За ним вошли два мускулистых прихвостня.
– Босс хочет поговорить с тобой, – без затей сообщил Тутти-Фрутти.
– Он желает записаться на прием?
Два прихвостня обошли стол, схватили меня за руки и приплюснули к спинке стула.
– Просто сиди и помалкивай.
Папа Бронзини вошел, тяжело опираясь на трость. Тутти-Фрутти принял с его плеч пальто и проводил к клиентскому стулу. Старик не спеша устроился, казалось, вовсе не обращая внимания, что его ждет полная комната народа. Ему такое давалось естественно. Расположившись поудобнее, он медленно поднял на меня глаза:
– Бон джорно.
– Боре да. Примите соболезнования по поводу вашего сына.
Он поднял руку, как бы показывая, что мои соболезнования подразумеваются.
– Это было большим ударом для всей семьи.
– Не сомневаюсь.
– Естественно, мы хотели бы знать, кто это совершил.
– Естественно.
Некоторое время никто не произносил ни слова. Папа Бронзини, казалось, обдумывал, как бы ему приступить к теме разговора.
– Вы извините мою дерзость – я слышал, вы недавно были гостем полицейского участка?
– Да, это верно.
– Могу я спросить, почему?
Настал мой через поразмыслить. Что мне следует ему сказать? Защита конфиденциальности клиента – основополагающее правило моей профессии. Конечно, в формальном смысле Мивануи не была моим клиентом, поскольку не платила мне, но это всего лишь формальность. В моральном смысле я обязан защищать ее интересы. Я также знал, что папа Бронзини – не дурак. У него имеются связи; возможно, он уже знает, за что меня забрал Ллинос.
– Вам трудно припомнить? – Вопрос был задан вежливо, но нетерпение прозвучало явственно.
– Я не могу вам сказать, – ответил я.
Громила слева от меня вытащил маленькую резиновую дубинку и ненавязчиво побаюкал ее на руках.
Папа Бронзини печально взглянул на меня:
– Я есть растерян слышать такое.
– Мне очень жаль, – сказал я. – Особенно мне жаль вашего мальчика; но Ллинос хотел меня видеть по другому делу.
– Так ли это? – спросил он просто. Снова повисло молчание. На этот раз с оттенком напряженности. – Вам следует понимать, мистер Найт, что никто никого ни в чем не обвиняет. Речь идет просто о сборе фактов. Вы сами отец – вы должны понять…
– Нет-нет.
Папа Бронзини, казалось, растерялся.
– Я не отец.
Он взял в руки фотографию Марти.
– Это не мой сын. Он был моим школьным приятелем; он погиб, когда мне было четырнадцать.
Бронзини поставил фотографию опять на стол с преувеличенным уважением.
– Должно быть, вы с ним были очень близки, если спустя столько лет вы храните его снимок.
– Полагаю, можно сказать и так. Хотя все гораздо сложнее. – Я не стал говорить ему, что Марти погиб, подняв мятеж на уроке физкультуры.
Бронзини воздел руку:
– Пускай так. Человек столь чувствительный, несомненно, поймет мои отцовские чувства. Мы говорим здесь о простой вежливости и порядочности…
– Я понимаю, мистер Бронзини, но я не могу открыть вам, почему меня хотел видеть Ллинос. Это вопрос чести. Как сицилиец вы, несомненно…
Папа Бронзини хрястнул кулаком по столу:
– Вы говорите со мной о чести и одновременно лжете мне!
Интересно, когда они пустят в ход дубинку. Я вдруг разозлился; кто они такие, эти дешевые гангстеры, чтобы вламываться ко мне в контору и учить меня манерам?
– Слушайте, мистер Бронзини! – рявкнул я. – Сочувствую вашей потере, но не стоит заноситься; мы оба знаем, чем вы и ваши парни промышляете в этом городе, так что не надо здесь мне читать нотации о вежливости и…
Дубинка врезалась мне в голову; в поле зрения влетел сноп искр, и комната опрокинулась набок. Я полежал боком на полу несколько секунд, а затем два громилы подняли меня и опять швырнули в кресло.
Тутти-Фрутти прыжком обогнул стол и заорал мне в лицо:
– Как ты смеешь не уважать сына нашей семьи? Он был хороший мальчик!
– Да ну? – заорал я, теряя от злости последние остатки здравомыслия. – Расскажи-ка об этом миссис Морган – ее перчатки тявкают каждый раз, когда она проходит мимо лавки мясника!
Дубинка опустилась снова.
