Кольцов с Ларивошкой и другим гуртовщиком гнали быков. Они уже перешли Волгу и вдруг попали в такие бураны, что приходилось по два-три дня стоять на месте. На каком-то хуторе они отсиживались четверо суток. На пятый день буран утих. Кольцов велел собираться в дорогу.
Небо было ясное, и только далеко у горизонта белело узкое, длинное облачко.
Следующая стоянка, где дожидался Зензинов, находилась верстах в десяти. Кольцов загадывал к вечеру дойти до нее, спешил и все подгонял быков, тревожно поглядывая на облачко, которое вскоре стало приближаться и увеличиваться. Вдруг потемнело кругом, заревел ветер и наступила ночь. Быки столпились в кучу и стали. Гуртовщики выбились из сил, кричали, погоняя быков, – все было напрасно: сплошные воющие стены снега висели окрест, быки не трогались с места ни на шаг…
Кольцов тронул Лыску и поехал вдоль гурта. Ему показалось, что быков стало меньше, что тут не весь гурт, а только часть его. Несколько раз объехав вкруг, он убедился, что, точно, половина стада отбилась. Мысль, что он с остатком гурта сбился с тракта, поразила его: это была верная погибель.
Тогда он въехал, расталкивая быков, в глубь стада, поставил Лыску хвостом к ветру и, закутавшись поплотнее в тулупчик, стал ждать либо конца бурана, либо смерти.
9
Трудно сказать, сколько времени простоял Кольцов в таком ожидании. Ему захотелось спать. Он знал, что это плохой признак и, спрыгнув с седла, принялся бегать, чтобы разогнать сон и согреться.
За сплошной пеленой мечущегося снега послышался далекий вой. С каждой минутой он становился все слышнее; пара зеленоватых огоньков мелькнула, за нею – другая, третья. Вой смолк. И вдруг бык заревел не своим голосом, и сразу все быки подняли рев. Кольцов догадался, что волки режут скотину. Он выхватил из-за пазухи пистолет и выстрелил. В ту же минуту невдалеке заржала лошадь. «Неужто Лыску погнали?» – с ужасом подумал Кольцов. Он зарядил пистолет и выстрелил снова. Огоньки исчезли, стало тихо.
– Лыска! Лыска! – позвал Кольцов.
В ответ лишь ветер свистел да, встревоженные волками, беспокойно топтались и взревывали быки. Кольцов сунул за пазуху пистолет и вытер взмокший лоб.
– Ну, брат, отстал от гурта – пеняй на себя… Помирать так помирать! – крикнул во тьму и погрозил кому-то кулаком.
10
Наступил день, но он мало чем отличался от ночи.
Быки легли, и Кольцов привалился между ними. Снег сразу намел на них белые бугры; стало теплее, а главное – тише. Страшно хотелось спать, мысли лениво, как бы уже сквозь сон, потекли в воспоминаньях прошлого. Привиделся дед Пантелей, лунная ночь в Каменке, над Доном. Хмурый отец в пуховой шляпе, с седоватой бородой, засунутой за отвороты кафтана… Дворник с серьгой, у какого ночевал летом. «Эх, как же я не добился, не расспросил его, может, и Дунюшка бедовала там, у ихнего барина…»
И решил, что, если останется жив, обязательно сам съездит или пошлет Зензинова хорошенько расспросить дворника.
Наконец сон опутал по рукам и ногам, и он было заснул, да быки вдруг заворочались, стали подниматься. Один из них наступил Кольцову на ногу, и он вскрикнул от боли. «Что же этак стоять-то? – рассудил Кольцов. – Только хуже замерзнешь». Он вытащил из-за пояса длинный пастуший кнут и, громко крича, стал им хлопать. Быки пошли вперед. Они шли по брюхо в снегу, как плугом распахивая огромные сугробы. Ему трудно было поспевать за ними: со вчерашнего дня он ничего не ел и ослаб; нога болела, и сильная хромота мешала идти. Один раз он споткнулся и упал и, еле поднявшись, задыхаясь и кашляя, насилу догнал стадо.
Длинная, как степная дорога, потянулась вторая ночь. Быки снова легли, и снова Кольцов пристроился между ними. Опять намело снегу и стало тепло. Он подумал, что это его последняя ночь. Надо было встать и двигаться, чтобы не уснуть, да встать не хватало сил и очень болела нога. И опять поплыли медленные мысли. Теперь он вспомнил, как ехал от Станкевича и как все время на его пути перезванивали печальные колокола. Он так отлично, живо представил все это, что до его слуха явственно донесся колокольный звон. Кольцов прислушался. В самом деле, совсем близко, прерываемый ветром, звонил колокол.
Кольцов отряхнул снег, собрав последние силы, вскочил на ноги и, оглушительно пальнув кнутом, закричал:
– Э-е-е-й! Шевелись, голуби! Живы будем – не помрем!
11
Оказалось, что колокол звонил в том самом селе, куда Кольцов гнал быков и где вот уже седьмые сутки его ожидал Зензинов.
Гурт пришел еще вчера. Ларивошка в степи не сразу хватился Кольцова и не искал его. Да в буран и невозможно было найти.
Кольцов заболел и слег. Зензинов поставил вместо себя другого человека, а сам повез больного ко двору. Он привез его на самое благовещенье, когда в Воронеже началась веселая и дружная весна. Звенели бесчисленные сбегавшие с воронежских круч ручьи; возле домов, заборов и на бугорках уже зеленела травка; яростно шумели драчливые воробьи.
Но Кольцов ничего этого не видел и не слышал. Он бредил и то кричал на быков, то грозился убить какого-то барина.
