Пару минут я боролся с ними, придерживая лестницу одной рукой, а другой отыскивая в связке нужные ключи. Почувствовав, что теряю равновесие, я прильнул к лестнице и повернул ключ. Задвижка щелкнула, я толкнул крышку люка и подтянулся.
Оказавшись в темноте, я какое-то время постоял согнувшись, отдышался, упираясь руками в колени, потом стал медленно распрямляться, определяя высоту потолка. Нащупал выключатель. Я стоял в узкой, очень длинной – в половину дома, наверное, – комнате. Половицы гладкие и для чердака довольно чистые. Потолок поднимался под углом, а через три маленьких окошка и днем, вероятно, проникало мало света. Вдоль правой стены тянулись металлические стеллажи, плотно набитые картонными коробками. Левую стену занимали полки из темного дуба, доходящие до середины. Аккуратно расставленные книги. В центре – простой письменный стол со стулом, слева кресло с подголовником, удобное, но засаленное, явно принесено из другой комнаты. У кресла – бутылка «Лагавулина». Выпивка покойного. Стакана не нашлось, и я выкрутил пробку, обтер горлышко полой рубашки и сделал глоток. В нос ударил запах йода и торфа. Хорошая вещь, как раз то, что нужно. Мне было интересно, что в коробках, но сначала я подошел к книгам.
То, как люди расставляют книги на полке, всегда характеризует их. Я был в одном доме, где муж с женой (оба страстные коллекционеры первых изданий) хранили книги в полиэтиленовых пакетах с печатями, а на полки их ставили корешками к стене. Они считали, что «в таком виде книги не портит солнце». Часто их расставляют слева направо начиная с самых высоких, на верхней полке, и заканчивая тонкими на нижней. У меня же они валяются как попало и повсюду: на полке, на чемодане и просто на полу. Мистер Маккиндлесс взял на вооружение старый способ размещения по фамилиям авторов и названиям издательств, причем в алфавитном порядке. Три полки занимала «Олимпия Пресс» – тонкие бело-зеленые корешки, тесно прижатые друг к другу. «Сексуальная жизнь Робинзона Крузо», «Стра-делла», «Белые бедра», «Колесница плоти», «С открытым ртом»…
Я всегда восхищался Морисом Жиродиа. Он основал «Олимпию Пресс» в пятидесятых, в Париже. Порнография была их семейным делом, и до того, как вложить деньги в гостиничный бизнес и прогореть, он был профессионалом в своей области. Жиродиа выдумывал (не)вероятные названия и рекламировал их как поступившие в продажу, а после, в зависимости от реакции на такую рекламу, заказывал автору ту или иную книгу. Многие бедные писатели существовали за его счет, а известные теряли гонорары. Он утверждал, что туристы часто приезжали в этот город лишь для того, чтобы купить его книги, и я верил ему. «Олимпия Пресс» специализировались на авангарде, в особенности – эротике, а за этим люди поедут куда угодно, не только в Париж. Как и все коллекционеры, Маккиндлесс старался покупать каждую книгу. Я просмотрел романы. Да, тут оказалось и самое первое издание «Нагого обеда» Берроуза в картонном футляре. Я ни разу не держал в руках эту книгу. Весь Генри Миллер тоже тут был. Но «Олимпия Пресс» – оказалась только началом. Кругом – полки и полки с эротической литературой. Такую библиотеку можно продать за немалые деньги. Я сделал краткую запись и порадовался, что не мне придется стаскивать все это по лестнице. Так вот где протекала его частная жизнь. Личность, которую я искал и не обнаружил внизу, заперта на чердаке, как какой-нибудь сумасшедший викторианский родственник.
Я открыл ящик стола и заглянул внутрь. Почтовая бумага и несколько дорогих ручек, больше ничего особенного. По привычке я ощупал дно ящика с обратной стороны. Что-то приклеено. Перочинным ножом я осторожно срезал это – оказалось, обычная белая визитка.
Интересно. Я задвинул ящик и сунул карточку в карман. Пора заканчивать. Я уже собрался уходить, но бутылка виски манила. Еще немного выпить, оставить фургон на дороге до утра, посидеть в «Мелроузе» пару часов до закрытия, потом пройтись через парк, а дальше посмотрим. Отличные вещи. Это награда мне за хорошую работу, за то, что хватило ума согласиться на этот заказ. Пора погладить себя по голове.
