«Где кош?» — «Вон за тем барханом», или: «Вон за той горкой». «Вон за тем» или «за той» равнялись нескольким километрам. Когда они вышли из своего коша, погода показалась Талхату даже приятной, но после ходьбы от коша к кошу, от отары к отаре она уже не радовала.
Стиснув зубы, Талхат решил вынестд. все трудности, чтобы сегодня к вечеру закончить обход всех интересовавших его людей. А приходишь к ним, хочешь не хочешь, надо пить чай. Это еще и ритуал знакомства. Если прийти, пусть даже в форме, и сразу начать спрашивать: «Вы, такой-то, что можете сказать о том-то», могут подумать: уж не спятил ли человек? Или сразу отрежут: «Нет!» — и будут сидеть набрав в рот воды.
Люди, живущие в песках,—особые людщ со своим этикетом, со своими нравами. Их гостеприимство известно по всему Востоку. В свою четырехстворчатую юрту они могут вместить столько гостей, сколько не войдет в городскую
четырехкомнатную квартиру. Душа их открыта, а слово крепко. Кому-то они могут показаться грубоватыми, но это не так. Они бывают наивны, бесхитростны, но никогда не кривят душой. Несмотря на внешнюю суровость, для обитателей пустыни нет большей радости, как хорошо встретить гостя. Потому-То от этих радушных людей сразу никогда не хочется уходить.
Когда Талхат с подпаском возвращались в свой кош, на пески спустились сумерки. Так ли это на самом деле или нет, но Талхату показалось, что день в пустыне короче, чем в городе. Только стемнело, и сразу же как будто черную кошму опустили сверху на землю. За первым же барханом на обратном пути Талхат потерял бы дорогу, если бы не верный его провожатый. «Как находишь тропу?» — спросил подпаска Талхат в полной темноте. «Разве не чуете — навозом пахнет? Это ветер дует от нашей кошары»,— отвечал мальчик.
Погода в пустыне с таким же характером, как у скотоводов,— всегда определенная: или хмурая, или ясная, бывает, и гневается так же грозно, как они. Ветер то ласковый, то суровый, каждый час меняет направление, то дождем обдаст, то песком, то снегом, а умчится — и на все живое упадут щедрые лучи солнца. А ночью сквозь дыры в небесной кошме светят, яркие звезды.
Сейчас звезды им не светили. Подпасок шел так же быстро, как и днем. Талхат учуял запах навоза. Тропки, по которым они шли, тоже были усыпаны овечьим навозом. Талхат вспомнил, что маленькие дети чабанов собирают этот навоз корзинами: высушишь — будет отличное топливо.
В кибитке их ждал накрытый сачак с чаем и ишлекли, который испек сам Гарагол. Талхат ел и не мог насытиться, взял один кусок, а рука уже тянулась за другим. На ночь не надо бы наедаться, да остановиться трудно. И лучший здесь помощник желудку — зеленый чай, помогает переваривать самую тяжелую пищу. Не жалей за трапезой чая, пей как можно больше, ведь не зря бытует выражение: «Агры ашдан...»
Талхат проснулся рано, и первое, что почувствовал,— голод. Быстро оделся и вышел из кибитки в кителе и без шапки. Но домашнее тепло быстро выветривал крепкий
утренний мороз. Чувствуя, что зябнет, Талхат сделал пробежку.В это время из кибитки вышел шофер, а со стороны коша пришел подпасок. А Гарагол появился в кибитке к самому концу чаепития.
— Яшулы, вы рано встаете! — Талхат подвинулся, давая ему место рядом с собой.
— Не особенно. Я ушел перед тем, как вы проснулись. Отару загнал в кошару, дал корму. Теперь будут лежать и спокойно жевать.
Чабан взял кумган с теплой водой, вышел из кибитки, чтобы: вымыть руки. Вернулся и сел, скрестив ноги, не снимая верхней одежды и не разуваясь, хотя внутри было очень тепло. В большую пиалу налил себе чаю.
— Сарану я. уже сказал: один человек собирается к тебе, государственный человек. Он сказал, что сегодня далеко не уйдет. «Пусть придет»,— сказал.
После этих слов чабана Талхат, собиравшийся уже встать, чтобы иди к Сарану, налил себе еще пиалу и не спеша выпил.
