они снова стали слышать себя. Шорох и треск под ногами, стук собственных сердец и биение крови в висках. Если бы Баженов верил в такое понятие, как «душа», он сказал бы, что их души вернулись на место. Но он ни за что не смог, бы ответить, ГДЕ они были до этого.
Шесть желтых лучей от дешевеньких китайских фонариков скрестились в одной точке. Их общего света оказалось достаточно, чтобы понять, ЧТО висит на суку старого дуба, скрытое густыми ветвями кустарника. МАЛЕНЬКАЯ ДЕВОЧКА в белой рубашке до колен, с подолом, измазанным кровью.
У Баженова перехватило дыхание. Он услышал, как справа Ружецкий повалился на колени и стал громко, утробно рычать: его рвало, долго и мучительно. Слева послышался глухой стук: Серега Бирюков, балагур и храбрец за столом заведения усатой Белки, свалился в обмороке.
— Иван! — заорал Баженов. Он не ждал ответа и сам не знал, зачем крикнул: просто вырвалось. Почему-то вырвался крик, сложившийся в эти четыре звука.
Перед глазами все плавало, как в тумане. Он крепко сжал пистолет и двинулся вперед, проламываясь сквозь кусты.
Острые ветки больно хлестнули по лицу, но Баженов едва почувствовал боль. Он шел вперед, стиснув зубы, потому что должен был что-то делать. Движение давало ему понять, что это — не сон. Что он еще жив.
За кустами, окружавшими поляну наподобие живой изгороди, высились толстые старые деревья, в основном дубы. На ближнем, на корявом суку, изогнутом, как рог чудовищного быка, в петле висело безжизненное тело. А под ним…
А под ним, на коленях, повернувшись спиной к Баженову, сидел тот самый… Микки.
Баженов ощерился. Это произошло само собой, независимо от его воли. Он вдруг почувствовал, как натянулась кожа на лице — так туго, будто вот-вот лопнет.
Баженов медленно, как в фильмах Джона By, поднял пистолет и прицелился Микки в затылок. Сейчас он нажмет на курок, и в голове у подонка возникнет аккуратная девятимиллиметровая дырочка, а лицо превратится в кровавое месиво. Возможно, глаза от гидравлического удара вывалятся и повиснут на белых жгутах зрительных нервов, а вместо носа останется только дыра, как… Как жерло штольни на таинственной поляне.
Баженов медленно надавил на спуск. Он даже не пытался скрыть от самого себя, что делает это с удовольствием, поэтому не дергал курок судорожно, второпях, а давил медленно, с наслаждением.
Спусковой крючок не поддавался. Баженов нажал сильнее, но палец уперся, будто в стену. Это подействовало на него, как прикосновение иглы к туго надутому шарику. Бух! — и все кончилось.
Он растерялся. Поднес пистолет к глазам, направил на него луч фонаря и обнаружил, что тот стоит на предохранителе. Этого не могло быть! Он точно помнил, что снял оружие с предохранителя перед тем, как ступить на поляну. — Он сделал это, чтобы быть готовым выстрелить в любое мгновение. И все равно оказался не готов.
Вспышка гнева, на мгновение озарившая его, погасла так же быстро, как и возникла. Он передвинул флажок предохранителя в боевое положение, но понял, что выстрелить уже не сможет. Баженов ощущал, что его злоба уходит в никуда, утекает, как песок сквозь пальцы, оставляя место… Чему? Неуверенности? Сомнениям? Он не мог подобрать точное слово.
За своей спиной он слышал хриплое дыхание Ивана. Еще дальше блевал Ружецкий, но уже не так громко и часто. Еще дальше и чуть в стороне раздавался такой звук, будто кто-то хлопал в ладоши. Хлопки перемежались словами: «Серега! Очнись! Эй! Очнись, черт тебя возьми!»
Но это все было сзади. А спереди, со стороны Микки, донеслось: «По делам их узнаете их». Баженов насторожился. Нет, ему не могло показаться. Микки, не поднимаясь с земли и не поворачивая головы, обращался именно к нему:
— Где конец? И где начало? Нам не дано узнать, ибо грядущее скрыто во мраке. Непроглядном мраке вечной ночи.
Это звучало как дешевое пророчество в низкосортном фильме ужасов. Но только… В этом был смысл. Он проглядывал сквозь вычурные слова, как тело в белой рубашке — сквозь густые ветки кустарника.
