А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  

 

Левенталь не слышал его, но видел: густые черные волосы на головах людей разлетались, как вороньи крылья. Но все это: и вой ветра, и треск дров, и шипение нагревающейся воды, — заглушал надтреснутый мужской голос:
«Нельзя отдавать!» В этом голосе слышались предчувствие скорого мучительного конца, смертельная тоска и… страх. Страх, что кто-то из цепочки КНИЖНИКОВ не выдержит, не окажется таким сильным, как обладатель голоса, и отдаст то, что отдавать нельзя.
Левенталь поразился реальности видения. И еще он удивился своей решительности. Кто угодно, но только не он. Нет, он выдержит. Может, он погибнет, как тот мужчина в заснеженной долине, но не отдаст.
И, хотя слезы по-прежнему бежали по щекам Левенталя, он уже знал, что не отдаст. Пока в его руках будет достаточно сил, чтобы прижимать бесценный сверток к груди, он НИКОМУ его не отдаст.
* * *
Пинт глубоко вздохнул и задержал дыхание, как его учили. Когда? Где? Он не помнил. Может, в армии, а может, в далеком детстве, когда он стрелял по мишеням в тире, просаживая деньги, выданные матерью на школьные завтраки.
Надо задержать дыхание, выбрать до конца свободный ход курка и потом, подгадывая момент между ударами сердца, сделать короткое движение пальцем. Боек сорвется с упора и ударит по капсюлю, капсюль воспламенит порох, порох взорвется и мгновенно превратится в раскаленный газ, который, расширяясь, вытолкнет пыж и лежащий на нем заряд свинцовых шариков. Шарики вылетят из ствола и помчатся навстречу цели. Они достигнут ее раньше, чем человек, стоящий у окна, услышит грохот. И тогда…
Я СТАНУ УБИЙЦЕЙ…
Эта простая и чудовищная мысль заставила его вздрогнуть.
Как легко стрелять в тире… Наверное, легко стрелять, защищаясь, спасая кого-то… Но вот так, из-за забора, в человека, который даже не подозревает, что его взяли на мушку…
Но выбора не было. Он собрался и начал все заново. Глубоко вдохнул и выдохнул.
Черный силуэт просунул голову в окно. Еще немного, и он уже скрылся в окне по пояс, а Пинт все не мог нажать на курок.
Он молил о чуде: чтобы черный силуэт развернулся и закричал голосом Шерифа: «Хэй, ребята! Вы не видели мою шляпу? Куда делась, ума не приложу!»
Он хотел, чтобы так случилось, но знал наверняка, что мужчина с ружьем — не Шериф.
Скорее всего, это — его убийца…
Пинт почти убедил себя в этом. Но сейчас стрелять было бессмысленно: из окна торчала только худая задница мужчины и ноги, едва касавшиеся земли.
Пинт опустил ружье и бросился к воротам. Он хотел забежать во двор и, подойдя к мужчине вплотную, упереть ему ствол между лопаток. А потом — схватить за воротник и вытащить наружу. Чтобы посмотреть. Убедиться.
Он развернулся и столкнулся с Леной. Лоб в лоб. Девушка тихо вскрикнула и упала. Пинт нагнулся, протянул ей руку, и дальше произошло то, чего он никак не ожидал.
Лена поднялась на ноги, не сводя с Оскара глаз. Она обняла Пинта и сказала ему на ухо-
— Нет!
Голос ее был тихим, но очень твердым.
Пинт попятился, пытаясь высвободиться из ее объятий:
— Что значит «нет»?
— Ты не должен.
— Но там… — Он осекся, поймав себя на том, что говорит слишком громко, почти кричит. Он зашептал: — Но там жена и сын Шерифа. И к ним кто-то лезет!
Лена обняла его так крепко, что он почувствовал тепло ее хрупкого тела и даже — это казалось удивительным, но это было так! — ощутил упругость ее маленькой груди. Мягко, но решительно она протянула руку к ружью и положила тонкие белые пальцы на ствол.
— Ты не должен… ОНО тебя не видит, пока ты ЕГО не позовешь.
— Лена! Что ты говоришь? — Пинт пробовал сопротивляться, но тонкая до прозрачности рука оказалась на удивление сильной. Лена взяла ружье и прислонила его к забору.
— Ты ведь знаешь, что все не случайно… Пусть ЗНАКИ ведут тебя… То, что нельзя понять разумом, надо почувствовать сердцем.
