Время от времени кто-нибудь из бесов подносил мне еду на блюде или кроваво-алое вино в кубке, чтобы поддержать силы, но я, помня совет волчицы, ничего не ела и не пила.
Наконец волчица разрешилась волчонком, одним-единственным, и бесы взвыли от радости. Из костра взметнулись черные и серебряные языки, а земля затряслась под ногами демонов, пустившихся вкруг огня в пляс.
Бес, который меня позвал, вновь обратился ко мне и спросил, какую я хочу плату. Я ответила, что мне ничего не надо и что принять ребенка – благое дело, кем бы он ни оказался. Вышний сам наградит тех, кто творит благо; другой платы мне не надобно.
Однако бес сказал, что я должна взять хоть что-нибудь, иначе они останутся у человека в долгу, а так не годится, потому что тогда они будут связаны обязательством, пока не расплатятся. Я тоже не хотела быть повязанной с бесами, поэтому огляделась в поисках чего-нибудь наименее ценного. Пол пещеры был усеян камнями, так что я подняла камешек и сказала, что это моя плата. Едва я вымолвила эти слова, как оказалась на краю деревни, под морозным ночным небом. Времени прошло всего ничего, однако мне казалось, будто я провела в пещере несколько дней.
Повернувшись к дому, я почувствовала в руке что-то твердое. Это был камешек с пола пещеры. Я уже хотела его выбросить, но тут заметила, как он блестит в лунном свете, и решила взять домой, чтобы рассмотреть. Клянусь, когда я его поднимала, он был самым обычным, а когда взглянула снова, то увидела вот что.
Плезанс сунула руку за пазуху и вытащила толстый кожаный шнурок, висевший у нее на шее. На шнурок был надет большой круглый кусок янтаря, желтый и горящий, как волчий глаз.
– Так что видите, – закончила она, – волки меня не тронут. Это их знак.
Зофиил, по-прежнему стоя у двери, захлопал в ладоши, изображая притворное восхищение.
– Сознаюсь, дорогая моя Плезанс, я ошибся. Я думал, история камлота несусветная, но ты его превзошла. Скажи нам, дражайшая Плезанс, ты правда думаешь, что Господь вознаградит женщину, принявшую бесенка? Совершившая такое деяние обрекает свою душу на вечное проклятие.
На это мне было что возразить.
– Я, кажется, знаю, о чем говорит Плезанс. Благое дело остается благим вне зависимости от достоинств того, кому оказана милость. В мире не было бы добрых поступков, если бы люди помогали только безгрешным, верно, Плезанс?
Она на мгновение подняла голову, чтобы поблагодарить меня робкой улыбкой, и тут же вновь потупилась, как будто охотно вернулась бы в пещеру к демонам, лишь бы не отвечать Зофиилу.
Тот повернулся ко мне.
– Замечательная мысль, камлот! Значит, если бес предстанет перед тобой и…
Он осекся, потому что по трактиру вновь прокатился волчий вой. На сей раз звук был громче; все еще далеко, но уже ближе, чем прежде. Мы замолчали, ожидая, что он повторится. Слышался треск угольев в очаге и хриплое дыхание старухи. Огонь почти погас, свечи догорели, испустив последние жалкие струйки дыма, но никто из нас не встал, чтобы зажечь новые. Мы сидели в жаркой, душной комнате и оцепенело смотрели на красные уголья. Только Зофиил стоял, приникнув ухом к двери. Он был на взводе, как тогда, когда мы ночевали в пещере. Возможно, у него была своя волчья история – пострашнее наших.
Только когда собаки заскреблись и залаяли под дверью, мы сбросили оцепенение. Вдова, отпихнув Зофиила, который и не думал открывать дверь, быстро отодвинула засов. Псы влетели в дом и принялись отряхиваться, щедро обдавая нас грязью, водой и кровью. Вдова выла, прижимая руки к беззубому рту, пока не сообразила, что кровь не собачья. Псы были грязные и мокрые, но совершенно целые. Каждый держал в зубах что-то окровавленное и пушистое. Они сложили добычу хозяйке на колени, явно ожидая похвалы. Адела зажмурилась.
– Что это? Волк?
Старуха засмеялась – в первый раз с нашего появления.
– Боже упаси! Жалкий это был бы волчишка! Нет, мои мальчики охотились и принесли мне зайца. Умницы мои!