Но и честь знать пора. Бутылка слишком полна, а я слишком пуст. Держа ее в руке, я принялся за первый ящик. Там оказался типичный набор добропорядочного покойника – бумаги и старые документы, которые давно можно было выбросить, зачем такое хранить? В двух других коробках почти то же самое – старые журналы, пластинки… Мое продвижение замедлилось, бутылка наполовину опустела, и я решил: еще одна коробка, и хватит, остановимся на четном числе, иначе просто с лестницей не справлюсь. Сначала показалось, что тут тоже ничего особенного, обыкновенный житейский хлам, «брофур» – бродяжий фураж, зачем-то хранящиеся оплаченные счета, банковские декларации – баланс внушительный, – просроченные страховые полисы.
Кому-то мои поиски могли показаться хаотичными, но у меня талант искать и находить. Я умею на ощупь отличить шелк от плиса, кашемир от ангоры. Лишь дотронувшись пальцами, могу распознать, где простой оттиск, а где гравюра. А еще я умею превращать металл в золото. Если в ящике есть что-то ценное, я отыщу это, но кто знает, что попадется?
В этот раз попался конверт. Песочного цвета, из толстой бумаги, конверт для документов. Я сразу понял, что в нем фотографии. Я чувствовал их вес, стандартный формат… фотографии, недостаточно хорошие для альбома. Толстые резинки стягивали две стопки – розовую и голубую. Розовая для девочки, голубая для мальчика. Я снял резинки, натянул их на запястье, и они запутались в волосах на руке, мимолетные видения безумных ночей. К чему мне эти острые напоминания? Фотографии выскользнули из конверта мне на ладонь.
Мистер Маккиндлесс в белой рубашке и галстуке-бабочке. Волосы, несмотря на бриолин, растрепались и прилипли ко лбу. Все его внимание сосредоточено на молодой девушке, которую он обнимает. Симпатичная. Бледная, губы ярко накрашены. Голова откинута назад, и темные локоны, почти кудри, отброшены от лица. Из одежды на ней только чулки и подвязки, она выглядит сонной, а мистер Маккиндлесс будто что-то бормочет, пытаясь возбудить ее. Апатично улыбаясь, она смотрит на другого мужчину, который входит в нее. Этот второй – наполовину за кадром, видны только руки, торс и стоящий член. Правая рука указывает на его партнера, а левая на бедре, словно у танцора из мюзикла. Еще одна девушка развалилась с раздвинутыми ногами справа от него. Одета так же, как и первая. Наблюдает за мистером Маккиндлессом и его компаньоном. Ее левая нога продета в кольцо его левой руки, лежащей на бедре. Похоже, ей скучно. Я видел такой взгляд у фабричных работниц к концу смены.
Задний план – никакой: полосатые черно-белые обои и дверной проем. Мне почему-то показалось, что дело происходит в Париже. Да, с такими вещами следует быть осторожнее. Мне захотелось домой. Я хлебнул еще виски и перевернул фотографию. На обороте – карандашная надпись. «Soleil et D?sol?».
Я стал просматривать остальные. Много похожих. Вспотевший мистер Маккиндлесс в действии, у него узкая птичья грудь, безволосая и мертвенно бледная – что ж, даже у паука есть тело. Еще девушки, девушки, девушки… некоторые смотрят властно, другие – жалко и печально.
Домохозяйка – нагнулась, задирая платье. Лица не видно, только промежность. Две девушки, раздеваясь, смотрят друг другу в глаза, смеются и трогают друг друга. Их груди и языки соприкасаются. Женщина полулежит на скамейке. Рядом белые перчатки. Она натягивает свитер на голову, обнажая грудь и закрывая лицо.
По их одежде я смог приблизительно определить время действия. Чулки натянуты чуть выше колен, пестрые платья из ситца и крепдешина, замшевые туфли на высоких толстых каблуках. Сразу после войны. Может, мистер Маккиндлесс был сутенером? Место действия менялось, комнаты и фотомастерские, но обстановка везде небогатая.
Девушка в ванне намыливается перед камерой.
