Набив живот и согревшись, мы начали потихоньку отходить от усталости.
Много лет назад меня научили класть у огня камни – если потом их завернуть в мешковину, получается отличная грелка. Мне подумалось, что Аделе тепло не помешает. Что-то подсказывало: наши влюбленные голубки не привыкли ночевать в пещерах.
Говорят, что подобное стремится к подобному; коли так, эти двое были созданы друг для друга. Оба белокурые, с широкими саксонскими лицами, глаза – как незабудки. Осмонд – плотный, кряжистый, с чистой светлой кожей на зависть любой девице. Адела – такая же по-саксонски ширококостная, но, в отличие от мужа, сильно исхудавшая; скулы заострились, словно ее не одну неделю морили голодом, под глазами пролегли темные круги. Некоторые женщины, первые месяцы как понесут, почти не могут есть из-за тошноты; если Адела истаяла по этой причине, то теперь она вполне оправилась, поскольку в ту ночь ела с большим аппетитом.
После ужина она прилегла на дорожный мешок, а Осмонд все суетился вокруг и спрашивал, согрелась ли она, не болит ли у нее что, не хочется ли ей есть или пить, покуда Адела со смехом не попросила его успокоиться. Однако он не унялся, а принялся в двадцатый раз спрашивать меня, не живут ли в ущелье разбойники и душегубы.
Тот же вопрос тревожил и Зофиила. Нам пришлось оставить лошадь с повозкой под обрывом, и, хотя мы укрыли фургон ветками, а лошадь стреножили в густых кустах, где ее не видно было с дороги, Зофиил не успокоился, пока не перетащил свои ящики в пещеру и не составил позади нас. Никто не посмел спросить, что в них, дабы не усугублять подозрительность Зофиила, но это явно была не еда, потому что за бобами для похлебки он снова ходил к фургону.
Жофре лежал в дальнем конце пещеры, с головой укрывшись плащом. Родриго звал его погреться к огню, однако юноша отговорился тем, что хочет спать; мне, правда, показалось, что сна у него ни в одном глазу. Видимо, юноша притворился сонным, чтобы избежать общества Зофиила, хотя трудно избежать общества человека, с которым ночуешь в одной пещере.
Жофре был как на иголках с тех самых пор, как мы вытащили повозку из грязи. Он явно боялся, что фокусник снова заведет разговор о его проигрыше. Мне тоже не хотелось, чтобы эта история выплыла на свет. Неровен час, Родриго, узнав, сколько их кровных просадил Жофре, устроит тому взбучку, и мальчишка убежит в ночь – тут уж точно кто-нибудь сломает себе шею: или сам Жофре, или мы, разыскивая его в потемках.
Покуда Зофиил возился с ящиками, ему было не до разговоров, но, когда путники окончательно устраиваются на ночлег, тут-то обычно и возникает беседа. Мне подумалось, что лучше сразу увести ее как можно дальше от фокусов и пари.
– Адела, это твое первое дитя? Думаю, да, судя по тому, как твой бедный муж вокруг тебя суетится. Радуйся, пока так, а то, когда тебе придет время разрешиться вторым, Осмонд вместо забот станет донимать тебя жалобами на головную боль.
Адела, покраснев, взглянула на Осмонда, но промолчала.
– Тебе лучше поторопиться, не то у бедняги от волнения сделается горячка. Когда срок?
– На Рождество или чуть раньше, – робко отвечала Адела, снова косясь на Осмонда.
Тот погладил ей руку и скривился, словно от боли.
– Еще четыре месяца. Если она уже сейчас не может идти, то что будет в декабре? – холодно полюбопытствовал Зофиил.
Осмонд бросился защищать жену.
– Может она идти! Просто в давке на выходе из города ей стало нехорошо. Вообще-то она сильная. Верно, Адела? И потом, у нас будет свой дом задолго до того, как ей придет время родить.
Зофиил повернулся к Осмонду.
– Свой дом, говоришь? У тебя есть имение? Деньги? – Он отвесил глумливый поклон. – Простите, милорд, я и не знал, что путешествую в обществе родовитой особы.
Осмонд побагровел.
– Я заработаю.
– И как же, позволь осведомиться? – Горячность юноши явно забавляла Зофиила. Он взглянул на пожитки молодой пары. – Вы путешествуете налегке. Так кто ты, мой юный друг? Купец? Жонглер? Может быть, вор?