Она торжествующе подняла половинки зайца, словно палач, демонстрирующий толпе отрубленную голову. Псы запрыгали, ловя в воздухе капли крови с разорванной тушки.
Мы оставили старуху свежевать ее зайца, а сами отправились в сарай. Она, кажется, не заметила, что мы ушли, слишком занята была тем, что вытирала собак, вновь и вновь повторяя им, какие они умницы.
Дождь хлестал так, что мы, хоть и бежали бегом, успели промокнуть до нитки. В сарае мы Жофре не увидели; лицо Родриго, когда он заметил пустой лежак, исказилось ужасом. Правда, беглый осмотр показал, что исчез не только Жофре, но и лесенка. Несложно было убедиться, что ее втянули наверх. Повинуясь моему безмолвному жесту, Родриго посветил туда фонарем. Жофре лежал, свернувшись клубком, на охапке сена, припасенной мною для себя, и то ли спал, то ли притворялся спящим. Возможно, он тоже услышал волчий вой и забрался наверх из страха, что зверь проникнет в сарай. А скорее всего, просто хотел провести ночь подальше от остальных, чтобы никто не заметил его страданий и не догадался об их причине. Что ж, жалко, что ли, охапки сена! Сегодня мальчик более моего нуждался в мягкой постели; к тому же и на сене его явно ждала трудная ночь.
Едва мы заперли дверь на засов, как Зофиил кинулся к своим ящикам. К счастью для нас, они оказались нетронуты – по крайней мере, так можно было заключить по успокоенному виду Зофиила, поскольку вслух он ничего не сказал. Фокусник сбросил мокрую одежду и, голый и дрожащий, забился под одеяло на ближайшем к ящикам лежаке. Впрочем, спешка не помешала ему достать и сунуть под подстилку кинжал.
Наригорм сидела на лежаке, подтянув колени к подбородку и обхватив ноги тонкими белыми руками. В тусклом свете фонаря ее волосы искрились, как свежевыпавший снег. Она наблюдала за Сигнусом, который одной рукой стягивал шоссы с покрытых красными пупырышками ног. Куколка лежала рядом с Наригорм.
Сигнус увидел ее и рассмеялся:
– Что ты сделала с бедным ребеночком? Надеюсь, ты не будешь так обходиться со своими детьми, когда станешь мамой?
Наригорм намотала полоску ткани, как учила Адела, только свивальник скрывал еще и лицо куклы, так что та походила не столько на спеленатого младенца, сколько на приготовленного к похоронам покойника. Сигнус, видимо, подумал о том же, потому что вдруг посерьезнел и понизил голос.
– Знаю, ты просто играешь, Наригорм, но все равно, будь умницей, открой кукле лицо. А то Адела увидит и огорчится.
Наригорм склонила голову набок.
– А ты почему все еще свое крыло привязываешь? – спросила она чистым детским голоском.
– Камлот сказал, так надо, вдруг кто-нибудь его запомнил.
– Но здесь никто не увидит, кроме нас.
Адела, привлеченная голосом Наригорм, обернулась.
– Она права. Тебе, наверное, неудобно, что оно так плотно привязано. Не занемело?
– Чуть-чуть, но ничего страшного. Спокойнее, когда оно привязано. Безопаснее для нас всех.
Адела, уже снявшая киртл, в одном нижнем платье подошла вперевалку и потрогала замотанное крыло.
– Давай я размотаю хоть на ночь, расправишь его, а утром привяжем снова.
– Может, перо отросло, – сказала Наригорм. – Ты говорил, отрастет.
Сигнус улыбнулся.
– Может быть. У меня там чесалось.
Ловкие пальцы Аделы размотали повязку, и Сигнус с блаженным вздохом расправил большое белое крыло. Мы сразу увидели, что зазор на месте вырванного пера не исчез. Мало того: когда Сигнус поднял крыло, из него выпали еще три пера. Они кружили и кружили, прежде чем легли, белоснежные, на темный земляной пол. Сигнус в ужасе смотрел на них. Не отрывая взгляда от лежащих перьев, Наригорм принялась медленно и старательно наматывать новую полоску ткани на кукольное лицо.
