— Что насчет Левека?
— Его убийство зарегистрировано.
— Ну и что? Ни с кем из Стетнеров связать Арнольда Левека невозможно. Единственное, за что можно зацепиться, — это ничем не подтвержденное показание Ричарда Термена, который очень кстати умер сам и который рассказал все это тебе в частном разговоре без всяких свидетелей, и все это ты знаешь с чужих слов, так что доказательством это почти наверняка не сочтут. И даже Термен не мог бы доказать, что Стетнеры как-то связаны с этим фильмом. Он говорил, что Левек пытался шантажировать Стетнера какой-то пленкой, но он же сказал, что Стетнер заполучил ту пленку, и на этом все кончилось. Ты можешь быть абсолютно убежден, что мы говорим об одном и том же фильме, и можешь считать, что это Левек его снимал и видел, как кровь того мальчишки потекла в сток, но все это не доказательства. Как только ты заикнешься об этом в суде, любой адвокат тут же вцепится в тебя мертвой хваткой.
— А как насчет другого мальчишки? Бобби, того, что помладше?
— Господи! — сказал он. — Ну что у тебя есть? У тебя есть рисунок, сделанный по твоему описанию после того, как ты видел его со Стетнером на боксе. У тебя есть какой-то парень, которого для тебя разыскали и который говорит, будто узнал этого мальчишку и будто его зовут Бобби, но не знает ни фамилии, ни откуда он, ни что с ним произошло. У тебя есть кто-то еще, кто говорит, будто Бобби работал на сутенера, угрожавшего детям, что пошлет их на такую работу, с которой они не вернутся.
— Его зовут Джук, — сказал я. — Разыскать его будет нетрудно.
— С ним-то как раз дело в шляпе. Все постоянно жалуются на компьютеры, но кое в чем они здорово помогают. Джук — это один тип по имени Уолтер Николсон. Он же Джук. Первый срок отбыл за кражу со взломом из торговых автоматов. Задерживался за изнасилование и вовлечение несовершеннолетних в преступную деятельность, за подстрекательство к совершению аморальных проступков. Другими словами, за сутенерство. Он поставлял детишек.
— А нельзя его взять? Он мог бы связать Бобби со Стетнером.
— Для этого надо заставить его говорить, а это не так просто, если тебе нечем его припугнуть, а я не вижу чем. И потом, нужно еще, чтобы кто-то поверил такому подонку, как Джук. И вообще ничего тут сделать уже нельзя, потому что этого сукина сына, оказывается, нет в живых.
— Значит, Стетнер до него добрался.
— Нет. Стетнер до него не добрался. Он…
— Точно так же, как добрался до Термена, чтобы избавиться от свидетеля, пока до него не добрался кто-нибудь еще. Черт возьми, если бы я вмешался сразу, не ждал бы до понедельника…
— Мэтт, Джука убили неделю назад. А Стетнер не имел к этому никакого отношения и, возможно, даже ничего об этом не слышал. Джук и еще один такой же почтенный господин пристрелили друг друга в одном клубе на Ленокс-авеню. Подрались из-за десятилетней девчонки. Должно быть, необыкновенно лакомый кусочек, раз из-за нее начинают палить друг в друга два взрослых мужика, как ты думаешь?
Я промолчал.
— Послушай, — продолжал он. — Дело дрянь. Я получил ответ вчера вечером, а сегодня утром опять был там и пытался чего-нибудь добиться, и выходит, что они правы. Они не правы, но они правы. А тебе я сказал только сегодня вечером, потому что знал, что не получу от нашего разговора никакого удовольствия, можешь мне поверить. Хотя вообще-то, при других обстоятельствах, мне приятно с тобой поболтать.
Джо плеснул себе еще. До меня донесся запах виски, но он не вызвал у меня никакого желания выпить. Впрочем, это был еще не самый скверный запах из тех, какими разило в «Ол-Америкен».
— Кажется, я тебя понимаю, Джо, — сказал я. — Я знаю, что после смерти Термена дело трещит по всем швам.
— Будь Термен жив, мы, возможно, и смогли бы их прищучить. Но теперь, когда его нет в живых, ничего не выйдет.