Он слышал биение ее сердца. Так же хорошо, как свое. Их сердца стучали вместе, словно два метронома, настроенных на одну частоту.
Перед глазами у Пинта мелькнула яркая оранжевая вспышка. Она была ослепительной, как неожиданное Прозрение. Настолько яркой, что, будь она реальной, Пинт бы ослеп. Вспышка промелькнула и погасла, оставив в памяти страшный образ. На фоне оранжевого пламени он хорошо различил силуэт человека в черном. Он был одет в какое-то длинное свободное одеяние, вроде монашеского балахона, на голове его был капюшон, скрывавший лицо. Точнее — Пинт был абсолютно уверен в этом — скрывавший пустоту вместо лица. Жуткую черную пустоту, которая пыталась заглянуть в него.
Он отшатнулся — настолько реальным казалось видение.
Пальцы потянулись к ружью, но словно невидимая преграда не давала им коснуться оружия. Лена нежно обвила его шею.
— Доверься! — прошептала она. — У тебя другая ноша. Она еще тяжелее, поверь.
Эти слова заставили его сердце сжаться. Пинт помотал головой. Он потерял ориентацию в происходящем, как боксер после пропущенного удара. По всему телу разливалась приятная слабость… И пустота.
— Я… Я… — Он пытался что-то сказать, но слова не шли на ум.
— Все птицы сегодня молчат. Ради одной. Слушай ее пение! — Лена положила холодные ладони ему на виски, притянула его голову к себе и поцеловала в лоб. — Только ты будешь ее слышать.
Пинт стоял оглушенный, не в силах сдвинуться с места. Его сознание, как песок в песочных часах, медленно перетекало из одной реальности в другую. Он не мог понять, где он находится. И где будет через минуту? Что произойдет? Что случится?
Выстрел — сухой и отрывистый, донесшийся со стороны дома Баженовых, вернул его в действительность.
* * *
— Мама! Папа идет к нам? — Васька, забившийся в угол кровати, будто ожил. Черты его лица, прежде заострившиеся, как от тяжелой болезни, снова разгладились и стали нежными.
— Да, сынок. У нас — самый лучший в мире папа… — начала Анастасия.
— Потому что мы — самые лучшие, — хором закончили они свою всегдашнюю присказку.
— Точно! — Баженова прошла между свечей, стоявших на полу, и открыла окно.
Он возвращался. Что бы ни случилось, он всегда возвращался. И всегда — победителем.
Она вдруг вспомнила, как пятнадцать лет назад Кирилл, только что вернувшийся из армии и работавший тогда водителем в совхозе, лазил к ней по ночам в окно.
Ее родители были очень строгими в отношении добрачных связей. «Смотри, принесешь в подоле — выгоню к чертовой матери», — говорил обычно отец. И она знала, что выгонит. Если узнает.
Почему она так легко поддалась уговорам Кирилла? Может, потому, что ему очень шла военная форма — дембельский китель с аксельбантами, со вставками под погоны, отчего они казались выпуклыми, с полной грудью различных значков и регалий? Или потому, что ухажеров у нее было немного? Прямо скажем, они не ходили табунами под ее воротами. Может быть, поэтому. Но, скорее всего, потому, что она ему поверила с самого начала. Знала, что на него можно положиться. Всегда и в любой ситуации.
Поэтому она сдалась быстро: через неделю после того, как он вернулся. Сама открыла окно, подставив лицо и шею его жарким влажным поцелуям, больше походившим на тыканье слепого щенка.
До Кирилла у нее не было мужчин. У нее вообще, кроме него, больше никого не было. Она не знала, как себя нужно вести, что надо делать: сердце само подсказало ей.
Предполагалось, что молодой дембель в роскошном кителе должен был обладать необходимым опытом, но на деле все вышло по-иному. В первую ночь они долго изучали друг друга, но так и не решились сделать последний шаг.
Под утро, когда стало светать, ее мать встала, чтобы подоить корову, и Баженов выскочил из окна, даже не успев зашнуровать ботинки.
Целый день Анастасия ходила, как пьяная. Ей ужасно хотелось спать, но еще больше хотелось, чтобы он снова пришел. И он пришел: тихонько поскребся в стекло, и Анастасия осторожно отворила скрипучие рамы. И тогда, распаленные страстью и долгим ожиданием, они набросились друг на друга, и им уже было наплевать на все советы друзей и подруг. У них и так все получилось прекрасно. Очень быстро, но прекрасно. Потом он еще дважды входил в нее в ту ночь, и уже никуда не торопился, а она кусала уголок подушки, чтобы не стонать.