Он встал, снял фуражку, висевшую на гвозде, вбитом в деревянный каркас кибитки, надел шинель. Увидев, что Гарагол тоже поднялся, сказал:
— Вы оставайтесь, я сам пойду.
— Найдешь?
— Найду.
Лежавший снаружи под дверью куцый кобель, огромный как телок, не поднимая морды со своих толстых лап, насторожил уши. Талхат прошел мимо него спокойно: знал, что чабанские псы людей не трогают. Не оглядываясь, быстро пошел прочь от коша в сторону колодца. Послышалось, что кто-то крикнул вслед: «Остерегайся!» Кто кричал? Кого остерегаться: Сарана или непогоды?
С тем, к кому шел Талхат, он столкнулся лицом к лицу еще в низине, далеко от его коша. Саран сидел на ишаке спиной к Талхату. Держа на седле перед собой транзистор, чабан слушал республиканские последние известия. Овцы разбрелись по всей лощине; везде, где можно было, они щипали сухую траву, выбирали из-под снега редкие зеленые побеги, выгрызали из песчаной почвы корни белой акации. Один сторожевой кобель сидел неподалеку от Сарана, навострив уши; другой подгонял отбившихся от стада овец.
Саран резко повернулся к Талхату. Инспектора удивил цвет его лица — темно-матовый, отчего даже не было видно
синяков под глазами, обычных у чабанов от недосыпания. Как будто вечная тень легла на это лицо.
Одной рукой Саран придерживал транзистор, другой держался за ремень перекинутой за спину двустволки. Увидев, что у милиционера руки пустые, он легко спрыгнул с седла, снял с плеча ружье и сунул его в хорджун. Проделав это, протянул инспектору обе руки, лицо просветлело, он улыбнулся.
— Как здоровье милисе? Все нормально? Дети, семья все здоровы? Дома все хорошо?
Талхат коротко ответил, потом расспросил чабана о том же, о чем тот спрашивал его.
На каждый его вопрос Саран отвечал одинаково: «Алла-га шукур» (слава богу), в то же время снимая с седла хорджун. Под небольшим барханом, прикрывавшим, их от ветра, он постелил тонкий матрасик, который извлек из хорджуна. Потом оттуда же достал сачак с ковурмой и чуреком, отвинтил крышку термоса,
— Гарагол сказал: один человек государственный хочет со мной повидаться, но не сказал, какая твоя должность. В жизни я не имел дела ни с милицией, ни с катыком, но...— Он опять улыбнулся.
— Чего меня бояться? Я не совсем посторонний вам человек. Милиция у нас хвоя, народная. Суд тоже... Я из Чарджоу, из горотдела внутренних дел. Мы ищем убийцу вашего подпаска. Я приехал сюда, думая, что получу от вас какие-нибудь данные...
— Данные? Не понимай, что такое «данные», но не возражаю против того, что вы сказали — у нас все свое, и милиция своя... Согласен. Чужого у нас ничего нет. Год у меня выдался плохим, шайтан его забери. Акы — сын моего соседа. Они хорошие люди, и я за него в ответе перед ними. Знай я, что он собирается так поступить, я б его крепко выругал и никуда не пустил. Шайтан попутал парня. А может, кто-то без меня увез его? Не знаю, что и думать... О нем могу сказать. одно: исключительный был парень, честный, работящий. Лучше б я себе правую, руку отрубил, чем его потерял. Такой позор на мою голову!
Талхат видел, что чабан искренне сокрушается о судьбе своего подпаска. Обвинить его во лжи или притворстве, пожалуй, было нельзя. Талхат даже начал чувствовать себя
безоружным перед его горем. Саран же, оставив оборонительный рубеж, сразу перешел в наступление:
— Я тоже не совсем посторонний вам, поэтому скажу прямо, хотите — обижайтесь, хотите — нет. Вы, милиционеры, что — овец пасете или же ищете преступников? На плечах погоны, на ремне тонкатары. Сколько вас по городу свистит в свистки? Почему всех не отправите на поиски? Кызигар, было бы у меля здоровье, как двадцать лет назад, сам бы нашел преступника! Своими руками растерзал бы
Гада.
Талхат вдруг понял, что потерял инициативу; как говорится, лодка поплыла по течению, надо брать весла в свои руки.
— Подпасок потерялся в прошлую пятницу?
— В пятницу.
— Кто к вам за день до этого приходил?