Папа Бронзини вздохнул, затем медленно встал, легким мановением руки показывая, что собеседование окончено.
– Вы глупец, мистер Найт, – произнес он. – Вы еще пожалеете, что оскорбили нашу семью.
После их ухода я полежал некоторое время на полу, глядя на опрокинутую комнату, – до того злой, что поначалу даже не замечал, как у меня над ухом наливается крупная болезненная шишка. Зазвонил телефон, и я снова взобрался на кресло.
– Ну?
– Привет ищейкам!
– Амба?
– Вот, решила позвонить, узнать – ты как, не передумал?
– Насчет чего?
– Насчет напарника.
Я прижал трубку к щеке и ничего не ответил.
– Ты меня слушаешь?
– Слушай, Амба…
– Я знаю, ты думаешь, я еще ребенок и все такое, но, кажется, я знаю, кто за всем этим стоит.
– Послушай, Амба…
– Полиция в непонятках, но…
– Амба! – сказал я резко. В трубке на секунду воцарилось молчание. – Это не игра. Если тебе об этом что-то известно, ты должна сообщить в компетентные органы.
Она презрительно бзднула губами:
– Полиция! Если все оставить им на откуп, в школе не останется в живых никого.
– Это не игра, девочка.
– Пятьдесят пенсов в день. И все тут.
Я покачал головой:
– Обломись.
– Если вдруг передумаешь, я буду на Пирсе.
После заката вечер стал не прохладнее, а, напротив, жарче, и часов примерно до десяти люди, гулявшие по Набережной, потели сильнее, чем днем. По мере того, как нарастала жара, плиты мостовой, подобно цветам, распускающимся в сумерки, начали источать явственный аромат летней ночи. Своими оттенками такой букет на несколько дней осчастливил бы дегустатора вин. Тяжелые ноты жареного лука, разлитого пива, отчетливый привкус просушенных солнцем морских водорослей; а поверх этого – кокосовое масло, пот, растаявшее мороженое, дешевый лосьон после бритья и собачья моча. Эта вонь была неотъемлема от уличных фонарей, как благоухание хвои неотъемлемо от елочных гирлянд; запах, который в фотоальбоме души навсегда будет связан с тремя конкретными звуками: приглушенным рокотом волн, электронным перезвоном игральных автоматов и воем мараз-мирующихбаньши – полицейскими сиренами.
В «Мулене» меня проводили за столик всего в двух рядах от эстрчды. Для меня тогда это ничего не значило, стол как стол, – так молодость ничего не значит для того, кто обладает ею безотчетно. Я понятия не имел, что безутешная армия обожателей Мивануи, сидевшая позади, за колоннами, вытягивая шеи, завидливо следит за моим продвижением.
Подошла Бьянка еще с одной девушкой:
– Привет, это Пандора!
– Панди! – объявила девица, протягивая руку. Она была очень маленькая – наверное, чуть выше пяти футов, симпатичная, в костюме судовой горничной. Я пожал ей руку:
– Рад с вами познакомиться.
Бьянка обернулась к Пандоре:
– Наверно, теперь будет нам покой наконец.
– Давно пора, – ответила Пандора.
– А в чем дело? – спросил я.
– В тебе, конечно, – сказала Пандора. – Мивануи только о тебе и говорит.
– Да ну вас!
– Луи то, Луи сё…
– Надоело до ужаса.
– Ой, ты бы ее послушал! – Пандора закатила глаза и заставила себя вспомнить, до чего это утомительно – весь день поминутно раз за разом слышать мое имя.
– Пришлось попросить, чтобы заткнулась. «Да кому какое дело, что он такой красавец?» – сказали мы.
Я рассмеялся, услышав эту чепуху:
– Думаете, я вчера родился!
– Правда-правда! – хором пропели они.
Появилась Мивануи:
– О'кей, девочки, сгиньте! Ищите себе своих мужчин!
– Ох, простите-извините! – И они жеманно посеменили между столиков с делано обиженным видом.
Мивануи проводила их взглядом.
– Ох уж эта Панди. Все мужчины по ней сохнут. Клюют на ее беленькие носочки. И не скажешь, что в правом у нее выкидной нож, да? – Она поцеловала меня в щеку и села. – Не думала, что ты вернешься.
– Почему?
– Не знаю, просто не думала. Наверное, хотела, чтоб ты вернулся.
– Правда?
– Конечно! Извини, что я нагрубила тебе в конторе.
– А что – нагрубила?
