Она меня не заметила – уронив голову на грудь, она жалобно причитала:
– Пропала головушка, пропала головушка.
Я замер на пороге кухни, глядя на нее, чувствуя, как от пола по моим ногам поднимается ревматической холодок.
– Пропала головушка, – стонала она, – пропала головушка… сыночка родимого.
– Миссис Мозгли?
– Пропала головушка, пропала головушка.
Я мягко положил руку ей на плечо, и она подняла рассеянный взгляд.
– Пропала головушка, пропала головушка.
– Да, – согласился я. – Пропала его головушка. Я пришел побеседовать с вами о Дэвиде.
В водах ее глаз мелькнул проблеск понимания, и сиреневая диафрагма рта распахнулась неспешно, как влагалище морского анемона.
– Дай?
Я кивнул.
– Пропала его головушка.
– Да.
– Погубили его.
Я встал на колени и заглянул ей в глаза:
– Кто его погубил?
– Это учитель.
– Лавспун?
– Да!
– Вы знаете, за что?
Она уже смотрела на меня – ее глаза чуть сузились, и она прошептала:
– За то, что он написал.
– Про Кантрев-й-Гуаэлод?
Ответа не последовало, и в комнате воцарилось молчание – раздавалось лишь натужное сиплое дыхание мамаши Мозгли. Я огляделся. Обстановка скромная: прялка, гниющий тюфяк в углу; пустые бутылки из-под хереса. Я подошел к плите, чтобы сделать ей чашку чаю. Съестного в доме не было; тогда я поднял с полу банку из-под консервированной фасоли, промыл ее под краном и плеснул туда из своей карманной фляжки.
– Это вам поможет, – сказал я, подсовывая питье старухе под нос.
Две закоченевших, дрожащих руки вцепились в мои, и банка мигом опустела. Огненная жидкость затопила женщину, и она вымолвила с новой силой:
– Это все Друиды.
– Они забрали вашего мальчика?
– Убили его.
– Вы уверены?
Она кивнула и поглядела на меня в приливе решимости:
– Конечно, уверена.
– О чем было сочинение, миссис Мозгли? Вы помните?
Она опустила глаза, и ее взгляд уперся в мой карман, где лежала фляжка. Я снова налил рому в банку и протянул ей. Она выхватила его и выпила с излишней жадностью. Из горла вырвался кашель, и белесая теплая жидкость, смешиваясь со слюной, залила ее бородатый подбородок. Я, как ребенка, похлопал ее по спине:
– Прошу вас, попытайтесь вспомнить!
– Не знаю, – проговорила она, когда кашель утих. – Все, что знаю, рассказала в полиции.
– Он сделал копию?
На сей раз в ее глазах вспыхнуло пламя уверенности:
– Ну еще бы. Всегда делал. От всего копии оставлял. Мало ли что.
– И вы знаете, где он ее оставил?
– Да.
Мое сердце подпрыгнуло.
– Да?! Где?
Она ухватила меня за руку и слабо прижалась к ней, словно чтобы исповедаться в последней тайне:
– У всех на виду, прямо под носом спрятал.
– У всех на виду? Под носом?
– Да.
– Где именно?
Она покачала головой:
– Не знаю. Он не сказал.
Она вновь потянулась к банке. Я наполнил, но выпить на сей раз не дал.
– Где именно?
Она замотала головой, как резвая лошадка:
– Не знаю. Не знаю!..
Я вылил немного рома на пол – от ужаса у нее перехватило дыхание.
– Нет… нет… не надо, прошу вас!
– Где под носом, где на виду, миссис Мозгли?
Страх закрался в ее глаза.
– Прошу вас, дайте мне выпить!
Я перевернул фляжку с ромом вверх дном. Жидкость полилась струей. Миссис Мозгли дернулась вперед, и слова понеслись потоком – она говорила все подряд в надежде, что я перестану транжирить драгоценное спиртное.
– Я не знаю. Разве ж он мне скажет. Он не мог. Он так волновался, что едва говорил. Едва кушал. А потом куда-то пропал на неделю. Там-то ее же ведь и встретил. Поэтому-то все и разузнал. А уж как вернулся – и вовсе кушать перестал.
– Что – все разузнал?