А вот она уже выходит, наклоняется, демонстрируя свой зад, словно какая-нибудь красавица с полотна Дега. Эта абсолютно пустая и мрачная ванная комната напомнила мне ванные моей юности: высокие потолки и линолеум.
Женщина на кухне, в войлочных тапочках, трогает пальцами клитор. Позади нее, у стены – длинная щетка.
Снова Маккиндлесс, лицо раскраснелось от выпивки и удовольствия. В этот раз композиция попроще. Маккиндлесс с напарником – словно голые часовые, между которыми полулежит, откинувшись на спинку дивана, голая женщина, ее сцепленные руки подняты над головой, как у Анны Павловой. Маккиндлесс поддерживает ее, обхватив тонкую талию и положив другую руку ей на бедро. Ниже на снимке обнимается другая пара. Женщина, отклонившись, что-то говорит кому-то за кадром – что-то пьяное, непристойное и смешное. Тот, к кому она обращается, – явно не фотограф, потому что смотрит она мимо объектива. На обоих мужчинах лихие фески. Все смеются.
Когда-то давно эти люди двигались, говорили и смеялись. Фотограф нажал на кнопку, и они попали в кадр. Вечно молодые, веселые и развратные. Что она им сказала, эта женщина на снимке? Я чувствовал, как от нее исходит энергия. Может, как только щелкнула камера, она вскочила на ноги и… не будь я пьян, я бы представил себе, как она двигается. Вот вышла бы из кадра и прошлась по комнате, повернулась ко мне и…
Внизу кто-то был. Не шум, но легкое изменение воздуха, может, сквозняк из открытой двери – и я понял, что в комнате внизу кто-то есть.
Я вложил фотографии в конверт и убрал его во внутренний карман. Бутылку я уже почти прикончил. Для отваги сделал еще глоток и пошел к выходу.
– Эй?
Мне самому показалось, что голос дрожит. Внизу кто-то сделал три шага к двери и осторожно прикрыл ее за собой. Шаги на ступеньках стихли, хлопнула входная дверь. Неужели ее оставили открытой, когда команда закончила работу? Боже, мы получили самый большой заказ в году, и его унесли у нас из-под носа! Что, если старуха уже лежит мертвая в своей кровати, ее прикончил какой-нибудь псих, которого мы сами приманили незапертой дверью? Я рванул вниз по лестнице, забыв про осторожность и уже не боясь высоты.
Внизу все было точно так, как я оставил. Стулья аккуратно придвинуты к стене, в коридоре все двери закрыты. Я обошел весь первый этаж где мы собрали лучшие вещи. Похоже, ничего не тронули. Наконец, я проверил входную дверь. Заперта. У того, кто пробрался сюда посреди ночи, есть ключи. Я вернулся, закрыл чердак, поднял лестницу и вышел.
3. Прогулка в парке
О Роза, ты чахнешь! -
Окутанный тьмой
Червь, реющий в бездне,
Где буря и вой,
Пунцовое лоно
Твое разоряет
И черной любовью,
Незримый, терзает.
Уильям Шейк
На улице я посмотрел на часы. Без четверти три. Сначала я раздумывал, не сходить ли в бильярдную – выпить еще немного и поговорить с кем-нибудь, – но вместо этого повернулся к Хиндланду спиной и пошел к Уэст-Энду. Дождь еле накрапывал, почти моросил. Асфальт блестел от дождя и отражал оранжевый свет фонарей. Я без остановки брел вперед, пока постепенно, шаг за шагом, не оставил за спиной напыщенную респектабельность Хиндланда. Мне захотелось изгнать злых духов. У «Теннентс-Бара» в воздухе висела тяжелая вонь плохого пива. Уже три часа как бар закрыли, а запах не выветрился. В окнах горел свет, работники наводили порядок. Я вполне мог остановиться, постучать, и мне разрешили бы посидеть у них чуть-чуть перед тем, как пойти домой спать, но мне сейчас не хотелось ни выпивки, ни сна. Я перешел на Байрз-роуд. Там даже в это время суток царила суета. Рядом, наклонив голову, держа руки в карманах, шатался какой-то пьянчуга, пытаясь найти дорогу домой. Казалось, он прислушивается к своей нетрезвой интуиции.
– Пшел прочь, старый блядун, – пробормотал он мне вслед.