Осмонд сжал кулаки, и Адела схватила его за рубаху. Он глубоко вздохнул, явно сдерживая резкие слова.
– Я, сударь, живописец, малюю святых на стенах церквей. Рождество, Распятие, Страшный суд – все это я могу написать.
Зофиил поднял бровь.
– Вот как? Что-то я не слыхал о женатых живописцах. Вроде бы на этом богоугодном поприще подвизаются монахи и послушники.
Адела закусила губу. Она что-то собиралась сказать, но Осмонд ответил раньше.
– Я расписываю церкви, которые расположены вдали от монастырей – такие, куда не доходят живописцы-монахи. Я работаю в бедных церквях.
– Тогда ты и жить будешь бедно.
Осмонд снова сжал кулаки.
– Я могу заработать на…
– Что это за звук? – Жофре, уже не притворяясь спящим, откинул плащ и смотрел куда-то за огонь.
Зофиил мгновенно вскочил и вгляделся во мрак. Мы прислушались, но различили лишь потрескивание поленьев и грохот бегущей воды. Через несколько мгновений Зофиил мотнул головой и опустился на место. Тем не менее взгляд его по-прежнему то и дело беспокойно устремлялся в непроницаемую тьму.
Родриго, покосившись на Осмонда, все еще красного от обиды, нарушил затянувшееся молчание.
– А ты куда путь держишь, Зофиил?
– Я намеревался отправиться в Бристоль и там сесть на корабль. У меня дела в Ирландии.
– Ты опоздал, – вмешался Осмонд. – Если на ярмарке сказали правду, то закрыты все порты от Бристоля до Глостера.
Он заметно повеселел от мысли, что великий Зофиил столкнулся с непреодолимой преградой. Фокусник сверкнул глазами.
– В Англии есть и другие порты, кроме Глостера и Бристоля, или в школе тебя этому не учили? Я, разумеется, полагаю, что ты получил какие-то начатки образования. Хотя, возможно, твой бедный учитель сразу поставил на тебе крест – и кто его за это осудит?
Адела снова схватила Осмонда за рукав и с робкой улыбкой обвела нас взглядом.
– Куда вы теперь пойдете, раз ярмарка закрылась?
– Мы трое идем к усыпальнице святого Джона Шорна, – ответил Родриго, не дав мне раскрыть рот. – Сам я там не бывал, но камлот говорит, что в городе много гостиниц, много паломников. Будет и заработок, и крыша над головой. Думаем пожить там, пока не кончится чума. Если гробницу не закроют.
Осмонд нахмурился.
– Я думал, что знаю всех английских святых, но про такого впервые слышу.
– Потому что он не святой, – вставил Зофиил, по-прежнему напряженно вглядываясь в темноту.
Мне пришлось объяснить:
– Да, его и впрямь пока не канонизировали. Только не говори это громко в его усыпальнице – местный причт и селяне могут оскорбиться. Он умер меньше тридцати лет назад; тамошние жители твердо верят, что праведного Джона причислят к лику блаженных, поэтому величают его святым уже сейчас. Как бы то ни было, совершенные им чудеса собирают толпы.
– Чудеса, не удостоверенные святой церковью, – буркнул Зофиил.
– Тем не менее народ в них верит, а где народ, там и денежка.
– Что за чудеса? – с жаром спросила Адела.
– Он был настоятелем церкви в Норт-Марстоне, где теперь хранятся его мощи. Как-то там случилась сильная засуха. Скотина, посевы и люди погибали. Говорят, праведный Джон ударил посохом, как Моисей, и из земли забил родник, который не пересыхает летом и не замерзает зимой. Поскольку при жизни праведный Джон исцелял простуду, горячку, меланхолию и зубную боль, а также оживлял утопленников, люди теперь стекаются к источнику, чтобы избавиться от этих хворей. У кого в жизни не было горячки и не болели зубы?
– А как же люди тонули в Норт-Марстоне, если там не было воды? – спросил Зофиил. – Или они так старались исцелиться от насморка, что падали в чудесный родник?
Это он ловко подметил. Чего-чего, а ума Зофиилу было не занимать.
– Я за что купил, за то и продаю. А еще многие паломники приходят подивиться на башмак. Это чудо собирает огромные толпы.
Зофиил фыркнул.