14
СТЕКЛОДУВ
Несмотря на все, что пришлось пережить, я и сейчас помню тот день, когда мы впервые услышали колокола. Многое давно стерлось из памяти, но этот звук забыть невозможно, как нельзя забыть первый поцелуй, рождение первенца и первую встречу со смертью.
Было начало декабря, а именно Варварин день. Мое дело помнить такие вещи. Накануне дня памяти святого его косточки идут вдвое дороже, чем в остальные дни. А потребность в мощах только возрастала, так отчаянно люди искали надежду.
Дождь все шел, вода в низинах и канавах по-прежнему поднималась. Здесь, в равнинном заболоченном краю с множеством ручьев и канав, наводнений не было. Леса, луга и болота вбирали дождь, пока земля не превратилась в сочащийся волдырь. Канавы переполнились, ручьи стали реками, пруды – озерами. Те, чьи дома стояли низко, беспомощно наблюдали, как вода подступает к порогам их домов и сараев.
Раз за разом мы вынуждены были возвращаться, обнаружив, что дорога размыта или через реку нельзя переправиться. Несмотря на все мои старания вывести нас к Йорку с его святыми местами, подальше от чумы, путь всякий раз оказывался перерезан. Вода наступала нам на пятки, заставляла взбираться вверх, не выбирая направления.
Долгое время мы почти не встречали других путников. Если не считать крестьян, бредущих из дома на поле и обратно, дороги почти обезлюдели, как всегда зимой. Теперь же нам по несколько раз за день попадались мокрые голодные семейства: женщины и дети несли поклажу на спине, мужчины с трудом тащили по жидкой грязи тележки, нагруженные домашним скарбом. Люди пытались спасти, что можно, из затопленных домов, хотя где они найдут новое пристанище, сказать было невозможно. Скорее всего, им предстояло провести зиму на дороге, согреваясь у костров из своих бесценных табуреток.
Тела тех, кто не вынес голода и усталости, лежали по обочинам. Еды становилось все меньше, а те, у кого она была, требовали немыслимые деньги за горсть плесневелого зерна или кусок червивой рыбы, который раньше постыдились бы дать свиньям.
Раз на полузатопленном поле мы увидели статую святого Флориана; камень, с которым его обычно изображают, был привязан ему на шею. Раз святой не смог защитить их от дождя, прихожане, содрав со статуи алый плащ и золотой венчик, бросили ее лицом в грязь. Многие уже не молили Бога о спасении, а злились на Него. Они чувствовали себя обманутыми, и было из-за чего.
Мы продолжали путь, кормясь птицами, которых удавалось добыть, и скудной провизией, купленной в деревнях на несколько заработанных монет. В последнее время только я, Плезанс и Наригорм добывали хоть какие-нибудь деньги, ибо никто не хотел тратиться на музыку и русалок. Но хотя кошельки селян были так же пусты, как и наши, даже у бедняков всегда находилась монетка, чтобы Плезанс полечила им мокнущие волдыри на ногах, или ожерелье, чтобы выменять у меня на чудотворную реликвию. Находилась денежка и на гаданье, даже если из-за этого семье предстояло назавтра сидеть голодной. Удивительно, до чего людям хочется знать будущее, даже если его нельзя изменить. Каждый мечтает о своей частичке мощей святой Варвары – да хранит она нас от внезапной смерти.
Итак, в Варварин день мы двигались по очередной безымянной дороге к очередной безымянной деревушке, чтобы провести там ночь. Дорога шла по безлесой возвышенности, заросшей короткой жесткой травой. Ксанф постоянно отворачивала морду от ветра, к раздражению Зофиила, поскольку при этом она тянула фургон в сторону. Однако бедную животину трудно было винить. Ветер хлестал в лицо, как мокрым тряпьем с размаху, садня кожу. И тут мы услышали колокола. Поначалу никто не обратил внимания, потому что ветер доносил до нас лишь обрывки трезвона. Деревня лежала в неглубокой ложбине, и над краем склона видны были только деревянная колокольня и дымки очагов.
По мере того как мы приближались, звук становился отчетливее: не мерный бой одинокого колокола, возвещающий смерть, и не торжественный перезвон, зовущий к обедне, но дикая какофония, как будто звонарю уже не до музыкального лада. Были и другие звуки, гулкие, металлические, словно бьют металлическими прутами по котелкам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65