– Все как есть. Уж как ее встретил – так все, до последнего. До самой капельки. Она же ведь ему и выложила. Все рассказала, как есть. А ей-то что! Извергиня! А он вернулся бледный, что привидение. Не ел, не спал – ничего. Только ходил взад-вперед всю ночь. Я ему говорю, шину сломаешь, а он и ухом не ведет. Мамаша, говорит, если что со мной завтра в школе стрясется, вы меня рядом с папашей похороните, уж не забудьте.
Я отдал ей ром и с жалостью посмотрел, как она высосала его – со всхлюпом, словно из ванны спустили воду. На секунду старуха примолкла.
– С кем он встречался?
– С Гуэнно.
– Гуэнно – а как дальше?
– Гуэнно, и все.
Опять повисла пауза. Мамаша Мозгли уже дышала, как марафонец. Я мягко потрепал ее по плечу:
– Миссис Мозгли, вы говорите, что эта Гуэнно ему что-то сообщила? То, что не понравилось Лавспуну?
Она посмотрела на меня – огонь в ее глазах угасал, будто фитилек керосиновой лампы прикрутили на ночь.
– Да. – На миг ее опустошенный взгляд зацепился за мой, и голова старухи упала на грудь. Тусклый светильник разума погас. – Пропала головушка, – вновь монотонно запричитала она. – Пропала головушка.
Когда я уходил, вновь заскрипело кресло – ритмический аккомпанемент безысходной мантры материнской скорби.
– Пропала головушка, сынок родимый.
Глава 8
Отыскал ли ее Ноэль? После тайфуна трупы родственников Гермионы Уилберфорс выловили из воды местные рыбаки, но Гермионы не было среди них. Предприняли поиски – и ничего не нашли. На том бы делу и конец. Если она и осталась в живых, пираты, которыми кишели прибрежные воды Борнео, скоро заставили бы ее об этом пожалеть. Но тут из джунглей стали просачиваться странные истории. Нелепые, невероятные истории о белой женщине, которая там якобы поселилась. Никто из людей знающих в эти россказни не поверил. Ни чиновники в Сингапуре; ни раджа в Сараваке. А вот Бартоломью поверил – этот взбалмошный сэр Галахад продолжал свой поход вопреки советам даже после того, как его бросили все проводники и носильщики. Дневник, который жена епископа выменяла на медные котелки, обрывается – через шесть недель одиночества – лихорадочными малярийными каракулями. «Я видел ее, – написал Ноэль в последнюю неделю, одолеваемый недугом, неспособный двигаться. – Я видел ее. – А затем последние слова: – Веровать – значит верить в то, чего пока не видел». Галлюцинация, порожденная безумием лихорадки? Разумеется. Другого объяснения быть не может. Вероятность того, что эта женщина вообще попала в джунгли, ничтожна. А найти Гермиону он не мог ни при каком раскладе. Ничего по-настоящему удивительного не было в его судьбе, никакой тайны. Кроме одной: он взял с собой фотоаппарат.
* * *
Я медленно объезжал бескрайний газон, простиравшийся перед входом в Музей, и щурился, когда солнце отблескивало от плексигласового носа «ланкастера». Приобретенный в 1961 году у знаменитой 617-й эскадрильи «Разрушителей плотин», он стоял на площади Победы со времени окончания боевых действий, и с годами его величие нисколько не тускнело. Где-то на дне реки Рио-Кайриог покоился его собрат. Я притормозил, заглушил двигатель и поглядел, как, разбившись на пары, группка школьников взбирается по лесенке ко входу под хвостовой турелью и исчезает в фюзеляже. Всю школу нам рассказывали, как в XIX веке люди покинули Уэльс, чтобы поселиться в Патагонии, но никто не рассказывал почему. Кидали в волны шиллинг с конца Пирса, чтобы начать новую жизнь в стране молока и меда. Но их встретила даже не страна хлеба и повидла, а голая, забытая богом и покрытая льдом пустыня. По молодости своей я войну за независимость не помнил, но, как и все, знал кинохронику «Патэ» – очереди к вербовочным пунктам, змеящиеся по улицам. Первоначальная эйфория. А затем – смерть иллюзий. Пластиковые мешки с убитыми, зигзаги политики; отрезвляющее открытие, что наши ребята – не джентльмены в белых шляпах, как все полагали. Не воины-освободители. На родине общественное мнение обратилось против безрассудной военной авантюры, народ одумался. Но войскам, увязшим в окопах, из которых теперь их невозможно было извлечь, такой роскоши никто не предоставил. И тогда грянула знаменитая операция при Рио-Кайриог; поворотный пункт и знаменитая победа. Такая же, как при Дюнкерке.