– А что – нет?
– По-моему, нет.
Подошел официант.
– Мне скоро на сцену, но можно выпить по-быстренькому. Закажи.
– Что будешь?
– Все равно. То же, что и ты.
Я заказал два неразбавленных рома.
– То есть я понимаю, из-за чего ты не берешься за такое дело.
– Ты больше ничего не слышала о своем кузене?
Она грустно покачала головой:
– Нет, его мама сходит с ума.
– Я тут порасспросил, может, кто-то что-то слышал.
Она посмотрела на меня распахнутыми глазами:
– Неужели?
– Там-сям понемногу – ничего особенного.
– Сколько я тебе должна?
– Разумеется, ничего.
– Но я же должна дать тебе что-нибудь. – Она взялась за свой ридикюль, но я удержал ее, положив ладонь ей на руку.
– Мне нужно у тебя кое-что спросить. Днем после того, как ты побывала у меня в конторе, туда вломились Друиды – они что-то искали. Что-то важное для них – и, похоже, они думают, что это дала мне ты. Не знаешь, что это? Мивануи опешила:
– Нет, ни малейшего понятия. – Она попыталась открыть сумочку. – Я должна тебе что-нибудь дать.
– Не надо, – сказал я.
Она сморщила лобик, а затем просияла:
– Знаю, я скажу им, чтобы они не ставили тебе время в счет.
Теперь опешил я:
– Какое время?
– Которое ты сидишь со мной.
Мои глаза округлились.
– Ты хочешь, сказать, что собиралась выставить мне счет?
– Ну конечно! Я обязана!
– Но я думал… я думал… – Я лишился дара речи. Что я думал? – Черт, Мивануи, я думал, ты здесь со мной сидишь, потому что тебе этого хочется!
– Но это так и есть!
– И ты собираешься мне выставить счет?
– Конечно… Ой, Луи… – Она взяла меня под руку и придвинулась совсем близко. – Не будь таким. Это ведь моя работа, понимаешь?
– Но…
– Это не значит, что я не хочу здесь сидеть. Вот представь себе, что я стою за стойкой бара. Появляешься ты, и я тебе рада, ведь ты мой любимый клиент. Но мне нужно взять с тебя деньги за выпивку все равно, не так ли?
– Это совсем другое.
– Почему?
– Не знаю, просто – другое. Это не то же самое.
– Ой, Луи!
– Просто не верится. Я думал…
– Что?
Я мучительно искал слова. Что тут скажешь? Познакомившись с ней всего несколько дней назад, я счел, что по какой-то неведомой причине действительно могу ей понравиться? Подходящие слова я найти не смог и произнес неподходящие:
– То есть, в сущности, ты продаешь мне свои услуги, да? Я ничем не лучше жалких неудачников, которые сюда таскаются.
Я вздохнул и уставился глазами в стол.
– Раз уж на то пошло, я не хочу, чтобы ты здесь сидела.
– Луи!
– Отчаливай!
– Луи! Ах ты!.. – Она вскочила и ринулась от меня прочь.
Когда принесли два рома, я выпил залпом оба и заказал еще два. После чего – еще четыре. И еще парочку. Возможно, этим объясняется то, что случилось дальше. Уже под конец вечера я брел из туалета и, проходя мимо канатов отдельной секции, услышал, как Бьянка ругается с карликом Пикелем. После каких-то слов она сердито соскользнула с его колен и перебралась на колени к другому Друиду. Еще несколько реплик – и карлик занес руку, чтобы отвесить Бьянке оплеуху. У Пикеля, который заводил часы на городской ратуше, как у мультяшного тюремщика, с пояса всегда свисали гроздья ключей, и каждое движение его сопровождалось зловещим позвякиванием. Бьянка уклонилась от удара, и карлик замахнулся снова. Я перешагнул через канат и схватил его за руку:
– Тебя разве не учили, что женщин бить нельзя?
Его глаза налились ненавистью. Наплыв эмоций парализовал коротышку, и в кои-то веки оркестр ключей смолк. Даже в подвальном никотиновом чаду я уловил запашок джина. Эту вонь Пикель источал всю жизнь – с тех еще пор, как цеплялся за юбки своей пропойцы мамаши.
– Я бы посоветовал тебе найти противника по росту, – съязвил я. – Но где такого найти? – Острота дешевая, но показывает, до чего я был пьян.
Пикель взвился, но мигом успокоился, стоило Валентиновой трости с набалдашником слоновой кости лечь кончиком ему на грудь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30