У Баженова вихрем пронеслись в голове те несколько фраз, которыми он обменялся с чужаком при первой встрече. Тогда он решил, что парень явно не в себе. «Какая разница, откуда я взялся? Я был всегда… И я буду всегда».
Но сейчас… Это звучало по-другому. На каждом слове алела кровь убитой девочки. Маленькой Лизы Воронцовой, для которой конец уже наступил, и не дай бог никому такого ужасного конца! И ее будущее не было скрыто во мраке вечной ночи. Потому что у нее не было никакого будущего.
Баженов стоял и не мог пошевелиться. Ружецкий прекратил блевать, поднялся и подошел к нему вихляющей походкой. От него воняло кислятиной. Хлопки на галерке тоже стихли. Криков «браво!» и «бис!» не предвиделось.
Баженов понял, что настал поворотный момент. Или он овладеет ситуацией, или она — им.
— Валерка! — Голос у него сорвался, дал «петуха». Он судорожно сглотнул, но глотать было нечего: во рту все пересохло. Баженов чувствовал себя Шерифом, достающим из промасленной кожаной кобуры верный кольт. — Валерка! — повторил он. — Стреляй! Мы нашли то, что искали!
Ружецкий выстрелил. Дал оглушительный дуплет в черное небо, словно хотел достучаться до того, кто сидел наверху и забавлялся людскими судьбами, раскладывая от нечего делать непонятные пасьянсы: «Как ты мог допустить ЭТО?!» У Баженова заложило уши, будто выстрел набил туда клочья плотной ваты. Потом вата начала таять, наполняя голову мелодичным звоном. Наконец он смог разобрать слова:
— Что это? Конец? Или начало? Это ружье еще выстрелит. И не один раз…
Баженов оглянулся. Кроме него, никто этих слов больше не слышал. Он это понял по удивленным лицам, когда проорал в ответ:
— Это конец, тварь! По крайней мере, для тебя!
Микки сидел на коленях, по пояс голый. Справа от него лежала рубашка, и на ней — остатки веревки. Он сидел, не шелохнувшись, словно все происходящее его никак не касалось.
Баженов бросился к нему и схватил за плечо, с Другой стороны ухватился Ружецкий. Вдвоем они мощным рывком подняли его на ноги. Микки улыбался своей неотразимой улыбкой. Он повернулся к Баженову, будто только сейчас его "заметил, и спросил:
— А для тебя?
Вместо ответа Баженов ударил его в лицо. Потом — еще и еще. Он бил его, пытаясь загнать эти слова обратно в глотку, букву за буквой, звук за звуком, но Микки только смеялся.
Подоспевшие старики и очухавшийся Бирюков повисли на плечах Баженова, пытаясь его остановить:
. — Все, Кирилл, хватит! Надо отвести его в город.
Иван схватил веревку и быстро связал чужаку руки за спиной. Он сделал надежный узел и свободный длинный конец захлестнул вокруг шеи Микки. Натянул веревку — так, что сложенные запястья оказались между лопатками — и снова привязал к рукам. Теперь любая попытка освободиться грозила удушением.
Баженов достал из кармана складной перочинный нож, подошел к дереву.
— Помогите мне кто-нибудь, — глухо сказал он.
Ружецкий оставил пленника и подошел к Баженову. Он нежно обнял тело девочки и приподнял его, пока Баженов пилил тупым лезвием прочную капроновую веревку. Наконец с веревкой было покончено, но Ружецкий так и держал тело в руках.
— Я понесу ее! — сказал он. — Возьмите кто-нибудь ружье.
Ружецкий нежно прижал тело Лизы к груди, и тогда у Баженова промелькнула теплая, никак не вязавшаяся с происходящим, мысль: «Он будет хорошим отцом. Черт возьми, да он бы уже БЫЛ хорошим отцом, если бы трахал жену почаще».
Баженов сам взял ружье Ружецкого и подгонял Микки, время от времени ударяя его прикладом между лопаток. Он хотел выбить из мерзавца хотя бы короткий стон, кряхтение или вскрик, но Микки молчал. И ухмылялся. Баженов не мог этого видеть, но он чувствовал, что подонок ухмыляется.
«Ничего, — думал про себя Баженов. — Ничего, дорогой! Посмотрим, что ты запоешь, когда мы придем в город!»