Я нашел музейного смотрителя Рианнон Джоунз, в отделе Комбинаций и Корсетов, который занимал весь верхний этаж здания – куда более интересного, чем размещенные в нем экспонаты. Компания «Паровая железная дорога „Олово и Свинец Чертова Моста“» построила его в середине прошлого века: великолепная неоготическая громада, усеянная херувимами и горгульями, башенками, арками, зубцами и амбразурами. Считалось, что в радужном свете витражей блещет крупнейшая в Европе коллекция белья, и в годы моей юности, помнится, в музее имелся специальный служитель – гонять школьников, которые пытались в этот отдел просочиться. Эта должность ныне канула в Лету как работные дома и педели. В Музее было пустынно, однако гулять по нему в летний день мне, в общем, нравилось. Я шагал сквозь столбы послеполуденного солнечного света, нежно ласкавшего экспонаты; плясала пыль. Отдел Чайных Попонок находился в дальнем конце под Большим Южным окном, выходящим на Площадь. Эта коллекция ничем не славилась – невзрачные лоскутки в допотопных витринах не давали ни малейшего представления о срамной торговле в портовых магазинчиках. Нетрудно было заметить, откуда похитили попонку майя. Свежевставленное стекло, выцветший участок бумажной подложки в форме попонки. Рядом новая карточка со лживой надписью: «Временно передана в экспозицию „Лейпцигер Штаатсгалери“».
Рианнон Джоунз подошла и встала рядом, любуясь чайничными попонками.
– Принхаун да, мистер Найт!
Я с улыбкой обернулся:
– Принхаун да, миссис Джоунз, чудесный день!
Она сделала ангельское лицо:
– О да, не правда ли!
Я пришел выкачать из нее информацию, но следовало вымостить путь приветственными любезностями. Поторопись я сейчас – и позже она утопит меня в экивоках.
– О да, денек выдался на славу, сказать нечего, – сказал я. – Будем надеяться, погодка не подкачает и в июле.
На лице миссис Джоунз солнце скользнуло за облако, словно дала о себе знать давно забытая детская травма.
– О-оо, вы бы так не сказали, если б помнили тридцать второй год! Тогда был прелестный июнь, и вдруг с первого июля зарядил дождь и не утихал до банковского выходного в августе. – Она поежилась. – До сих пор не могу прийти в себя!
– Тем не менее, – сказал я утешительно, – сегодня жаловаться не на что.
– О да, – улыбнулась она. – погодка выдалась на славу. Но с другой стороны…
Она умокла и медленно подняла указательный палец к переносице – жест, который женщины Аберистуита усваивают еще на бабушкиных коленях. Жест, как удар судейского молотка, призванный подчеркнуть, что последует некое предупреждение. Последует неизбежно и с фатальной определенностью рояля, падающего на голову мультяшного кота. Я смотрел, как загипнотизированный. О да – это и впрямь был чудный день, признавала она, а ее грудная клетка наполнилась воздухом.
– Но! – Она воздела указательный палец… – Но… с другой стороны, и вчера был чудный день, хуарай тег!
В ее глазах заискрился победный огонь. И вчера был чудный день. Еще б не чудный. Или нет? По правде говоря, я не мог припомнить – да на самом деле это было и не важно. Здесь мы имели дело с лингвистическим «я в домике». Хуарай тег. В переводе – «играя по-честному», и стоило ввернуть эти два слова в предложение, как все солецизмы, все банальности, все забубённые логические кульбиты сходили вам с рук.
Поставив мне вербальный шах и мат, миссис Джоунз великодушно обратила взор свой к чайничным попонкам.
– О да, они такие красавицы, – сказала она. – Вот этот комплект был связан Сестрами Деиниола в 1961 году. Во время войны, в порядке сбора средств на «ланкас-тер». – Она кивнула на окно, выходившее на площадь Победы. – Это, видите ли, было нужно, потому что мы не имели никакой воздушной поддержки.
– Сколько же надо вязать, чтобы купить бомбардировщик!
