До сих пор он старательно избегал одного – всякого упоминания слова «аборт». Ни одна авиакомпания не могла, да и не желала открыто связываться с абортом. Советы такого рода обычно давались в неофициальном порядке инспекторами из отдела персонала, которые уже по опыту знали, как это можно устроить. Если девушка решалась на аборт, их задача была помочь ей сделать его в хороших клинических условиях, чтобы она не попала в лапы шарлатанов или плохих врачей, к которым иной раз обращаются доведенные до отчаяния женщины.
Гвен с любопытством посмотрела на своего спутника.
– Скажи мне вот что. Откуда ты так хорошо об этом осведомлен?
– Я же говорил тебе: как один из руководителей нашей ассоциации…
– Все это так, но это ассоциация летчиков. И стюардессы не имеют к тебе никакого отношения – во всяком случае, в таком плане.
– Непосредственно мне, конечно, не приходилось этим заниматься.
– Значит, Вернон, ты уже сам попадал в такого рода истории… какая-то стюардесса уже была беременна от тебя… Ведь так. Вернон?
Он нехотя кивнул.
– Да.
– Тебе, конечно, не сложно укладывать к себе в постель стюардесс, этих, по твоим словам, доверчивых сельских девчонок. Или, может, они были из «скромных городских семей»? – В голосе Гвен звучала горечь. – Ну и сколько же их было? Десяток, два? Я не прошу точной цифры – приблизительно.
Он вздохнул:
– Одна, всего одна.
Ему, конечно, невероятно везло. Их могло бы быть гораздо больше, но он сказал правду… почти правду: ведь был же еще тот случай с выкидышем. Впрочем, это можно не считать.
Движение на шоссе становилось все интенсивнее по мере того, как они приближались к аэропорту, до которого теперь оставалось всего каких-нибудь четверть мили. Яркие огни огромного аэровокзала даже сквозь снегопад освещали небо.
Гвен сказала:
– Та девушка, которая забеременела от тебя… мне не важно знать ее имя…
– Да я и не сказал бы.
– Она воспользовалась этой штукой – документом «Один-три»?
– Да.
– И ты помогал ей?
– Я уже спрашивал тебя: за кого ты меня принимаешь? – нетерпеливо отрезал он. – Конечно, я ей помогал. Если уж тебе непременно надо все знать, изволь: компания вычитала из моего жалованья определенный процент. Потому я и знаю, как это делается.
Гвен улыбнулась.
– «Персональные издержки»?
– Да.
– И твоя жена знала об этом?
Он помедлил, прежде чем ответить.
– Нет.
– А что произошло с ребенком?
– Он был отдан на воспитание.
– Кто это был?
– Ребенок.
– Ты прекрасно понимаешь, о чем я спрашиваю. Это был мальчик или девочка?
– По-моему, девочка.
– По-твоему?
– Я знаю, девочка.
Вопросы Гвен вызвали у него чувство неловкости. Они оживили воспоминания, которые он предпочитал похоронить.
Оба молчали, когда «мерседес» свернул к широкому и внушительному главному подъезду аэропорта. Высоко над входом, залитым ярким светом прожекторов, устремлялись в небо футуристические параболы – творение общепризнанного победителя международного конкурса скульпторов, символизирующее, как тогда было сказано, благородное будущее авиации. Взору Димиреста открылся сложный серпантин шоссейных дорог, «восьмерок», мостов и туннелей, спроектированных с таким расчетом, чтобы машины могли идти, не снижая скорости, хотя сегодня из-за трехдневного снегопада они ехали медленнее, чем всегда. Высокие сугробы громоздились даже на проезжей части. Общую сумятицу еще усиливали снегоочистители и грузовики, старавшиеся удержать снег хотя бы за пределами уже расчищенного пространства.
После нескольких коротких остановок Димирест наконец свернул на служебную дорогу, которая вела к главному ангару «Транс-Америки», где они оставят машину и сядут на автобус для летного состава.
Гвен вдруг сбросила с себя оцепенение.
– Вернон!
– Да?