Он и сам не знал, что будет, когда они придут в Горную Долину. Скорее всего, ничего. Он посадит Микки в изолятор, сообщит обо всем в Ковель, оттуда приедет следователь, проведет предварительное следствие, опросит потерпевших (идиотское слово: мать, потерявшая дочь, — всего лишь потерпевшая) и свидетелей, потом приедет автозак и заберет Микки. И все. А спустя несколько месяцев они узнают, что Микки осудили. Лет на восемь. Или — посадили в психушку, на принудительное лечение.
Лиза будет лежать в земле, а Микки — трескать макароны по-флотски. И все довольны. Это же справедливо. Это — по закону.
* * *
У Ивановой хижины они встретили группу Мамонтова. Сам Валентин стоял, прислонившись к забору, и прикуривал сигареты, одну от другой.
Увидев голого по пояс чужака, он нахмурился.
— А где… — тихо спросил он у Баженова. Он не стал продолжать, но продолжения и не требовалось: в эту ночь они понимали друг друга без слов.
— Валерка несет, — кивнул себе за спину Баженов.
Мамонтов издал какой-то птичий звук, никак не подходивший к его внушительной комплекции. Он часто задышал, будто вынырнул из-под воды, где провел без воздуха долгие пять минут.
— Тебя сменить? — спросил он у Ружецкого. Ружецкий натужно пыхтел, волосы прилипли ко лбу, по лицу катились крупные градины пота… Или это был не только пот? Может быть, он плакал, но разобрать, где слезы, а где — пот, было невозможно. Он мотнул головой. И сказал после паузы немного гнусавым, как от насморка, голосом:
— Я не устал.
Мамонтов кивнул и пошел рядом, освещая ему дорогу фонариком.
Они возвращались домой: мужчины, сплоченные общим делом. Но они возвращались не с победой, как это было в сорок пятом или сорок шестом, а с телом убитой девочки на руках. Город не встречал их радостными огоньками, он лежал перед ними темный, пустой и беззащитный.
Они шли молча, стараясь не смотреть друг другу в глаза. Потому что гордиться им было нечем.
* * *
Шериф сплюнул и выбросил короткий бычок.
— Вот так это было, док… — сказал он Пинту. — Но это еще не конец. Далеко не конец. Я возвращался, толкая перед собой этого ублюдка, и не знал, что в ту ночь побываю у заброшенной штольни еще дважды. Дважды, понимаешь?
— Нет, — честно ответил Пинт. — Что вы там забыли?
— Видишь ли… Иван был совершенно прав — это нехорошее место, и ходить туда не стоило. Но я почему-то чувствовал, что мы найдем его именно там. Так оно и случилось. Мы нашли его, но… Эта поляна словно манила к себе. Притягивала…
— Зачем вы туда вернулись? — повторил Пинт.
— Валька… — словно нехотя протянул Шериф. — И старик Ружецкий, Семен Палыч. Это была их идея.
— Какая идея?
— Собрать всех в школе. Всех, кто может самостоятельно застегивать ширинку. Хотя… В последнее время мне кажется, что их не так уж много в нашем городе. Тех, кто может сделать это самостоятельно, если ты понимаешь, о чем я говорю…
— Нет, не понимаю.
— А чего тут непонятного?
* * *
Молчаливая процессия ступила в город, и первым ее встретил стоящий на отшибе дом Воронцовых. Ружецкий направился было к дому, но Баженов его окликнул:
— Стой! Только не туда!
— А куда?
— Неси в больницу. Мать не должна ее видеть… такой. Я сейчас зайду, вызову Николаича… Я… сейчас… Баженов обернулся, сунул кому-то ружье.
— Подержите… этого, — сказал он и быстрыми шагами направился к дому.
В одном окне горел слабый огонек. Баженов не представлял, что он сейчас скажет. Как? Какими глазами он посмотрит на Екатерину?
Он вспоминал свои слова, сказанные пару часов назад: «Я найду его». Его! Он не сказал тогда: «Я найду Лизу», будто уже списал ее со счетов. Да так оно и было. Ну, нашел он ЕГО, а что дальше? Что дальше?
Этот вопрос крутился в его голове и не давал покоя.
Баженов не стал подниматься на крыльцо, прокрался к окну и подпрыгнул. Ни Екатерины, ни Лены не было видно. За столом — спиной к нему — сидел Тамбовцев, подперев голову рукой. Казалось, он спал.