Почему она об этом вспомнила, когда шла открывать окно? Она не знала, но в животе все заныло от приятной истомы. Радость оттого, что опасность отступила, смешалась с горячим желанием. Она знала, что Кирилл чувствует то же самое, поэтому так торопилась, срывая шпингалеты, что даже сломала ноготь. Но ведь это ерунда, не так ли?
Отрастет новый.
Внезапно за стеной — за бревнами, совсем близко — раздался глухой удар. Затем — еще и еще.
Она все поняла в ту же секунду. Она все поняла, будто видела своими глазами. Выстрел заставил ее вздрогнуть, но не испугал.
Она знала, что должна голосить, рвать волосы, кричать во всю глотку… как это сделала бы любая другая женщина. Но крик застыл у нее в груди. Оборвался, не успев родиться.
— Кирилл? Что случилось? — спросила она и удивилась тому спокойствию, которое звучало в ее словах. Будто она тупая деревяшка, лишенная мозгов и сердца.
— Все в порядке. Убил еще одну тварь. Я иду… — ответил голос, но она его не слышала. И даже не пыталась вслушиваться. Этот голос значил для нее не больше, чем скрип половиц под ногами. Обычный звук.
Она не чувствовала ни ненависти, ни злобы. Она просто знала, что нужно делать.
И когда в окне появилась голова, а потом и сам Волков по пояс, она не сдвинулась с места, не закричала, не заплакала. Не сказала ни слова.
И когда он полез в дом, скаля в ухмылке гнилые зубы, она молча шагнула ему навстречу и подняла пистолет.
Ухмылка слетела с его лица, губы задрожали, а глаза стали белыми, как бумага. Он барахтался в оконном проеме словно жук, приколотый булавкой к листу картона. Он шевелил губами, что-то шептал, говорил, угрожал. Но она не слушала.
Она медленно, как учил муж, подняла пистолет и прицелилась прямо в лоб. И — плавно, без рывков — нажала на спуск.
Волков дернулся, и оконное стекло забрызгало кровью.
Волков дернулся еще раз и затих.
Анастасия подошла к нему, задрала халат, уперлась крепкой — немножко полноватой, это есть, никуда не денешься — ногой Волкову в грудь и вытолкнула тело наружу.
Затем она бросила пистолет на пол и опустилась на кровать рядом с Васькой. Они сидели молча, крепко обняв друг друга.
Мип вокруг них застыл, и время остановилось.
* * *
Ружецкий не стал считать до ста. Какой может быть счет, если в доме Шерифа что-то творится? Что именно, он не знал, но добра не ждал.
Ружецкий бросился следом за Леной и Тамбовцевым. Он был свидетелем странной сцены между Леной и Пинтом. Тамбовцев почему-то стыдливо отвернулся, словно это были объятия двух влюбленных.
Да, это могло походить на объятия двух влюбленных, если бы не замешательство, которое Ружецкий увидел в глазах Пинта. Нет, здесь было что-то другое.
Пользуясь моментом, Ружецкий прокрался ему за спину и тихонько взял ружье. Он поднял голову: Лена смотрела на него из-за плеча Пинта. Она все видела. Но молчала. Наоборот, она даже слегка кивнула. Или ему это показалось? Как бы то ни было, Ружецкий должен был спешить. Сын ждал его в зарослях орешника. Ему была необходима помощь.
Ружецкий взял ружье и, затаив дыхание, отступил в тень. Он сделал несколько неуверенных шагов, каждую секунду ожидая грозного окрика: «Стой! Куда?» Но все было тихо.
Тогда Ружецкий развернулся и побежал — туда, где они с сыном делали первую в его жизни рогатку.
* * *
Пожар начался с южной окраины города. Сначала показалось, что стало светлее. «Рассвет? Уже рассвет?» — подумал Тамбовцев.
Нет. Небо над его головой было непроницаемо черным, а на юге словно полыхали зарницы. Но это были не зарницы, а отблески пламени.
Первой загорелась хибарка, где жила усатая Белка. Она вспыхнула, как сухой стог сена, с той разницей, что у огня был странный голубоватый оттенок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73