— Ну, если бы ты начал официальное расследование по всем правилам…
— Господи, — сказал он, — неужели ты не понимаешь? Нет же повода для расследования. Ни от кого не поступало заявления, нет оснований для выдачи ордеpa, ничего нет. Начать с того, что этот человек не преступник. Его никогда не арестовывали. Ты говоришь, он связан с преступным миром, но на него ничего нет, его имя ни разу нигде не всплывало. Да он чист как стеклышко. Живет на Южной улице Сентрал-парка, хорошо зарабатывает торговлей валютой…
— Это называется отмыванием денег.
— Ты можешь говорить что угодно, но попробуй докажи. Он платит налоги, он жертвует на благотворительность, он делал немалые взносы в политические кампании…
— Ах, вот оно что!
— Не цепляйся. Вовсе не из-за этого мы не можем его тронуть. Никто не велел нам отступиться, потому что этого сукина сына нельзя трогать, у него, мол, большие связи. Ничего такого нет. Но это не какой-нибудь там уличный мальчишка, с которым ты можешь делать что хочешь, и тебе ничего не будет. Ты должен иметь хоть что-то, что можно предъявить суду. А знаешь, что можно предъявлять суду? Я скажу тебе только два слова. Хочешь их услышать? Уоррен Мэдисон.
— А-а…
— Вот тебе и «а-а». Уоррен Мэдисон, бич Бронкса. Торгует наркотиками, убивает четверых других торговцев, это нам доподлинно известно, и подозревается в убийстве еще пятерых, а когда его объявляют в розыск и накрывают на квартире его матери, он укладывает шестерых полицейских, прежде чем на него надевают наручники. Шестерых полицейских!
— Припоминаю.
— И эта сука Грульев защищает его и, как всегда, устраивает судилище над полицейскими. Выливает на них все помои — что, мол, они использовали Мэдисона как стукача, отдавали ему на продажу конфискованный кокаин, а потом попытались его убить, чтобы не проболтался. Можешь ты поверить такой хреновине? Шесть полицейских легли под пулями, ни одной пули в Мэдисоне, и все это полиция подстроила, чтобы прикончить сукина сына.
— И присяжные поверили.
— Эти блядские присяжные из Бронкса, они бы и Гитлера отпустили на свободу и отправили домой на такси. А тут какой-то говенный торговец наркотиками, про которого всякому ясно, что он виновен. И теперь представь себе, чем кончится, если ты предъявишь такое хилое обвинение уважаемому гражданину вроде Стетнера. Понимаешь, Мэтт, что я хочу сказать? Или мне повторить все сначала?
Я все понимал, но мы все равно начали сначала. Где-то на полпути его разобрало. Глаза у него помутнели, язык начал заплетаться. Очень скоро он стал повторяться и путаться.
— Пойдем-ка из этой дыры, — сказал я. — Ты не голоден? Давай найдем что-нибудь поесть и, может, выпьем кофе.
— Это что еще значит?
— Что я не прочь поесть, больше ничего.
— Врешь. Хрен знает кого из себя строишь, сукин ты сын.
— Никого я из себя не строю.
— Хрена ты не строишь. Это у вас на собраниях такому обучают? Как в жопу лезть к человеку, когда он хочет всего-навсего спокойно выпить рюмку-другую?
— Нет.
— Просто ты сам слабак хренов и больше не тянешь, только это еще не значит, что Господь Бог поручил тебе всех остальных превратить в говенных трезвенников.
— Ты прав.
— Сядь. Куда собрался? Сядь, Бога ради.
— Думаю, мне пора домой, — сказал я.
— Мэтт, извини. Меня куда-то не туда понесло. Я не то хотел сказать.
— Ничего страшного.
Он еще раз извинился, и я сказал ему, что все в порядке, а потом его снова понесло не туда, и он заявил, что ему не нравится тон, каким я это сказал.
— Подожди-ка тут, — сказал я. — Сейчас вернусь. Я вышел на улицу и пошел домой.
Он был пьян, и перед ним на столике стояла бутылка, не допитая еще и до половины. На поясе у него висел казенный револьвер, и, по-моему, это его автомобиль стоял у пожарного гидранта. Опасное сочетание, но Господь Бог не поручал мне всех остальных превратить в говенных трезвенников. И доставлять кого-нибудь домой в целости и сохранности тоже не поручал.