— К нам?.. А ты думаешь, кто?
— Я спрашиваю.
— Такой, как ты. «Я из Ашхабада, из милиции»,— сказал. Как приехал, так я покой потерял. Тебя увидел, опять черти на душе заскребли. Разве не почувствовал?
— Почувствовал. Как себя назвал приезжий?
— Эх, милисе-хан, разве у меня есть память. Где она, моя намять?
— Он был в форме?
— Нет, в гражданском...
— Один был?
— Ко мне пришел один. Не помню, вроде бы сказал: в другом коше есть еще один, его товарищ. Так он сказал, не знаю, кызыгар, правду сказал или нет. И машина наша там, сказал. Он проверяет одно дело, а я другое, сказал. Я не придал этому значения. У меня хватает своих забот.— В голосе Сарана снова послышалась горечь.— Как вспомню, что случилось,— волосы дыбом встают. Зачем нужно вам терять время вот так. Что хотите узнать от меня? Чем трепать за бороду аксакала — мне-то за семьдесят, — лучше ищите того кровопийцу.
— Вы правы, Саран-ага, только мы тоже не просто так мотаемся по пустыне. Разве, кроме коша Сарана, здесь нет других кошей? Разве, кроме Сарана, нет других чабанов?!
В чьем коше был товарищ того милиционера? Опять приходится вам голову морочить, уж извините, но вы же сами об этом сказали. Даю слово: пока в том коше не побываю, отсюда не уеду.
— Вах-хей, откуда мне знать! Он не сказал, в каком. Я не спрашивал.
— Вы поверили, что он милиционер был, или сомневались?
— Документов я не спрашивал. Приезжие входят в кибитку и сами называют себя. Мы им верим, мыхманам1. Если нет государственных дел, какого черта они будут здесь болтаться? В наше время свободных от работы рук не бывает. Если у негодяя был кровавый умысел, нечего ему было ехать сюда, для. этого нашел бы другое место и другое время. Верно говорю или напрасно болтаю? Что скажешь, милисе-хан?
— Ничего другого не скажу, кроме «верно говорите», яшулы... Обо мне тоже подумать можно — надел чужую форму. Я этому не удивлюсь...
— Хай, берекелла! Что поделаешь! Пустыня. Мы тоже, кызыгар, бываем как дети, а пословица-то говорит: «Не знаешь — не уважай». Но... ведь и мы грамоте обучены, худая шукур!.
Талхат сунул руку в боковой карман кителя, сразу выдернул ее, будто обжегся,—забыл, что там лежал пистолет. Извлек из другого кармана служебное удостоверение, протянул Сарану. Тот взял его, не поленился прочитать все, что там было написано, вернул Талхату.
— Видно, впредь надо будет делать так же.
— Еще один маленький вопрос, а потом разойдемся в разные стороны.
— Зачем один, задавайте сколько их у вас есть, мой рот платы не берет.— Саран легонько вздохнул.
— Кто были те, что пересчитывали ваших овец? Талхат готов был поклясться, что Саран «забудет», кто они были. Спросил же лишь для того, чтобы показать Сарану, что и он кое о чем осведомлен. Но он ошибся.
— Уруссемов и Ходжакгаев. Сверху! Из народного контроля. Люди из себя видные. Таких быстро не забудешь. Фамилии редкие, хорошо запоминаются. Все переживали,
не угощаю ли я их из государственного кармана. Даже надоели. Будто мы хоть для кого колхозных овец режем, кызыгар!
— Как они вели себя?
— Обыкновенно. Пересчитали овец два раза! Как будто мне верить нельзя.
Пока они говорили, Саран не забывал подливать из термоса чай в пиалу Талхата. Чувствуя, что инспектору хочется задать другие вопросы, сказал:
— Кушайте, что бог послал, никто нас не торопит. Овечки пасутся, собаки стерегут... Давай, давай (это он сказал по-русски)... спрашивай! Не просто так ведь колесил за барханы. Нужное дело делаешь!
