, наверно, уже знаешь, что случилось? Прорыв случился. В полном всезем-ном масштабе. И что? Армия оказалась неготовой к такому повороту событий. Милиция твоя, лейтенант, тоже. Одни мы, сотрудники клиники, на высоте оказались. Жаль, не видел ты, что мы с клиникой сделали.
Видел, но не скажу, потому что рот ватой забит.
— Как только вы с прапорщиком Баобабовой появились в клинике, Охотники поняли, что замыслы их раскрыты и больше таиться от землян не имеет смысла. Открыли свои виртуальные ворота на полную катушку. Экземпляров двести просочились, считай, за полчаса. Если бы не мы с главврачом, было бы больше. Но… Вовремя взорванный рентгеновский кабинет обеспечил временный перевес в нашу пользу. Слушай, лейтенант, ты чего все время молчишь?
Я не молчу, а мычу. Это не одно и то же.
— А потом мы собрали всех, кто мог держать оружие, и ушли в подвалы. Создали первую в районе, после Великой Отечественной войны, группу сопротивления. Что делаем? Таких, как ты, предателей отлавливаем. Листовки карикатурного содержания на стенах развешиваем. Поезда еще под откос не пускаем, но, если возникнет момент необходимости, обязательно справимся. Знаешь, сколько у нас стволов?
Я не знаю.
— Больше сотни. Откуда стволы? Сами изготавливаем. А хоть и без лицензии, тебе-то уже все равно. Вояки из душевнобольных, конечно, никакие, но ведь главное без дела не сидеть. Верно, лейтенант?
Киваю, разбрызгивая вокруг капли пота. Пока Садовник говорит, я живу.
— А ведь я на тебя, лейтенант, так надеялся. — Что-то в голосе Садовника меняется. И не в лучшую сторону. — Думал, ты со своими возможностями Землю спасешь. Избавишь силой мысли нас от виртуальных Охотников, жаждущих захватить самое святое, что у нас есть. Где я ошибся? Где все мы ошиблись? Ты предал нас, землян, лейтенант. Продался выходцам с той стороны экрана. И теперь заслуживаешь одного — смерти. Если тебе будет спокойней, знай, мне было приятно работать с тобой. Приступайте, ребята.
Мычи не мычи, все равно получишь пулю в лоб.
Мужики-санитары без башки, что им говорят, то и делают. Прикладывают самопалы с двух сторон к моим вискам и одновременно жмут на курки. Сразу ясно, что психи, их же самих может… Впрочем, чего это я о других волнуюсь. Того и гляди, у самого мозги по всему подвалу раскинутся.
Не раскидываются. У висков раздаются сухие щелчки самодельного оружия. Осечка? Осечка. — Дайте-ка я, болваны.
Монокль как-то непрофессионально со своими ребятами обращается. Если бы меня, например, капитан Угробов болваном обозвал, я бы его уважать перестал. Не говоря уже о том, что черта с два он бы в нашем отделе заварку в обед стрелял.
Закрываю глаза. Это не равнодушие. Это обида на несправедливость. Интересно, легко ли умирать, зная степень своей вины? Зная, что есть такие твои поступки, за которые лучше не жить?
Где-то стреляют, где-то кричат. Сквозь журчание в трубах и гулкий стук сердца хорошо слышится хруст костей. И все явственней различима знакомая поступь подкованных армейских ботинок.
— Всем стоять! Руки, мать вашу, в гору! Ноги на ширину рук! Лбы в стену. Кто шелохнется, пришибу на месте, невзирая на психическое здоровье и звания!
— Ны-ны!
Мне уже легко, можно открыть глаза и с любовью посмотреть на прекрасный мир, который окружает меня. И заодно наорать на Машку, которая шляется бог знает где и пренебрегает должностными обязанностями, в которых ясно сказано, какое место должна прикрывать прапорщик Баобабова у непосредственного начальника, старшего лейтенанта Пономарева.
— Чего разорался? — Машка быстро и профессионально ощупывает мое распластанное тело. — Руки-ноги целы. Ушибов нет, переломов пока не наблюдаю. Голова… — Баобабова со знанием делапостукивает рукояткой пистолета по моему лбу, чем вызывает новую волну мычания. Пушкиным ушиб залечили, а Макаровым рану разбередили. — Голова в порядке. Скажи “а-а”.
— Ны-ны.
— Горлышко красное, да и гланды какие-то странные, на вату похожие. Тебя, Лесик, ни на минуту нельзя оставить. Вечно в неприятности вляпа-ешся.
Отстегнутый от кровати, падаю без сил в объятия прапорщика Баобабовой. А вот просто так — хочу и падаю. Имею ли я, человек, побывавший одной ногой в могиле, право упасть в крепкие объятия напарницы?
— Ничего, Лесик, ничего. — Баобабова гладит меня по голове, и мне хоть немного и стыдно — все-таки старший лейтенант, но приятно. — Сейчас мы с этими нарушителями, что над тобой измывались, побеседуем. С пристрастием, Лесик, побеседуем. Вот мы сейчас их самих к кроватке-то и привяжем, языки быстро развяжут. Расскажут, почему лейтенантов молодых арестовывают без права всякого.
В этот момент Машка замечает притаившегося в углу Садовника. Мое тело, лишившись поддержки, падает на пол, но зато оба ствола Баобабовой нацелены точненько в лоб человека, не уважающего полевые цветы.
— А-а! — говорит Машка и страшно так скалится. — Садовничек нарисовался, персоной собственной? На дальней станции сойду, цветы по пояс?
— Я могу все объяснить. — Припертый к стене, Садовник выглядит как-то жалко и беспомощно. — Произошло страшное недоразумение. Ваш… то есть наш… то есть старший лейтенант Пономарев…
Машка замечает главного врача.
— А-а! — снова говорит она и скалится еще страшней. — Монокль! Главарь только что сколоченной банды? Ну ты и попал, бандитский прихвостень.
Монокль ничего не говорит, но пытается защищаться посредством выставленных в сторону прапорщика рук.
Наконец на глаза Машке попадается товарищ Пейпиво. Он прячется за ящиками “Оранжес”, но его выдает излишняя дрожь. А всем известно, что трясущиеся ящики из-под апельсинов вызывают дополнительную подозрительность.
— Это кто? Уж не тот ли тип, что пустыми жалобами отвлекает от суровой работы сотрудников “Пи”? Пейпиво, да?
Злого взгляда Баобабовой не выдерживает даже фонарик и испуганно тухнет. Несколько секунд в подвальном помещении слышатся звуки борьбы, пыхтение и несколько выстрелов.
Когда фонарик загорается вновь, вижу всех троих недавних мучителей, привязанных в одной связке к кровати. К панцирной, дурно пахнущей.
Баобабова сидит перед пленниками на пододвинутом ящике, вертит в руках пистолеты, посматривает косо на толпящиеся в проеме любопытные лица санитаров и просто больных сопротивленцев. Заступаться за арестованное начальство никто не спешит. Народ чувствует в нас с Машкой настоящую силу. А где сила, там и правда.
— Теперь все по порядку и разборчиво, — просит Машка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62