– А, прославленный башмак! Вот уж верное свидетельство, что все это бессовестный обман, дабы выманить деньги у простаков!
– Но когда люди верят, они исцеляются. Искусство – продать человеку то, во что он верит, и тем подарить надежду. А надежда всегда подлинна, даже если зиждется на обмане.
– Жалок тот, кто нуждается в такой надежде, камлот.
– А что за башмак? – перебила Адела и залилась краской, поймав на себе презрительный взгляд Зофиила.
– Говорят, что, исцеляя одного беднягу, отец Джон загнал беса подагры в его башмак. Старожилы клянутся, что сами видели черта в башмаке, но потом тот сделался маленький, как букашка, вылез через дырку для шнурка и улетел. Теперь башмак стоит в усыпальнице. Говорят, если сунуть в него ногу, подагра улетит, как черт, через ту же самую дырку. Люди…
– Слушайте! – снова крикнул Жофре.
Мы замерли, прислушались и на этот раз тоже различили звук: очень далекий, но легко узнаваемый. Кто-то выл в темноте. Вой повторился три раза, затем стих.
Родриго плотнее закутался в плащ.
– Спи дальше, ragazzo. Всего лишь собака воет.
– Это не собака, а волк, – резко проговорил Зофиил.
Адела ахнула; Осмонд обнял ее, словно защищая от опасности.
– Не надо так шутить. Ты пугаешь Аделу.
Как ни хотелось мне успокоить женщину, пришлось сказать правду.
– Зофиил не шутит. Это и впрямь волк, но с другой стороны холма, не в ущелье. И даже если он будет ближе, пламя его отпугнет.
– Да, если волк – зверь, – сказал Зофиил, – а если человек, то пламя привлечет его к нам. – Он напряженно вглядывался в темноту за входом, сильно подавшись вперед и нащупывая за поясом кинжал. – Многие разбойники перекликаются по-волчьи да по-совиному. В таких ущельях они обычно и прячутся.
На Осмонда эти слова подействовали, как удар грома. Он стиснул Аделу так, что, казалось, сейчас ее раздавит. По лицу его было видно, что он готов выбежать из пещеры и в одиночку схватиться с бандой головорезов, если только найдет в себе силы разжать объятия.
Мне захотелось ободрить всех шуткой.
– Ну слава богу, Зофиил, а то уж я испугался, что ты говоришь о волках-оборотнях. Коли речь всего лишь о грабителях и душегубах, то четверо таких молодцов легко с ними справятся. К тому же пещеру с дороги не видно, так что они и не заметят нашего огня.
Фокусник, как всем нам предстояло вскорости убедиться, не любил, когда отмахиваются от его слов. Глаза его сузились, рот сложился в уже знакомую мне язвительную усмешку.
– Оборотни, камлот? Ведь ты же не веришь в сказки, которыми пугают детей и женщин? Мне ты не показался суеверным глупцом. Вот если бы такие слова произнес наш юный Осмонд…
Юный Осмонд временно позабыл свою тревогу и, судя по виду, намеревался ответить уже не просто словами, а чем-нибудь куда более решительным.
Мое лицо приняло наигранно-удивленное выражение.
– Удивляешь ты меня, Зофиил! Разве церковь не объявила ересью неверие в волков-оборотней? Разве они не такие же создания природы, как и русалки? Взгляни на мой шрам. Откуда он у меня, по-твоему?
Глаза у Аделы расширились.
– Это тебя оборотень так?
Родриго открыл было рот, но, поймав мой предостерегающий взгляд, ограничился усмешкой. Теперь все внимание было приковано ко мне; оставалось лишь усесться поудобнее и начать рассказ.
– Много лет назад, ребенком, я жил с отцом и матерью в долине на границе между Англией и Шотландией. Дом наш стоял в густом лесу, и отец мой рубил деревья, из которых потом делали корабельные доски и брусья. Работал он не покладая рук, и мы не знали нужды. Но однажды топор соскочил с топорища и вонзился ему в ногу. Рана была глубокая, она воспалилась, и отец сгорел меньше чем за неделю. Мать билась, как могла, только трудно женщине одной. Теперь мы жили впроголодь.