– О да, но у Сестер Деиниола дисциплина прежде всего. Такие уж прямо строгости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
– Пропала головушка, пропала головушка.
Я замер на пороге кухни, глядя на нее, чувствуя, как от пола по моим ногам поднимается ревматической холодок.
– Пропала головушка, – стонала она, – пропала головушка… сыночка родимого.
– Миссис Мозгли?
– Пропала головушка, пропала головушка.
Я мягко положил руку ей на плечо, и она подняла рассеянный взгляд.
– Пропала головушка, пропала головушка.
– Да, – согласился я. – Пропала его головушка. Я пришел побеседовать с вами о Дэвиде.
В водах ее глаз мелькнул проблеск понимания, и сиреневая диафрагма рта распахнулась неспешно, как влагалище морского анемона.
– Дай?
Я кивнул.
– Пропала его головушка.
– Да.
– Погубили его.
Я встал на колени и заглянул ей в глаза:
– Кто его погубил?
– Это учитель.
– Лавспун?
– Да!
– Вы знаете, за что?
Она уже смотрела на меня – ее глаза чуть сузились, и она прошептала:
– За то, что он написал.
– Про Кантрев-й-Гуаэлод?
Ответа не последовало, и в комнате воцарилось молчание – раздавалось лишь натужное сиплое дыхание мамаши Мозгли. Я огляделся. Обстановка скромная: прялка, гниющий тюфяк в углу; пустые бутылки из-под хереса. Я подошел к плите, чтобы сделать ей чашку чаю. Съестного в доме не было; тогда я поднял с полу банку из-под консервированной фасоли, промыл ее под краном и плеснул туда из своей карманной фляжки.
– Это вам поможет, – сказал я, подсовывая питье старухе под нос.
Две закоченевших, дрожащих руки вцепились в мои, и банка мигом опустела. Огненная жидкость затопила женщину, и она вымолвила с новой силой:
– Это все Друиды.
– Они забрали вашего мальчика?
– Убили его.
– Вы уверены?
Она кивнула и поглядела на меня в приливе решимости:
– Конечно, уверена.
– О чем было сочинение, миссис Мозгли? Вы помните?
Она опустила глаза, и ее взгляд уперся в мой карман, где лежала фляжка. Я снова налил рому в банку и протянул ей. Она выхватила его и выпила с излишней жадностью. Из горла вырвался кашель, и белесая теплая жидкость, смешиваясь со слюной, залила ее бородатый подбородок. Я, как ребенка, похлопал ее по спине:
– Прошу вас, попытайтесь вспомнить!
– Не знаю, – проговорила она, когда кашель утих. – Все, что знаю, рассказала в полиции.
– Он сделал копию?
На сей раз в ее глазах вспыхнуло пламя уверенности:
– Ну еще бы. Всегда делал. От всего копии оставлял. Мало ли что.
– И вы знаете, где он ее оставил?
– Да.
Мое сердце подпрыгнуло.
– Да?! Где?
Она ухватила меня за руку и слабо прижалась к ней, словно чтобы исповедаться в последней тайне:
– У всех на виду, прямо под носом спрятал.
– У всех на виду? Под носом?
– Да.
– Где именно?
Она покачала головой:
– Не знаю. Он не сказал.
Она вновь потянулась к банке. Я наполнил, но выпить на сей раз не дал.
– Где именно?
Она замотала головой, как резвая лошадка:
– Не знаю. Не знаю!..
Я вылил немного рома на пол – от ужаса у нее перехватило дыхание.
– Нет… нет… не надо, прошу вас!
– Где под носом, где на виду, миссис Мозгли?
Страх закрался в ее глаза.
– Прошу вас, дайте мне выпить!
Я перевернул фляжку с ромом вверх дном. Жидкость полилась струей. Миссис Мозгли дернулась вперед, и слова понеслись потоком – она говорила все подряд в надежде, что я перестану транжирить драгоценное спиртное.
– Я не знаю. Разве ж он мне скажет. Он не мог. Он так волновался, что едва говорил. Едва кушал. А потом куда-то пропал на неделю. Там-то ее же ведь и встретил. Поэтому-то все и разузнал. А уж как вернулся – и вовсе кушать перестал.
– Что – все разузнал?