Баженов так и не решился постучать в Дверь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
Шесть желтых лучей от дешевеньких китайских фонариков скрестились в одной точке. Их общего света оказалось достаточно, чтобы понять, ЧТО висит на суку старого дуба, скрытое густыми ветвями кустарника. МАЛЕНЬКАЯ ДЕВОЧКА в белой рубашке до колен, с подолом, измазанным кровью.
У Баженова перехватило дыхание. Он услышал, как справа Ружецкий повалился на колени и стал громко, утробно рычать: его рвало, долго и мучительно. Слева послышался глухой стук: Серега Бирюков, балагур и храбрец за столом заведения усатой Белки, свалился в обмороке.
— Иван! — заорал Баженов. Он не ждал ответа и сам не знал, зачем крикнул: просто вырвалось. Почему-то вырвался крик, сложившийся в эти четыре звука.
Перед глазами все плавало, как в тумане. Он крепко сжал пистолет и двинулся вперед, проламываясь сквозь кусты.
Острые ветки больно хлестнули по лицу, но Баженов едва почувствовал боль. Он шел вперед, стиснув зубы, потому что должен был что-то делать. Движение давало ему понять, что это — не сон. Что он еще жив.
За кустами, окружавшими поляну наподобие живой изгороди, высились толстые старые деревья, в основном дубы. На ближнем, на корявом суку, изогнутом, как рог чудовищного быка, в петле висело безжизненное тело. А под ним…
А под ним, на коленях, повернувшись спиной к Баженову, сидел тот самый… Микки.
Баженов ощерился. Это произошло само собой, независимо от его воли. Он вдруг почувствовал, как натянулась кожа на лице — так туго, будто вот-вот лопнет.
Баженов медленно, как в фильмах Джона By, поднял пистолет и прицелился Микки в затылок. Сейчас он нажмет на курок, и в голове у подонка возникнет аккуратная девятимиллиметровая дырочка, а лицо превратится в кровавое месиво. Возможно, глаза от гидравлического удара вывалятся и повиснут на белых жгутах зрительных нервов, а вместо носа останется только дыра, как… Как жерло штольни на таинственной поляне.
Баженов медленно надавил на спуск. Он даже не пытался скрыть от самого себя, что делает это с удовольствием, поэтому не дергал курок судорожно, второпях, а давил медленно, с наслаждением.
Спусковой крючок не поддавался. Баженов нажал сильнее, но палец уперся, будто в стену. Это подействовало на него, как прикосновение иглы к туго надутому шарику. Бух! — и все кончилось.
Он растерялся. Поднес пистолет к глазам, направил на него луч фонаря и обнаружил, что тот стоит на предохранителе. Этого не могло быть! Он точно помнил, что снял оружие с предохранителя перед тем, как ступить на поляну. — Он сделал это, чтобы быть готовым выстрелить в любое мгновение. И все равно оказался не готов.
Вспышка гнева, на мгновение озарившая его, погасла так же быстро, как и возникла. Он передвинул флажок предохранителя в боевое положение, но понял, что выстрелить уже не сможет. Баженов ощущал, что его злоба уходит в никуда, утекает, как песок сквозь пальцы, оставляя место… Чему? Неуверенности? Сомнениям? Он не мог подобрать точное слово.
За своей спиной он слышал хриплое дыхание Ивана. Еще дальше блевал Ружецкий, но уже не так громко и часто. Еще дальше и чуть в стороне раздавался такой звук, будто кто-то хлопал в ладоши. Хлопки перемежались словами: «Серега! Очнись! Эй! Очнись, черт тебя возьми!»
Но это все было сзади. А спереди, со стороны Микки, донеслось: «По делам их узнаете их». Баженов насторожился. Нет, ему не могло показаться. Микки, не поднимаясь с земли и не поворачивая головы, обращался именно к нему:
— Где конец? И где начало? Нам не дано узнать, ибо грядущее скрыто во мраке. Непроглядном мраке вечной ночи.
Это звучало как дешевое пророчество в низкосортном фильме ужасов. Но только… В этом был смысл. Он проглядывал сквозь вычурные слова, как тело в белой рубашке — сквозь густые ветки кустарника.