– Спасибо за то, что ты был честен со мной. – Она протянула руку и дотронулась до его руки, лежавшей на руле. – У меня все будет в порядке. Просто слишком много сразу на меня свалилось. И я хочу ехать с тобой в Неаполь.
Он улыбнулся, кивнул, потом на минуту выпустил руль и крепко сжал пальцы Гвен.
– Мы отлично проведем там время. Обещаю тебе, что мы оба запомним эту поездку.
И он постарается, сказал себе Димирест, выполнить обещание. Собственно, это будет не так уж и трудно. Его тянуло к Гвен; ни к кому он еще не испытывал такой нежности, никто не был ему душевно так близок. Если бы не то, что у него есть жена… И снова, уже не в первый раз, у него мелькнула мысль порвать с Сарой и жениться на Гвен. Но он тут же прогнал эту мысль. Он знал немало своих коллег, переживших подобное, – пилотов, которые после многих лет совместной жизни бросали жен ради более молодых женщин. И в итоге чаще всего оказывались у разбитого корыта с солидным грузом алиментов на плечах.
Так или иначе, во время этого полета, а может быть, в Риме или в Неаполе, ему придется провести еще один серьезный разговор с Гвен. До сих пор они говорили не совсем в том ключе, как ему бы хотелось, и вопрос об аборте не был затронут.
А пока – мысль о Риме напомнила об этом Димиресту – ему предстояло более неотложное дело: возглавить рейс «Транс-Америки» номер два.
3
Ключ был от комнаты 224 в гостинице «О'Хейген».
В полутемной гардеробной, примыкавшей к радарной, Кейз Бейкерсфелд вдруг осознал, что он уже несколько минут сидит, уставившись на этот ключ с пластмассовым ярлычком. А может быть, лишь несколько секунд? Возможно. Просто он перестал ощущать течение времени, как и многое другое; утратил способность ориентироваться. Иной раз дома Натали вдруг замечала, что он стоит, застыв, и смотрит в пространство. И лишь когда она озабоченно спрашивала: «Что ты тут делаешь?» – к нему возвращалось сознание, способность действовать и думать.
И тогда – да и сейчас – усталое, измотанное напряжением сознание, должно быть, отключалось. Где-то у него в мозгу был этакий крошечный предохранитель, защитный механизм, вроде того, который отключает мотор при перегреве. Правда, между мотором и человеческим мозгом есть существенная разница: мотор можно выключить и, если нет надобности, больше не включать. Мозг же – нельзя.
Сквозь единственное окно в гардеробную проникало достаточно света от прожекторов, установленных на башне. Но Кейзу свет не был нужен. Он сидел на одной из деревянных скамей, так и не притронувшись к сандвичам, которые приготовила ему Натали, и, глядя на ключ от номера в гостинице «О'Хейген», раздумывал над тем, какой загадкой является человеческий мозг.
Человеческий мозг может рождать смелые образы, создавать поэзию и радары, вынашивать идею Сикстинской капеллы и сверхзвукового самолета «конкорд». И в то же время мозг – из-за своей способности хранить воспоминания и осознавать происшедшее – может терзать человека, мучить его, не давая ни минуты покоя; только смерть кладет этому конец.
Смерть… стирающая воспоминания, несущая забвение и покой.
Это и побудило Кейза Бейкерсфелда принять решение сегодня ночью покончить с собой.
Пора уже было возвращаться в радарную. До конца смены оставалось еще несколько часов, а Кейз заключил с собой договор: довести до конца сегодняшнюю вахту в радарной. Он не мог бы сказать, почему он так решил, – просто считал это правильным и привык быть добросовестным во всем. Добросовестность была у них в крови – это, пожалуй, единственное, что роднило его с Мелом.
Так или иначе, когда смена окончится – и его последнее обязательство будет выполнено, – ничто уже не помешает ему пойти в гостиницу «О'Хейген», где он зарегистрировался сегодня днем, и, не теряя времени, принять сорок таблеток нембутала которые лежали у него в кармане. Он собирал их по две-три штуки на протяжении нескольких месяцев. Врач прописал ему это снотворное, и каждый раз, когда Натали покупала его в аптеке, Кейз незаметно откладывал и прятал половину. А на днях пошел в библиотеку и по учебнику клинической токсикологии выяснил, что количество нембутала, которым он располагал, значительно превышало роковую дозу.