– Все как есть. Уж как ее встретил – так все, до последнего. До самой капельки. Она же ведь ему и выложила. Все рассказала, как есть. А ей-то что! Извергиня! А он вернулся бледный, что привидение. Не ел, не спал – ничего. Только ходил взад-вперед всю ночь. Я ему говорю, шину сломаешь, а он и ухом не ведет. Мамаша, говорит, если что со мной завтра в школе стрясется, вы меня рядом с папашей похороните, уж не забудьте.
Я отдал ей ром и с жалостью посмотрел, как она высосала его – со всхлюпом, словно из ванны спустили воду. На секунду старуха примолкла.
– С кем он встречался?
– С Гуэнно.
– Гуэнно – а как дальше?
– Гуэнно, и все.
Опять повисла пауза. Мамаша Мозгли уже дышала, как марафонец. Я мягко потрепал ее по плечу:
– Миссис Мозгли, вы говорите, что эта Гуэнно ему что-то сообщила? То, что не понравилось Лавспуну?
Она посмотрела на меня – огонь в ее глазах угасал, будто фитилек керосиновой лампы прикрутили на ночь.
– Да. – На миг ее опустошенный взгляд зацепился за мой, и голова старухи упала на грудь. Тусклый светильник разума погас. – Пропала головушка, – вновь монотонно запричитала она. – Пропала головушка.
Когда я уходил, вновь заскрипело кресло – ритмический аккомпанемент безысходной мантры материнской скорби.
– Пропала головушка, сынок родимый.
Глава 8
Отыскал ли ее Ноэль? После тайфуна трупы родственников Гермионы Уилберфорс выловили из воды местные рыбаки, но Гермионы не было среди них. Предприняли поиски – и ничего не нашли. На том бы делу и конец. Если она и осталась в живых, пираты, которыми кишели прибрежные воды Борнео, скоро заставили бы ее об этом пожалеть. Но тут из джунглей стали просачиваться странные истории. Нелепые, невероятные истории о белой женщине, которая там якобы поселилась. Никто из людей знающих в эти россказни не поверил. Ни чиновники в Сингапуре; ни раджа в Сараваке. А вот Бартоломью поверил – этот взбалмошный сэр Галахад продолжал свой поход вопреки советам даже после того, как его бросили все проводники и носильщики. Дневник, который жена епископа выменяла на медные котелки, обрывается – через шесть недель одиночества – лихорадочными малярийными каракулями. «Я видел ее, – написал Ноэль в последнюю неделю, одолеваемый недугом, неспособный двигаться. – Я видел ее. – А затем последние слова: – Веровать – значит верить в то, чего пока не видел». Галлюцинация, порожденная безумием лихорадки? Разумеется. Другого объяснения быть не может. Вероятность того, что эта женщина вообще попала в джунгли, ничтожна. А найти Гермиону он не мог ни при каком раскладе. Ничего по-настоящему удивительного не было в его судьбе, никакой тайны. Кроме одной: он взял с собой фотоаппарат.
* * *
Я медленно объезжал бескрайний газон, простиравшийся перед входом в Музей, и щурился, когда солнце отблескивало от плексигласового носа «ланкастера». Приобретенный в 1961 году у знаменитой 617-й эскадрильи «Разрушителей плотин», он стоял на площади Победы со времени окончания боевых действий, и с годами его величие нисколько не тускнело. Где-то на дне реки Рио-Кайриог покоился его собрат. Я притормозил, заглушил двигатель и поглядел, как, разбившись на пары, группка школьников взбирается по лесенке ко входу под хвостовой турелью и исчезает в фюзеляже. Всю школу нам рассказывали, как в XIX веке люди покинули Уэльс, чтобы поселиться в Патагонии, но никто не рассказывал почему. Кидали в волны шиллинг с конца Пирса, чтобы начать новую жизнь в стране молока и меда. Но их встретила даже не страна хлеба и повидла, а голая, забытая богом и покрытая льдом пустыня. По молодости своей я войну за независимость не помнил, но, как и все, знал кинохронику «Патэ» – очереди к вербовочным пунктам, змеящиеся по улицам. Первоначальная эйфория. А затем – смерть иллюзий. Пластиковые мешки с убитыми, зигзаги политики; отрезвляющее открытие, что наши ребята – не джентльмены в белых шляпах, как все полагали. Не воины-освободители. На родине общественное мнение обратилось против безрассудной военной авантюры, народ одумался. Но войскам, увязшим в окопах, из которых теперь их невозможно было извлечь, такой роскоши никто не предоставил. И тогда грянула знаменитая операция при Рио-Кайриог; поворотный пункт и знаменитая победа. Такая же, как при Дюнкерке.