У Баженова вихрем пронеслись в голове те несколько фраз, которыми он обменялся с чужаком при первой встрече. Тогда он решил, что парень явно не в себе. «Какая разница, откуда я взялся? Я был всегда… И я буду всегда».
Но сейчас… Это звучало по-другому. На каждом слове алела кровь убитой девочки. Маленькой Лизы Воронцовой, для которой конец уже наступил, и не дай бог никому такого ужасного конца! И ее будущее не было скрыто во мраке вечной ночи. Потому что у нее не было никакого будущего.
Баженов стоял и не мог пошевелиться. Ружецкий прекратил блевать, поднялся и подошел к нему вихляющей походкой. От него воняло кислятиной. Хлопки на галерке тоже стихли. Криков «браво!» и «бис!» не предвиделось.
Баженов понял, что настал поворотный момент. Или он овладеет ситуацией, или она — им.
— Валерка! — Голос у него сорвался, дал «петуха». Он судорожно сглотнул, но глотать было нечего: во рту все пересохло. Баженов чувствовал себя Шерифом, достающим из промасленной кожаной кобуры верный кольт. — Валерка! — повторил он. — Стреляй! Мы нашли то, что искали!
Ружецкий выстрелил. Дал оглушительный дуплет в черное небо, словно хотел достучаться до того, кто сидел наверху и забавлялся людскими судьбами, раскладывая от нечего делать непонятные пасьянсы: «Как ты мог допустить ЭТО?!» У Баженова заложило уши, будто выстрел набил туда клочья плотной ваты. Потом вата начала таять, наполняя голову мелодичным звоном. Наконец он смог разобрать слова:
— Что это? Конец? Или начало? Это ружье еще выстрелит. И не один раз…
Баженов оглянулся. Кроме него, никто этих слов больше не слышал. Он это понял по удивленным лицам, когда проорал в ответ:
— Это конец, тварь! По крайней мере, для тебя!
Микки сидел на коленях, по пояс голый. Справа от него лежала рубашка, и на ней — остатки веревки. Он сидел, не шелохнувшись, словно все происходящее его никак не касалось.
Баженов бросился к нему и схватил за плечо, с Другой стороны ухватился Ружецкий. Вдвоем они мощным рывком подняли его на ноги. Микки улыбался своей неотразимой улыбкой. Он повернулся к Баженову, будто только сейчас его "заметил, и спросил:
— А для тебя?
Вместо ответа Баженов ударил его в лицо. Потом — еще и еще. Он бил его, пытаясь загнать эти слова обратно в глотку, букву за буквой, звук за звуком, но Микки только смеялся.
Подоспевшие старики и очухавшийся Бирюков повисли на плечах Баженова, пытаясь его остановить:
. — Все, Кирилл, хватит! Надо отвести его в город.
Иван схватил веревку и быстро связал чужаку руки за спиной. Он сделал надежный узел и свободный длинный конец захлестнул вокруг шеи Микки. Натянул веревку — так, что сложенные запястья оказались между лопатками — и снова привязал к рукам. Теперь любая попытка освободиться грозила удушением.
Баженов достал из кармана складной перочинный нож, подошел к дереву.
— Помогите мне кто-нибудь, — глухо сказал он.
Ружецкий оставил пленника и подошел к Баженову. Он нежно обнял тело девочки и приподнял его, пока Баженов пилил тупым лезвием прочную капроновую веревку. Наконец с веревкой было покончено, но Ружецкий так и держал тело в руках.
— Я понесу ее! — сказал он. — Возьмите кто-нибудь ружье.
Ружецкий нежно прижал тело Лизы к груди, и тогда у Баженова промелькнула теплая, никак не вязавшаяся с происходящим, мысль: «Он будет хорошим отцом. Черт возьми, да он бы уже БЫЛ хорошим отцом, если бы трахал жену почаще».
Баженов сам взял ружье Ружецкого и подгонял Микки, время от времени ударяя его прикладом между лопаток. Он хотел выбить из мерзавца хотя бы короткий стон, кряхтение или вскрик, но Микки молчал. И ухмылялся. Баженов не мог этого видеть, но он чувствовал, что подонок ухмыляется.
«Ничего, — думал про себя Баженов. — Ничего, дорогой! Посмотрим, что ты запоешь, когда мы придем в город!»