И вот однажды мы нашли в лесу израненного путника. Мы принесли его домой и перевязали, не зная, выживет ли он. Много дней он метался в лихорадке, потом жар спал, и наш гость пошел на поправку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
Много лет назад меня научили класть у огня камни – если потом их завернуть в мешковину, получается отличная грелка. Мне подумалось, что Аделе тепло не помешает. Что-то подсказывало: наши влюбленные голубки не привыкли ночевать в пещерах.
Говорят, что подобное стремится к подобному; коли так, эти двое были созданы друг для друга. Оба белокурые, с широкими саксонскими лицами, глаза – как незабудки. Осмонд – плотный, кряжистый, с чистой светлой кожей на зависть любой девице. Адела – такая же по-саксонски ширококостная, но, в отличие от мужа, сильно исхудавшая; скулы заострились, словно ее не одну неделю морили голодом, под глазами пролегли темные круги. Некоторые женщины, первые месяцы как понесут, почти не могут есть из-за тошноты; если Адела истаяла по этой причине, то теперь она вполне оправилась, поскольку в ту ночь ела с большим аппетитом.
После ужина она прилегла на дорожный мешок, а Осмонд все суетился вокруг и спрашивал, согрелась ли она, не болит ли у нее что, не хочется ли ей есть или пить, покуда Адела со смехом не попросила его успокоиться. Однако он не унялся, а принялся в двадцатый раз спрашивать меня, не живут ли в ущелье разбойники и душегубы.
Тот же вопрос тревожил и Зофиила. Нам пришлось оставить лошадь с повозкой под обрывом, и, хотя мы укрыли фургон ветками, а лошадь стреножили в густых кустах, где ее не видно было с дороги, Зофиил не успокоился, пока не перетащил свои ящики в пещеру и не составил позади нас. Никто не посмел спросить, что в них, дабы не усугублять подозрительность Зофиила, но это явно была не еда, потому что за бобами для похлебки он снова ходил к фургону.
Жофре лежал в дальнем конце пещеры, с головой укрывшись плащом. Родриго звал его погреться к огню, однако юноша отговорился тем, что хочет спать; мне, правда, показалось, что сна у него ни в одном глазу. Видимо, юноша притворился сонным, чтобы избежать общества Зофиила, хотя трудно избежать общества человека, с которым ночуешь в одной пещере.
Жофре был как на иголках с тех самых пор, как мы вытащили повозку из грязи. Он явно боялся, что фокусник снова заведет разговор о его проигрыше. Мне тоже не хотелось, чтобы эта история выплыла на свет. Неровен час, Родриго, узнав, сколько их кровных просадил Жофре, устроит тому взбучку, и мальчишка убежит в ночь – тут уж точно кто-нибудь сломает себе шею: или сам Жофре, или мы, разыскивая его в потемках.
Покуда Зофиил возился с ящиками, ему было не до разговоров, но, когда путники окончательно устраиваются на ночлег, тут-то обычно и возникает беседа. Мне подумалось, что лучше сразу увести ее как можно дальше от фокусов и пари.
– Адела, это твое первое дитя? Думаю, да, судя по тому, как твой бедный муж вокруг тебя суетится. Радуйся, пока так, а то, когда тебе придет время разрешиться вторым, Осмонд вместо забот станет донимать тебя жалобами на головную боль.
Адела, покраснев, взглянула на Осмонда, но промолчала.
– Тебе лучше поторопиться, не то у бедняги от волнения сделается горячка. Когда срок?
– На Рождество или чуть раньше, – робко отвечала Адела, снова косясь на Осмонда.
Тот погладил ей руку и скривился, словно от боли.
– Еще четыре месяца. Если она уже сейчас не может идти, то что будет в декабре? – холодно полюбопытствовал Зофиил.
Осмонд бросился защищать жену.
– Может она идти! Просто в давке на выходе из города ей стало нехорошо. Вообще-то она сильная. Верно, Адела? И потом, у нас будет свой дом задолго до того, как ей придет время родить.
Зофиил повернулся к Осмонду.
– Свой дом, говоришь? У тебя есть имение? Деньги? – Он отвесил глумливый поклон. – Простите, милорд, я и не знал, что путешествую в обществе родовитой особы.
Осмонд побагровел.
– Я заработаю.
– И как же, позволь осведомиться? – Горячность юноши явно забавляла Зофиила. Он взглянул на пожитки молодой пары. – Вы путешествуете налегке. Так кто ты, мой юный друг? Купец? Жонглер? Может быть, вор?