Я нашел музейного смотрителя Рианнон Джоунз, в отделе Комбинаций и Корсетов, который занимал весь верхний этаж здания – куда более интересного, чем размещенные в нем экспонаты. Компания «Паровая железная дорога „Олово и Свинец Чертова Моста“» построила его в середине прошлого века: великолепная неоготическая громада, усеянная херувимами и горгульями, башенками, арками, зубцами и амбразурами. Считалось, что в радужном свете витражей блещет крупнейшая в Европе коллекция белья, и в годы моей юности, помнится, в музее имелся специальный служитель – гонять школьников, которые пытались в этот отдел просочиться. Эта должность ныне канула в Лету как работные дома и педели. В Музее было пустынно, однако гулять по нему в летний день мне, в общем, нравилось. Я шагал сквозь столбы послеполуденного солнечного света, нежно ласкавшего экспонаты; плясала пыль. Отдел Чайных Попонок находился в дальнем конце под Большим Южным окном, выходящим на Площадь. Эта коллекция ничем не славилась – невзрачные лоскутки в допотопных витринах не давали ни малейшего представления о срамной торговле в портовых магазинчиках. Нетрудно было заметить, откуда похитили попонку майя. Свежевставленное стекло, выцветший участок бумажной подложки в форме попонки. Рядом новая карточка со лживой надписью: «Временно передана в экспозицию „Лейпцигер Штаатсгалери“».
Рианнон Джоунз подошла и встала рядом, любуясь чайничными попонками.
– Принхаун да, мистер Найт!
Я с улыбкой обернулся:
– Принхаун да, миссис Джоунз, чудесный день!
Она сделала ангельское лицо:
– О да, не правда ли!
Я пришел выкачать из нее информацию, но следовало вымостить путь приветственными любезностями. Поторопись я сейчас – и позже она утопит меня в экивоках.
– О да, денек выдался на славу, сказать нечего, – сказал я. – Будем надеяться, погодка не подкачает и в июле.
На лице миссис Джоунз солнце скользнуло за облако, словно дала о себе знать давно забытая детская травма.
– О-оо, вы бы так не сказали, если б помнили тридцать второй год! Тогда был прелестный июнь, и вдруг с первого июля зарядил дождь и не утихал до банковского выходного в августе. – Она поежилась. – До сих пор не могу прийти в себя!
– Тем не менее, – сказал я утешительно, – сегодня жаловаться не на что.
– О да, – улыбнулась она. – погодка выдалась на славу. Но с другой стороны…
Она умокла и медленно подняла указательный палец к переносице – жест, который женщины Аберистуита усваивают еще на бабушкиных коленях. Жест, как удар судейского молотка, призванный подчеркнуть, что последует некое предупреждение. Последует неизбежно и с фатальной определенностью рояля, падающего на голову мультяшного кота. Я смотрел, как загипнотизированный. О да – это и впрямь был чудный день, признавала она, а ее грудная клетка наполнилась воздухом.
– Но! – Она воздела указательный палец… – Но… с другой стороны, и вчера был чудный день, хуарай тег!
В ее глазах заискрился победный огонь. И вчера был чудный день. Еще б не чудный. Или нет? По правде говоря, я не мог припомнить – да на самом деле это было и не важно. Здесь мы имели дело с лингвистическим «я в домике». Хуарай тег. В переводе – «играя по-честному», и стоило ввернуть эти два слова в предложение, как все солецизмы, все банальности, все забубённые логические кульбиты сходили вам с рук.
Поставив мне вербальный шах и мат, миссис Джоунз великодушно обратила взор свой к чайничным попонкам.
– О да, они такие красавицы, – сказала она. – Вот этот комплект был связан Сестрами Деиниола в 1961 году. Во время войны, в порядке сбора средств на «ланкас-тер». – Она кивнула на окно, выходившее на площадь Победы. – Это, видите ли, было нужно, потому что мы не имели никакой воздушной поддержки.
– Сколько же надо вязать, чтобы купить бомбардировщик!
– О да, но у Сестер Деиниола дисциплина прежде всего. Такие уж прямо строгости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30