Смена его закончится в полночь. Вскоре после этого он примет таблетки и быстро заснет последним сном.
Он посмотрел на свои ручные часы, повернув циферблат к свету, падавшему из окна. Было почти девять. Пора возвращаться в радарную? Нет, надо еще немного подождать. Ему хотелось прийти туда совершенно спокойным, чтобы нервы были готовы к любым случайностям, которые могут произойти в течение этих последних оставшихся ему часов.
Кейз Бейкерсфелд снова повертел в руках ключ от номера в гостинице. Комната 224.
Странное совпадение: номер комнаты, которую он снял, оканчивался на «двадцать четыре». Некоторые люди верят в нумерологию, в оккультное значение цифр. Кейз не верил, и тем не менее цифра «двадцать четыре» вторично врывалась в его жизнь.
Первый раз это была дата – 24-е число, и было это полтора года назад. Глаза Кейза увлажнились. День этот врезался в его память, вызывая угрызения совести и душевную тоску всякий раз, когда он вспоминал о нем. Отсюда и возник мрак, окутавший постепенно его сознание, отсюда возникло его отчаяние. Это же привело его к решению покончить сегодня с жизнью.
Летнее утро. Четверг. Двадцать четвертое июня.
Это был день, точно специально созданный для поэтов, влюбленных и фотографов, снимающих на цветную пленку, – один из тех дней, которые человек сохраняет в памяти и потом извлекает из нее, как листок старого календаря, когда много лет спустя хочет вспомнить что-то радостное и прекрасное. В Лисберге, штат Виргиния, при восходе солнца небо было таким ясным, что в сводке погоды стояло: «ПИВБ» – на языке авиаторов это значит: «Потолок и видимость безграничны», лишь после полудня то тут, то там стали появляться облачка, похожие на рваные клочки ваты. Солнце грело, но не пекло, легкий ветерок с гор Блу-Ридж приносил аромат клевера.
По пути на работу в то утро – а он ехал в Вашингтонский центр наблюдения за воздухом в Лисберге – Кейз видел дикие розы в цвету. Ему даже вспомнилась строка из Китса, которого он учил в школе: «И пышное цветенье лета…» Она как-то очень перекликалась с этим днем.
Он пересек границу Виргинии: ехал он из Адамстауна, штат Мэриленд, где они с Натали снимали для себя и двух своих сыновей славный небольшой домик. Крыша его «фольксвагена» была опущена; он вел машину не спеша, наслаждаясь мягким воздухом и нежарким солнцем; вот впереди показались знакомые низкие современные строения воздушной диспетчерской, он по-прежнему чувствовал себя в необычно размягченном состоянии духа. Впоследствии он не раз спрашивал себя, не явилось ли это причиной того, что произошло потом.
Даже в главном здании – доме с глухими толстыми стенами, куда не было доступа дневному свету, – Кейзу казалось тогда, что вокруг все еще сияет летний день. Среди семидесяти с лишним диспетчеров, сидевших в одних рубашках без пиджаков, царила какая-то атмосфера легкости и не чувствовалось напряжения, обычного при их работе. Одной из причин, очевидно, было то, что при такой удивительно ясной погоде им меньше приходилось следить за полетами. Многие некоммерческие самолеты – частные, военные и даже некоторые лайнеры – летели сегодня, пользуясь визуальным наблюдением, иными словами, по методу; «Ты меня видишь – я тебя вижу», когда пилот сам следит за своим местонахождением в воздухе и ему нет нужды связываться по радио с КДП и сообщать, где он находится.
Лисбергский центр играл в авиации важную роль. Отсюда велось наблюдение за движением по всем авиалиниям над шестью восточными прибрежными штатами и давались указания самолетам. Зона наблюдения превышала сто тысяч квадратных миль. Как только самолет, летящий по приборам, покидал аэропорт в этой зоне, он тут же попадал под наблюдение и контроль Лисберга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86