Осмонд сжал кулаки, и Адела схватила его за рубаху. Он глубоко вздохнул, явно сдерживая резкие слова.
– Я, сударь, живописец, малюю святых на стенах церквей. Рождество, Распятие, Страшный суд – все это я могу написать.
Зофиил поднял бровь.
– Вот как? Что-то я не слыхал о женатых живописцах. Вроде бы на этом богоугодном поприще подвизаются монахи и послушники.
Адела закусила губу. Она что-то собиралась сказать, но Осмонд ответил раньше.
– Я расписываю церкви, которые расположены вдали от монастырей – такие, куда не доходят живописцы-монахи. Я работаю в бедных церквях.
– Тогда ты и жить будешь бедно.
Осмонд снова сжал кулаки.
– Я могу заработать на…
– Что это за звук? – Жофре, уже не притворяясь спящим, откинул плащ и смотрел куда-то за огонь.
Зофиил мгновенно вскочил и вгляделся во мрак. Мы прислушались, но различили лишь потрескивание поленьев и грохот бегущей воды. Через несколько мгновений Зофиил мотнул головой и опустился на место. Тем не менее взгляд его по-прежнему то и дело беспокойно устремлялся в непроницаемую тьму.
Родриго, покосившись на Осмонда, все еще красного от обиды, нарушил затянувшееся молчание.
– А ты куда путь держишь, Зофиил?
– Я намеревался отправиться в Бристоль и там сесть на корабль. У меня дела в Ирландии.
– Ты опоздал, – вмешался Осмонд. – Если на ярмарке сказали правду, то закрыты все порты от Бристоля до Глостера.
Он заметно повеселел от мысли, что великий Зофиил столкнулся с непреодолимой преградой. Фокусник сверкнул глазами.
– В Англии есть и другие порты, кроме Глостера и Бристоля, или в школе тебя этому не учили? Я, разумеется, полагаю, что ты получил какие-то начатки образования. Хотя, возможно, твой бедный учитель сразу поставил на тебе крест – и кто его за это осудит?
Адела снова схватила Осмонда за рукав и с робкой улыбкой обвела нас взглядом.
– Куда вы теперь пойдете, раз ярмарка закрылась?
– Мы трое идем к усыпальнице святого Джона Шорна, – ответил Родриго, не дав мне раскрыть рот. – Сам я там не бывал, но камлот говорит, что в городе много гостиниц, много паломников. Будет и заработок, и крыша над головой. Думаем пожить там, пока не кончится чума. Если гробницу не закроют.
Осмонд нахмурился.
– Я думал, что знаю всех английских святых, но про такого впервые слышу.
– Потому что он не святой, – вставил Зофиил, по-прежнему напряженно вглядываясь в темноту.
Мне пришлось объяснить:
– Да, его и впрямь пока не канонизировали. Только не говори это громко в его усыпальнице – местный причт и селяне могут оскорбиться. Он умер меньше тридцати лет назад; тамошние жители твердо верят, что праведного Джона причислят к лику блаженных, поэтому величают его святым уже сейчас. Как бы то ни было, совершенные им чудеса собирают толпы.
– Чудеса, не удостоверенные святой церковью, – буркнул Зофиил.
– Тем не менее народ в них верит, а где народ, там и денежка.
– Что за чудеса? – с жаром спросила Адела.
– Он был настоятелем церкви в Норт-Марстоне, где теперь хранятся его мощи. Как-то там случилась сильная засуха. Скотина, посевы и люди погибали. Говорят, праведный Джон ударил посохом, как Моисей, и из земли забил родник, который не пересыхает летом и не замерзает зимой. Поскольку при жизни праведный Джон исцелял простуду, горячку, меланхолию и зубную боль, а также оживлял утопленников, люди теперь стекаются к источнику, чтобы избавиться от этих хворей. У кого в жизни не было горячки и не болели зубы?
– А как же люди тонули в Норт-Марстоне, если там не было воды? – спросил Зофиил. – Или они так старались исцелиться от насморка, что падали в чудесный родник?
Это он ловко подметил. Чего-чего, а ума Зофиилу было не занимать.
– Я за что купил, за то и продаю. А еще многие паломники приходят подивиться на башмак. Это чудо собирает огромные толпы.
Зофиил фыркнул.