Я поднял воротник и зашагал дальше, вверх по аллее к башням университета, подсветка которых отражалась в небе, затмевая звезды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Оказавшись в темноте, я какое-то время постоял согнувшись, отдышался, упираясь руками в колени, потом стал медленно распрямляться, определяя высоту потолка. Нащупал выключатель. Я стоял в узкой, очень длинной – в половину дома, наверное, – комнате. Половицы гладкие и для чердака довольно чистые. Потолок поднимался под углом, а через три маленьких окошка и днем, вероятно, проникало мало света. Вдоль правой стены тянулись металлические стеллажи, плотно набитые картонными коробками. Левую стену занимали полки из темного дуба, доходящие до середины. Аккуратно расставленные книги. В центре – простой письменный стол со стулом, слева кресло с подголовником, удобное, но засаленное, явно принесено из другой комнаты. У кресла – бутылка «Лагавулина». Выпивка покойного. Стакана не нашлось, и я выкрутил пробку, обтер горлышко полой рубашки и сделал глоток. В нос ударил запах йода и торфа. Хорошая вещь, как раз то, что нужно. Мне было интересно, что в коробках, но сначала я подошел к книгам.
То, как люди расставляют книги на полке, всегда характеризует их. Я был в одном доме, где муж с женой (оба страстные коллекционеры первых изданий) хранили книги в полиэтиленовых пакетах с печатями, а на полки их ставили корешками к стене. Они считали, что «в таком виде книги не портит солнце». Часто их расставляют слева направо начиная с самых высоких, на верхней полке, и заканчивая тонкими на нижней. У меня же они валяются как попало и повсюду: на полке, на чемодане и просто на полу. Мистер Маккиндлесс взял на вооружение старый способ размещения по фамилиям авторов и названиям издательств, причем в алфавитном порядке. Три полки занимала «Олимпия Пресс» – тонкие бело-зеленые корешки, тесно прижатые друг к другу. «Сексуальная жизнь Робинзона Крузо», «Стра-делла», «Белые бедра», «Колесница плоти», «С открытым ртом»…
Я всегда восхищался Морисом Жиродиа. Он основал «Олимпию Пресс» в пятидесятых, в Париже. Порнография была их семейным делом, и до того, как вложить деньги в гостиничный бизнес и прогореть, он был профессионалом в своей области. Жиродиа выдумывал (не)вероятные названия и рекламировал их как поступившие в продажу, а после, в зависимости от реакции на такую рекламу, заказывал автору ту или иную книгу. Многие бедные писатели существовали за его счет, а известные теряли гонорары. Он утверждал, что туристы часто приезжали в этот город лишь для того, чтобы купить его книги, и я верил ему. «Олимпия Пресс» специализировались на авангарде, в особенности – эротике, а за этим люди поедут куда угодно, не только в Париж. Как и все коллекционеры, Маккиндлесс старался покупать каждую книгу. Я просмотрел романы. Да, тут оказалось и самое первое издание «Нагого обеда» Берроуза в картонном футляре. Я ни разу не держал в руках эту книгу. Весь Генри Миллер тоже тут был. Но «Олимпия Пресс» – оказалась только началом. Кругом – полки и полки с эротической литературой. Такую библиотеку можно продать за немалые деньги. Я сделал краткую запись и порадовался, что не мне придется стаскивать все это по лестнице. Так вот где протекала его частная жизнь. Личность, которую я искал и не обнаружил внизу, заперта на чердаке, как какой-нибудь сумасшедший викторианский родственник.
Я открыл ящик стола и заглянул внутрь. Почтовая бумага и несколько дорогих ручек, больше ничего особенного. По привычке я ощупал дно ящика с обратной стороны. Что-то приклеено. Перочинным ножом я осторожно срезал это – оказалось, обычная белая визитка.
Интересно. Я задвинул ящик и сунул карточку в карман. Пора заканчивать. Я уже собрался уходить, но бутылка виски манила. Еще немного выпить, оставить фургон на дороге до утра, посидеть в «Мелроузе» пару часов до закрытия, потом пройтись через парк, а дальше посмотрим. Отличные вещи. Это награда мне за хорошую работу, за то, что хватило ума согласиться на этот заказ. Пора погладить себя по голове.