Он и сам не знал, что будет, когда они придут в Горную Долину. Скорее всего, ничего. Он посадит Микки в изолятор, сообщит обо всем в Ковель, оттуда приедет следователь, проведет предварительное следствие, опросит потерпевших (идиотское слово: мать, потерявшая дочь, — всего лишь потерпевшая) и свидетелей, потом приедет автозак и заберет Микки. И все. А спустя несколько месяцев они узнают, что Микки осудили. Лет на восемь. Или — посадили в психушку, на принудительное лечение.
Лиза будет лежать в земле, а Микки — трескать макароны по-флотски. И все довольны. Это же справедливо. Это — по закону.
* * *
У Ивановой хижины они встретили группу Мамонтова. Сам Валентин стоял, прислонившись к забору, и прикуривал сигареты, одну от другой.
Увидев голого по пояс чужака, он нахмурился.
— А где… — тихо спросил он у Баженова. Он не стал продолжать, но продолжения и не требовалось: в эту ночь они понимали друг друга без слов.
— Валерка несет, — кивнул себе за спину Баженов.
Мамонтов издал какой-то птичий звук, никак не подходивший к его внушительной комплекции. Он часто задышал, будто вынырнул из-под воды, где провел без воздуха долгие пять минут.
— Тебя сменить? — спросил он у Ружецкого. Ружецкий натужно пыхтел, волосы прилипли ко лбу, по лицу катились крупные градины пота… Или это был не только пот? Может быть, он плакал, но разобрать, где слезы, а где — пот, было невозможно. Он мотнул головой. И сказал после паузы немного гнусавым, как от насморка, голосом:
— Я не устал.
Мамонтов кивнул и пошел рядом, освещая ему дорогу фонариком.
Они возвращались домой: мужчины, сплоченные общим делом. Но они возвращались не с победой, как это было в сорок пятом или сорок шестом, а с телом убитой девочки на руках. Город не встречал их радостными огоньками, он лежал перед ними темный, пустой и беззащитный.
Они шли молча, стараясь не смотреть друг другу в глаза. Потому что гордиться им было нечем.
* * *
Шериф сплюнул и выбросил короткий бычок.
— Вот так это было, док… — сказал он Пинту. — Но это еще не конец. Далеко не конец. Я возвращался, толкая перед собой этого ублюдка, и не знал, что в ту ночь побываю у заброшенной штольни еще дважды. Дважды, понимаешь?
— Нет, — честно ответил Пинт. — Что вы там забыли?
— Видишь ли… Иван был совершенно прав — это нехорошее место, и ходить туда не стоило. Но я почему-то чувствовал, что мы найдем его именно там. Так оно и случилось. Мы нашли его, но… Эта поляна словно манила к себе. Притягивала…
— Зачем вы туда вернулись? — повторил Пинт.
— Валька… — словно нехотя протянул Шериф. — И старик Ружецкий, Семен Палыч. Это была их идея.
— Какая идея?
— Собрать всех в школе. Всех, кто может самостоятельно застегивать ширинку. Хотя… В последнее время мне кажется, что их не так уж много в нашем городе. Тех, кто может сделать это самостоятельно, если ты понимаешь, о чем я говорю…
— Нет, не понимаю.
— А чего тут непонятного?
* * *
Молчаливая процессия ступила в город, и первым ее встретил стоящий на отшибе дом Воронцовых. Ружецкий направился было к дому, но Баженов его окликнул:
— Стой! Только не туда!
— А куда?
— Неси в больницу. Мать не должна ее видеть… такой. Я сейчас зайду, вызову Николаича… Я… сейчас… Баженов обернулся, сунул кому-то ружье.
— Подержите… этого, — сказал он и быстрыми шагами направился к дому.
В одном окне горел слабый огонек. Баженов не представлял, что он сейчас скажет. Как? Какими глазами он посмотрит на Екатерину?
Он вспоминал свои слова, сказанные пару часов назад: «Я найду его». Его! Он не сказал тогда: «Я найду Лизу», будто уже списал ее со счетов. Да так оно и было. Ну, нашел он ЕГО, а что дальше? Что дальше?
Этот вопрос крутился в его голове и не давал покоя.
Баженов не стал подниматься на крыльцо, прокрался к окну и подпрыгнул. Ни Екатерины, ни Лены не было видно. За столом — спиной к нему — сидел Тамбовцев, подперев голову рукой. Казалось, он спал.
Баженов так и не решился постучать в Дверь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73