— Саран-ага, как вы думаете, не мог ваш последний гость что-нибудь дурное .сделать подпаску? Подпасок, перед тем как уйти от вас, встретился... и кое-что рассказал.— Талхат нарочно сказал это неясно, посмотрел Сарану прямо в глаза, но тот благополучно миновал и эту ловушку. В эту минуту он неловко подвинулся и опрокинул термос, чай разлился. Оба вскочили, Саран стал собирать сачак, Талхат помогал ему. Эпизод этот можно было расценить как конец беседы, но инспектор не.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
Стиснув зубы, Талхат решил вынестд. все трудности, чтобы сегодня к вечеру закончить обход всех интересовавших его людей. А приходишь к ним, хочешь не хочешь, надо пить чай. Это еще и ритуал знакомства. Если прийти, пусть даже в форме, и сразу начать спрашивать: «Вы, такой-то, что можете сказать о том-то», могут подумать: уж не спятил ли человек? Или сразу отрежут: «Нет!» — и будут сидеть набрав в рот воды.
Люди, живущие в песках,—особые людщ со своим этикетом, со своими нравами. Их гостеприимство известно по всему Востоку. В свою четырехстворчатую юрту они могут вместить столько гостей, сколько не войдет в городскую
четырехкомнатную квартиру. Душа их открыта, а слово крепко. Кому-то они могут показаться грубоватыми, но это не так. Они бывают наивны, бесхитростны, но никогда не кривят душой. Несмотря на внешнюю суровость, для обитателей пустыни нет большей радости, как хорошо встретить гостя. Потому-То от этих радушных людей сразу никогда не хочется уходить.
Когда Талхат с подпаском возвращались в свой кош, на пески спустились сумерки. Так ли это на самом деле или нет, но Талхату показалось, что день в пустыне короче, чем в городе. Только стемнело, и сразу же как будто черную кошму опустили сверху на землю. За первым же барханом на обратном пути Талхат потерял бы дорогу, если бы не верный его провожатый. «Как находишь тропу?» — спросил подпаска Талхат в полной темноте. «Разве не чуете — навозом пахнет? Это ветер дует от нашей кошары»,— отвечал мальчик.
Погода в пустыне с таким же характером, как у скотоводов,— всегда определенная: или хмурая, или ясная, бывает, и гневается так же грозно, как они. Ветер то ласковый, то суровый, каждый час меняет направление, то дождем обдаст, то песком, то снегом, а умчится — и на все живое упадут щедрые лучи солнца. А ночью сквозь дыры в небесной кошме светят, яркие звезды.
Сейчас звезды им не светили. Подпасок шел так же быстро, как и днем. Талхат учуял запах навоза. Тропки, по которым они шли, тоже были усыпаны овечьим навозом. Талхат вспомнил, что маленькие дети чабанов собирают этот навоз корзинами: высушишь — будет отличное топливо.
В кибитке их ждал накрытый сачак с чаем и ишлекли, который испек сам Гарагол. Талхат ел и не мог насытиться, взял один кусок, а рука уже тянулась за другим. На ночь не надо бы наедаться, да остановиться трудно. И лучший здесь помощник желудку — зеленый чай, помогает переваривать самую тяжелую пищу. Не жалей за трапезой чая, пей как можно больше, ведь не зря бытует выражение: «Агры ашдан...»
Талхат проснулся рано, и первое, что почувствовал,— голод. Быстро оделся и вышел из кибитки в кителе и без шапки. Но домашнее тепло быстро выветривал крепкий
утренний мороз. Чувствуя, что зябнет, Талхат сделал пробежку.В это время из кибитки вышел шофер, а со стороны коша пришел подпасок. А Гарагол появился в кибитке к самому концу чаепития.
— Яшулы, вы рано встаете! — Талхат подвинулся, давая ему место рядом с собой.
— Не особенно. Я ушел перед тем, как вы проснулись. Отару загнал в кошару, дал корму. Теперь будут лежать и спокойно жевать.
Чабан взял кумган с теплой водой, вышел из кибитки, чтобы: вымыть руки. Вернулся и сел, скрестив ноги, не снимая верхней одежды и не разуваясь, хотя внутри было очень тепло. В большую пиалу налил себе чаю.
— Сарану я. уже сказал: один человек собирается к тебе, государственный человек. Он сказал, что сегодня далеко не уйдет. «Пусть придет»,— сказал.
После этих слов чабана Талхат, собиравшийся уже встать, чтобы иди к Сарану, налил себе еще пиалу и не спеша выпил.
Он встал, снял фуражку, висевшую на гвозде, вбитом в деревянный каркас кибитки, надел шинель. Увидев, что Гарагол тоже поднялся, сказал:
— Вы оставайтесь, я сам пойду.