Но и честь знать пора. Бутылка слишком полна, а я слишком пуст. Держа ее в руке, я принялся за первый ящик. Там оказался типичный набор добропорядочного покойника – бумаги и старые документы, которые давно можно было выбросить, зачем такое хранить? В двух других коробках почти то же самое – старые журналы, пластинки… Мое продвижение замедлилось, бутылка наполовину опустела, и я решил: еще одна коробка, и хватит, остановимся на четном числе, иначе просто с лестницей не справлюсь. Сначала показалось, что тут тоже ничего особенного, обыкновенный житейский хлам, «брофур» – бродяжий фураж, зачем-то хранящиеся оплаченные счета, банковские декларации – баланс внушительный, – просроченные страховые полисы.
Кому-то мои поиски могли показаться хаотичными, но у меня талант искать и находить. Я умею на ощупь отличить шелк от плиса, кашемир от ангоры. Лишь дотронувшись пальцами, могу распознать, где простой оттиск, а где гравюра. А еще я умею превращать металл в золото. Если в ящике есть что-то ценное, я отыщу это, но кто знает, что попадется?
В этот раз попался конверт. Песочного цвета, из толстой бумаги, конверт для документов. Я сразу понял, что в нем фотографии. Я чувствовал их вес, стандартный формат… фотографии, недостаточно хорошие для альбома. Толстые резинки стягивали две стопки – розовую и голубую. Розовая для девочки, голубая для мальчика. Я снял резинки, натянул их на запястье, и они запутались в волосах на руке, мимолетные видения безумных ночей. К чему мне эти острые напоминания? Фотографии выскользнули из конверта мне на ладонь.
Мистер Маккиндлесс в белой рубашке и галстуке-бабочке. Волосы, несмотря на бриолин, растрепались и прилипли ко лбу. Все его внимание сосредоточено на молодой девушке, которую он обнимает. Симпатичная. Бледная, губы ярко накрашены. Голова откинута назад, и темные локоны, почти кудри, отброшены от лица. Из одежды на ней только чулки и подвязки, она выглядит сонной, а мистер Маккиндлесс будто что-то бормочет, пытаясь возбудить ее. Апатично улыбаясь, она смотрит на другого мужчину, который входит в нее. Этот второй – наполовину за кадром, видны только руки, торс и стоящий член. Правая рука указывает на его партнера, а левая на бедре, словно у танцора из мюзикла. Еще одна девушка развалилась с раздвинутыми ногами справа от него. Одета так же, как и первая. Наблюдает за мистером Маккиндлессом и его компаньоном. Ее левая нога продета в кольцо его левой руки, лежащей на бедре. Похоже, ей скучно. Я видел такой взгляд у фабричных работниц к концу смены.
Задний план – никакой: полосатые черно-белые обои и дверной проем. Мне почему-то показалось, что дело происходит в Париже. Да, с такими вещами следует быть осторожнее. Мне захотелось домой. Я хлебнул еще виски и перевернул фотографию. На обороте – карандашная надпись. «Soleil et D?sol?».
Я стал просматривать остальные. Много похожих. Вспотевший мистер Маккиндлесс в действии, у него узкая птичья грудь, безволосая и мертвенно бледная – что ж, даже у паука есть тело. Еще девушки, девушки, девушки… некоторые смотрят властно, другие – жалко и печально.
Домохозяйка – нагнулась, задирая платье. Лица не видно, только промежность. Две девушки, раздеваясь, смотрят друг другу в глаза, смеются и трогают друг друга. Их груди и языки соприкасаются. Женщина полулежит на скамейке. Рядом белые перчатки. Она натягивает свитер на голову, обнажая грудь и закрывая лицо.
По их одежде я смог приблизительно определить время действия. Чулки натянуты чуть выше колен, пестрые платья из ситца и крепдешина, замшевые туфли на высоких толстых каблуках. Сразу после войны. Может, мистер Маккиндлесс был сутенером? Место действия менялось, комнаты и фотомастерские, но обстановка везде небогатая.
Девушка в ванне намыливается перед камерой.
А вот она уже выходит, наклоняется, демонстрируя свой зад, словно какая-нибудь красавица с полотна Дега. Эта абсолютно пустая и мрачная ванная комната напомнила мне ванные моей юности: высокие потолки и линолеум.