20
Когда я в тот вечер засыпал, видеокассета лежала на столике рядом с будильником, и на следующее утро она сразу попалась мне на глаза. Я оставил ее лежать на столике и отправился по делам. Был четверг, и, хотя я решил сегодня не таскаться в Маспет на бокс, все же я пришел домой вовремя, чтобы посмотреть главный бой по телевизору. Но это почему-то оказалось совсем не то.
Прошел еще день, потом я подумал, что надо бы отнести кассету в мой сейф, но была уже суббота, и банк не работал. В субботу я виделся с Элейн; всю вторую половину дня мы бродили по художественным галереям Сохо, пообедали в итальянском ресторане, а потом пошли на концерт какого-то фортепианного трио. Это был день долгих пауз — такое бывает только у людей, которым очень хорошо друг с другом. В такси по дороге домой мы сидели, взявшись за руки, и не произнесли ни слова.
Я уже рассказал ей о своем разговоре с Джо, и ни о на, ни я к этому в тот день не возвращались. На следующий вечер у меня с Джимом Фейбером был наш обычный воскресный стоячий обед, и с ним я это дело обсуждать не стал. Правда, у меня несколько раз мелькала такая мысль, но говорить на эту тему мне не хотелось.
Может показаться странным, что за следующие несколько дней я об этом вообще почти не думал. И не то чтобы голова у меня была занята какими-то другими делами — ничего такого не было. Даже в спорте ничего особенного не происходило: суперфинал давно уже миновал, до начала весенних тренировок было далеко, а промежуток между ними всегда напоминает какую-то ледяную пустыню.
Как я понимаю, у каждого человека в подсознании есть разные уровни, или комнаты, что ли, и оно зачастую работает совсем иначе, чем сознательное мышление. Когда я был полицейским детективом, да и потом, когда стал работать самостоятельно, не так уж много было случаев, чтобы я сел и сознательно продумал что-то от начала до конца. Чаще всего понемногу накапливались подробности, которые в конечном счете приводили к очевидному выводу, но, когда требовалось какое-нибудь прозрение, оно обычно приходило само собой. Видимо, какая-то подсознательная часть моего мозга все время перерабатывает данные, которыми я располагаю, и дело вдруг предстает в совершенно новом свете.
Так что я могу лишь предположить, что мое подсознание решило на время отложить в сторону всю историю со Стетнерами, вытеснить ее из сознания или, может быть, перевести на какой-то другой, более глубокий уровень до тех пор, пока я не пойму, что тут надо делать.
На это понадобилось не так уж много времени. А хорошо ли получилось — сказать трудно.
Во вторник утром я позвонил в справочную, чтобы узнать номер телефона Бергена Стетнера на Южной улице Сентрал-парка. Телефонистка ответила, что не может сообщить номер, но подсказала, что у этого человека есть служебный телефон на Лексингтон-авеню. Я поблагодарил ее и положил трубку. Потом позвонил еще раз и попал на какого-то мужчину. Я представился полицейским, назвал фамилию и свой номер, сказал, что мне нужно узнать номер телефона, который не числится в справочнике, и назвал фамилию и адрес. Он дал мне номер, я поблагодарил и тут же его набрал.
К телефону подошла какая-то женщина, и я попросил мистера Стетнера. Она сказала, что его нет дома. Я спросил, не с миссис ли Стетнер говорю. Она секунду-другую колебалась, а потом сказала, что да.
— Миссис Стетнер, — сказал я, — у меня есть одна вещь, которая принадлежит вам и вашему мужу, и я надеюсь на хорошее вознаграждение за то, что верну ее вам.
— Кто это говорит?
— Моя фамилия Скаддер. Мэттью Скаддер.
— По-моему, я с вами незнакома.
— Мы как-то встречались, — сказал я, — но я не думаю, чтобы вы меня помнили. Я друг Ричарда Термена.
На этот раз пауза была долгой — вероятно, она пыталась сообразить, может ли кто-нибудь знать о ее дружбе с Терменом. Потом, очевидно, решила, что может.
— Такая ужасная история, — сказала она. — Мы были потрясены.
— Наверное.
— И вы говорите, что вы его друг?
— Да. А кроме того, я был близким другом Арнольда Левека.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43