— Найдешь?
— Найду.
Лежавший снаружи под дверью куцый кобель, огромный как телок, не поднимая морды со своих толстых лап, насторожил уши. Талхат прошел мимо него спокойно: знал, что чабанские псы людей не трогают. Не оглядываясь, быстро пошел прочь от коша в сторону колодца. Послышалось, что кто-то крикнул вслед: «Остерегайся!» Кто кричал? Кого остерегаться: Сарана или непогоды?
С тем, к кому шел Талхат, он столкнулся лицом к лицу еще в низине, далеко от его коша. Саран сидел на ишаке спиной к Талхату. Держа на седле перед собой транзистор, чабан слушал республиканские последние известия. Овцы разбрелись по всей лощине; везде, где можно было, они щипали сухую траву, выбирали из-под снега редкие зеленые побеги, выгрызали из песчаной почвы корни белой акации. Один сторожевой кобель сидел неподалеку от Сарана, навострив уши; другой подгонял отбившихся от стада овец.
Саран резко повернулся к Талхату. Инспектора удивил цвет его лица — темно-матовый, отчего даже не было видно
синяков под глазами, обычных у чабанов от недосыпания. Как будто вечная тень легла на это лицо.
Одной рукой Саран придерживал транзистор, другой держался за ремень перекинутой за спину двустволки. Увидев, что у милиционера руки пустые, он легко спрыгнул с седла, снял с плеча ружье и сунул его в хорджун. Проделав это, протянул инспектору обе руки, лицо просветлело, он улыбнулся.
— Как здоровье милисе? Все нормально? Дети, семья все здоровы? Дома все хорошо?
Талхат коротко ответил, потом расспросил чабана о том же, о чем тот спрашивал его.
На каждый его вопрос Саран отвечал одинаково: «Алла-га шукур» (слава богу), в то же время снимая с седла хорджун. Под небольшим барханом, прикрывавшим, их от ветра, он постелил тонкий матрасик, который извлек из хорджуна. Потом оттуда же достал сачак с ковурмой и чуреком, отвинтил крышку термоса,
— Гарагол сказал: один человек государственный хочет со мной повидаться, но не сказал, какая твоя должность. В жизни я не имел дела ни с милицией, ни с катыком, но...— Он опять улыбнулся.
— Чего меня бояться? Я не совсем посторонний вам человек. Милиция у нас хвоя, народная. Суд тоже... Я из Чарджоу, из горотдела внутренних дел. Мы ищем убийцу вашего подпаска. Я приехал сюда, думая, что получу от вас какие-нибудь данные...
— Данные? Не понимай, что такое «данные», но не возражаю против того, что вы сказали — у нас все свое, и милиция своя... Согласен. Чужого у нас ничего нет. Год у меня выдался плохим, шайтан его забери. Акы — сын моего соседа. Они хорошие люди, и я за него в ответе перед ними. Знай я, что он собирается так поступить, я б его крепко выругал и никуда не пустил. Шайтан попутал парня. А может, кто-то без меня увез его? Не знаю, что и думать... О нем могу сказать. одно: исключительный был парень, честный, работящий. Лучше б я себе правую, руку отрубил, чем его потерял. Такой позор на мою голову!
Талхат видел, что чабан искренне сокрушается о судьбе своего подпаска. Обвинить его во лжи или притворстве, пожалуй, было нельзя. Талхат даже начал чувствовать себя
безоружным перед его горем. Саран же, оставив оборонительный рубеж, сразу перешел в наступление:
— Я тоже не совсем посторонний вам, поэтому скажу прямо, хотите — обижайтесь, хотите — нет. Вы, милиционеры, что — овец пасете или же ищете преступников? На плечах погоны, на ремне тонкатары. Сколько вас по городу свистит в свистки? Почему всех не отправите на поиски? Кызигар, было бы у меля здоровье, как двадцать лет назад, сам бы нашел преступника! Своими руками растерзал бы
Гада.
Талхат вдруг понял, что потерял инициативу; как говорится, лодка поплыла по течению, надо брать весла в свои руки.
— Подпасок потерялся в прошлую пятницу?
— В пятницу.
— Кто к вам за день до этого приходил?
— К нам?.. А ты думаешь, кто?
— Я спрашиваю.