Женщина на кухне, в войлочных тапочках, трогает пальцами клитор. Позади нее, у стены – длинная щетка.
Снова Маккиндлесс, лицо раскраснелось от выпивки и удовольствия. В этот раз композиция попроще. Маккиндлесс с напарником – словно голые часовые, между которыми полулежит, откинувшись на спинку дивана, голая женщина, ее сцепленные руки подняты над головой, как у Анны Павловой. Маккиндлесс поддерживает ее, обхватив тонкую талию и положив другую руку ей на бедро. Ниже на снимке обнимается другая пара. Женщина, отклонившись, что-то говорит кому-то за кадром – что-то пьяное, непристойное и смешное. Тот, к кому она обращается, – явно не фотограф, потому что смотрит она мимо объектива. На обоих мужчинах лихие фески. Все смеются.
Когда-то давно эти люди двигались, говорили и смеялись. Фотограф нажал на кнопку, и они попали в кадр. Вечно молодые, веселые и развратные. Что она им сказала, эта женщина на снимке? Я чувствовал, как от нее исходит энергия. Может, как только щелкнула камера, она вскочила на ноги и… не будь я пьян, я бы представил себе, как она двигается. Вот вышла бы из кадра и прошлась по комнате, повернулась ко мне и…
Внизу кто-то был. Не шум, но легкое изменение воздуха, может, сквозняк из открытой двери – и я понял, что в комнате внизу кто-то есть.
Я вложил фотографии в конверт и убрал его во внутренний карман. Бутылку я уже почти прикончил. Для отваги сделал еще глоток и пошел к выходу.
– Эй?
Мне самому показалось, что голос дрожит. Внизу кто-то сделал три шага к двери и осторожно прикрыл ее за собой. Шаги на ступеньках стихли, хлопнула входная дверь. Неужели ее оставили открытой, когда команда закончила работу? Боже, мы получили самый большой заказ в году, и его унесли у нас из-под носа! Что, если старуха уже лежит мертвая в своей кровати, ее прикончил какой-нибудь псих, которого мы сами приманили незапертой дверью? Я рванул вниз по лестнице, забыв про осторожность и уже не боясь высоты.
Внизу все было точно так, как я оставил. Стулья аккуратно придвинуты к стене, в коридоре все двери закрыты. Я обошел весь первый этаж где мы собрали лучшие вещи. Похоже, ничего не тронули. Наконец, я проверил входную дверь. Заперта. У того, кто пробрался сюда посреди ночи, есть ключи. Я вернулся, закрыл чердак, поднял лестницу и вышел.
3. Прогулка в парке
О Роза, ты чахнешь! -
Окутанный тьмой
Червь, реющий в бездне,
Где буря и вой,
Пунцовое лоно
Твое разоряет
И черной любовью,
Незримый, терзает.
Уильям Шейк
На улице я посмотрел на часы. Без четверти три. Сначала я раздумывал, не сходить ли в бильярдную – выпить еще немного и поговорить с кем-нибудь, – но вместо этого повернулся к Хиндланду спиной и пошел к Уэст-Энду. Дождь еле накрапывал, почти моросил. Асфальт блестел от дождя и отражал оранжевый свет фонарей. Я без остановки брел вперед, пока постепенно, шаг за шагом, не оставил за спиной напыщенную респектабельность Хиндланда. Мне захотелось изгнать злых духов. У «Теннентс-Бара» в воздухе висела тяжелая вонь плохого пива. Уже три часа как бар закрыли, а запах не выветрился. В окнах горел свет, работники наводили порядок. Я вполне мог остановиться, постучать, и мне разрешили бы посидеть у них чуть-чуть перед тем, как пойти домой спать, но мне сейчас не хотелось ни выпивки, ни сна. Я перешел на Байрз-роуд. Там даже в это время суток царила суета. Рядом, наклонив голову, держа руки в карманах, шатался какой-то пьянчуга, пытаясь найти дорогу домой. Казалось, он прислушивается к своей нетрезвой интуиции.
– Пшел прочь, старый блядун, – пробормотал он мне вслед.
Я поднял воротник и зашагал дальше, вверх по аллее к башням университета, подсветка которых отражалась в небе, затмевая звезды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37