– А, прославленный башмак! Вот уж верное свидетельство, что все это бессовестный обман, дабы выманить деньги у простаков!
– Но когда люди верят, они исцеляются. Искусство – продать человеку то, во что он верит, и тем подарить надежду. А надежда всегда подлинна, даже если зиждется на обмане.
– Жалок тот, кто нуждается в такой надежде, камлот.
– А что за башмак? – перебила Адела и залилась краской, поймав на себе презрительный взгляд Зофиила.
– Говорят, что, исцеляя одного беднягу, отец Джон загнал беса подагры в его башмак. Старожилы клянутся, что сами видели черта в башмаке, но потом тот сделался маленький, как букашка, вылез через дырку для шнурка и улетел. Теперь башмак стоит в усыпальнице. Говорят, если сунуть в него ногу, подагра улетит, как черт, через ту же самую дырку. Люди…
– Слушайте! – снова крикнул Жофре.
Мы замерли, прислушались и на этот раз тоже различили звук: очень далекий, но легко узнаваемый. Кто-то выл в темноте. Вой повторился три раза, затем стих.
Родриго плотнее закутался в плащ.
– Спи дальше, ragazzo. Всего лишь собака воет.
– Это не собака, а волк, – резко проговорил Зофиил.
Адела ахнула; Осмонд обнял ее, словно защищая от опасности.
– Не надо так шутить. Ты пугаешь Аделу.
Как ни хотелось мне успокоить женщину, пришлось сказать правду.
– Зофиил не шутит. Это и впрямь волк, но с другой стороны холма, не в ущелье. И даже если он будет ближе, пламя его отпугнет.
– Да, если волк – зверь, – сказал Зофиил, – а если человек, то пламя привлечет его к нам. – Он напряженно вглядывался в темноту за входом, сильно подавшись вперед и нащупывая за поясом кинжал. – Многие разбойники перекликаются по-волчьи да по-совиному. В таких ущельях они обычно и прячутся.
На Осмонда эти слова подействовали, как удар грома. Он стиснул Аделу так, что, казалось, сейчас ее раздавит. По лицу его было видно, что он готов выбежать из пещеры и в одиночку схватиться с бандой головорезов, если только найдет в себе силы разжать объятия.
Мне захотелось ободрить всех шуткой.
– Ну слава богу, Зофиил, а то уж я испугался, что ты говоришь о волках-оборотнях. Коли речь всего лишь о грабителях и душегубах, то четверо таких молодцов легко с ними справятся. К тому же пещеру с дороги не видно, так что они и не заметят нашего огня.
Фокусник, как всем нам предстояло вскорости убедиться, не любил, когда отмахиваются от его слов. Глаза его сузились, рот сложился в уже знакомую мне язвительную усмешку.
– Оборотни, камлот? Ведь ты же не веришь в сказки, которыми пугают детей и женщин? Мне ты не показался суеверным глупцом. Вот если бы такие слова произнес наш юный Осмонд…
Юный Осмонд временно позабыл свою тревогу и, судя по виду, намеревался ответить уже не просто словами, а чем-нибудь куда более решительным.
Мое лицо приняло наигранно-удивленное выражение.
– Удивляешь ты меня, Зофиил! Разве церковь не объявила ересью неверие в волков-оборотней? Разве они не такие же создания природы, как и русалки? Взгляни на мой шрам. Откуда он у меня, по-твоему?
Глаза у Аделы расширились.
– Это тебя оборотень так?
Родриго открыл было рот, но, поймав мой предостерегающий взгляд, ограничился усмешкой. Теперь все внимание было приковано ко мне; оставалось лишь усесться поудобнее и начать рассказ.
– Много лет назад, ребенком, я жил с отцом и матерью в долине на границе между Англией и Шотландией. Дом наш стоял в густом лесу, и отец мой рубил деревья, из которых потом делали корабельные доски и брусья. Работал он не покладая рук, и мы не знали нужды. Но однажды топор соскочил с топорища и вонзился ему в ногу. Рана была глубокая, она воспалилась, и отец сгорел меньше чем за неделю. Мать билась, как могла, только трудно женщине одной. Теперь мы жили впроголодь.
И вот однажды мы нашли в лесу израненного путника. Мы принесли его домой и перевязали, не зная, выживет ли он. Много дней он метался в лихорадке, потом жар спал, и наш гость пошел на поправку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65