— Такой, как ты. «Я из Ашхабада, из милиции»,— сказал. Как приехал, так я покой потерял. Тебя увидел, опять черти на душе заскребли. Разве не почувствовал?
— Почувствовал. Как себя назвал приезжий?
— Эх, милисе-хан, разве у меня есть память. Где она, моя намять?
— Он был в форме?
— Нет, в гражданском...
— Один был?
— Ко мне пришел один. Не помню, вроде бы сказал: в другом коше есть еще один, его товарищ. Так он сказал, не знаю, кызыгар, правду сказал или нет. И машина наша там, сказал. Он проверяет одно дело, а я другое, сказал. Я не придал этому значения. У меня хватает своих забот.— В голосе Сарана снова послышалась горечь.— Как вспомню, что случилось,— волосы дыбом встают. Зачем нужно вам терять время вот так. Что хотите узнать от меня? Чем трепать за бороду аксакала — мне-то за семьдесят, — лучше ищите того кровопийцу.
— Вы правы, Саран-ага, только мы тоже не просто так мотаемся по пустыне. Разве, кроме коша Сарана, здесь нет других кошей? Разве, кроме Сарана, нет других чабанов?!
В чьем коше был товарищ того милиционера? Опять приходится вам голову морочить, уж извините, но вы же сами об этом сказали. Даю слово: пока в том коше не побываю, отсюда не уеду.
— Вах-хей, откуда мне знать! Он не сказал, в каком. Я не спрашивал.
— Вы поверили, что он милиционер был, или сомневались?
— Документов я не спрашивал. Приезжие входят в кибитку и сами называют себя. Мы им верим, мыхманам1. Если нет государственных дел, какого черта они будут здесь болтаться? В наше время свободных от работы рук не бывает. Если у негодяя был кровавый умысел, нечего ему было ехать сюда, для. этого нашел бы другое место и другое время. Верно говорю или напрасно болтаю? Что скажешь, милисе-хан?
— Ничего другого не скажу, кроме «верно говорите», яшулы... Обо мне тоже подумать можно — надел чужую форму. Я этому не удивлюсь...
— Хай, берекелла! Что поделаешь! Пустыня. Мы тоже, кызыгар, бываем как дети, а пословица-то говорит: «Не знаешь — не уважай». Но... ведь и мы грамоте обучены, худая шукур!.
Талхат сунул руку в боковой карман кителя, сразу выдернул ее, будто обжегся,—забыл, что там лежал пистолет. Извлек из другого кармана служебное удостоверение, протянул Сарану. Тот взял его, не поленился прочитать все, что там было написано, вернул Талхату.
— Видно, впредь надо будет делать так же.
— Еще один маленький вопрос, а потом разойдемся в разные стороны.
— Зачем один, задавайте сколько их у вас есть, мой рот платы не берет.— Саран легонько вздохнул.
— Кто были те, что пересчитывали ваших овец? Талхат готов был поклясться, что Саран «забудет», кто они были. Спросил же лишь для того, чтобы показать Сарану, что и он кое о чем осведомлен. Но он ошибся.
— Уруссемов и Ходжакгаев. Сверху! Из народного контроля. Люди из себя видные. Таких быстро не забудешь. Фамилии редкие, хорошо запоминаются. Все переживали,
не угощаю ли я их из государственного кармана. Даже надоели. Будто мы хоть для кого колхозных овец режем, кызыгар!
— Как они вели себя?
— Обыкновенно. Пересчитали овец два раза! Как будто мне верить нельзя.
Пока они говорили, Саран не забывал подливать из термоса чай в пиалу Талхата. Чувствуя, что инспектору хочется задать другие вопросы, сказал:
— Кушайте, что бог послал, никто нас не торопит. Овечки пасутся, собаки стерегут... Давай, давай (это он сказал по-русски)... спрашивай! Не просто так ведь колесил за барханы. Нужное дело делаешь!
— Саран-ага, как вы думаете, не мог ваш последний гость что-нибудь дурное .сделать подпаску? Подпасок, перед тем как уйти от вас, встретился... и кое-что рассказал.— Талхат нарочно сказал это неясно, посмотрел Сарану прямо в глаза, но тот благополучно миновал и эту ловушку. В эту минуту он неловко подвинулся и опрокинул термос, чай разлился. Оба вскочили, Саран стал собирать сачак, Талхат помогал ему. Эпизод этот можно было расценить как конец беседы, но инспектор не.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41