В Воронеже был новый лекарь. О нем шла хорошая слава, и его позвали к Алексею. Этот лекарь оказался тем самым Малышевым, с которым Кольцов прошлым летом, по дороге от Станкевича, пил чай. Малышев осмотрел больного и нашел у него тяжелое воспаление легких.
– Ничего, – сказал он, – этакий богатырь справится.
И в самом деле, ему стало лучше. Но кашель обессиливал Кольцова. Когда он впервые увидел возле своей постели Малышева и узнал его, тот засмеялся:
– Вот, сударь, правильно старики говаривали, что гора с горой не сходится, а человек с человеком всегда столкнутся…
Глава восьмая
Я понесу святое иго,
Я тьмы стерплю мучений, зол;
Согнусь под тяжкою веригой…
Но небо даст мне свой глагол.
Н. Станкевич
1
Он трясся в маленькой тележке, пробираясь по трудной лесной дороге в Толшевский монастырь.
В лесу было прохладно и сыро. Глубокие колеи узкой дороги лежали наполненные голубой и зеленой, отражавшей небо и листья, водой. Справа и слева толпились пестрые деревья разнолесья, по которым скользили причудливые пятна солнечного света. Гнедая сытая лошадка, поблескивая запотевшими боками, весело шла по вязкой дороге.
Дело в монастыре было кляузное.
Несколько лет кряду Кольцовы арендовали у приваловских мужиков землю. Все было хорошо до тех пор, пока жадному и хитрому игумну Смарагду не пришла в голову мысль оттягать у приваловцев эти несколько десятин земли. Игумен покопался в монастырских архивах и нашел или состряпал сам какую-то хитрую грамоту, по которой выходило, что приваловская земля – не приваловская, а монастырская.
Смарагд съездил в город, похлопотал, дал кому нужно – и землю присудили монастырю. Приваловцы пошумели, искупали сгоряча в ледяной Усманке монастырского эконома и смирились.
Кольцовым же, раз заплатившим за аренду приваловцам, приходилось снова платить уже монастырю. Мужики не хотели да и не могли вернуть Кольцовым деньги, а монастырь, став хозяином пастбища, знать ничего не желал и требовал с Василия Петровича за аренду.
Алексей ехал к игумну Смарагду уговорить его не брать денег, пока не кончится срок аренды у мужиков. Однако надежды на это было мало. Кольцов понимал, что едет напрасно, и все-таки поездка была ему приятна. Весенний лес, птичий гомон, крепкий, чистый дух оживающей природы, – все это как бы вливало в него чудодейственные силы и помогало куда лучше, чем самые дорогие и целительные декохты.
2
Толшевский монастырь стоял на самом берегу небольшой, но удивительно красивой реки Усманки. Кругом зеленел лес, высились необхватные вековые сосны, от которых, как говорили, и пошло название места – «Толши».
Привратник спросил у Кольцова, что ему надо, потом кликнул молодого послушника, велел ему убрать лошадь и проводить приезжего к отцу игумну.
Игумнов келейник, пожилой монах с плутоватыми глазками и огромной, величиной с куриное яйцо, шишкой на лысине, провел его в келью и, поклонившись, ушел. Навстречу Кольцову поднялся высокий, худой, с ястребиным носом и нависшими седыми бровями старик. Это и был Смарагд. Кольцов подошел под благословение и сказал, кто он и по какому делу.
– А вы что же, – глянул Смарагд пронзительными черными глазами, – у папаши как бы в поверенных?
Алексей объяснил, что дело у них с родителем общее, и принялся доказывать Смарагду несуразность монастырских требований, к что раз уж так получилось с приваловской землей, то монастырь должен взять у крестьян деньги, а никак не взыскивать их с Кольцовых второй раз.
– Искушение! – осудил Смарагд. – Суета… Нет бы о спасении души помыслить. Ведь с них, мил-человек, не возьмешь, с мужичков-то.
«Так они тебе и отдали, – усмехнулся про себя Алексей. – Оттягал землю, да еще и деньги тебе отдай!»
– Какое же, ваше преподобие, будет решение? Мы вам платить не станем. У нас за два года вперед заплачено.
– Не нас лишить хотите, не иноков убогих – господа бога нашего лишаете…
«Ох, лиса!» – подумал Кольцов.
– Так какое же решение ваше? – повторил он вопрос.
Смарагд сидел, перебирая кипарисовые четки и глядя куда-то поверх головы Кольцова.
– Придется, видно, вам скотинку согнать с землицы-то…
– Это ваше последнее слово? – поднимаясь, спросил Кольцов.
– Последнее-с, – ответил Смарагд.
Алексей откланялся и, покормив лошадь, отправился в обратный путь.
3
Услышав, что Смагард потребовал согнать скотину, Василий Петрович вскипел, обозвал игумна чернохвостым разбойником и решил, что дела так бросать нельзя, а нужно идти жаловаться к губернатору.
– Сходи, Алеша, сходи, сокол, – просил он сына. – Тебе оно с руки. Ты уж там по-ученому, брат, с его превосходительством, по-книжному, значит, ловчей разберешься…
Кольцов не без робости, минуя двух дюжих жандармов, вошел в подъезд губернаторского дома и, поклонившись раззолоченному швейцару, попросил доложить о себе его превосходительству.
Губернатор Бегичев принял Кольцова очень любезно, сказал, что много слышал о нем и сам давно желал познакомиться; что-то вскользь упомянул о Ломоносове, о русских самородках, о том, что
…может собственных Платонов
И быстрых разумом Невтонов
Российская земля рождать!
При виде жандармов, ливрейных лакеев, обставленных прекрасной мебелью комнат и, наконец, самого губернатора он сперва растерялся. Однако Бегичев так просто и так сердечно с ним говорил, что Кольцов понемногу освоился, огляделся и подробно изложил свое дело.
– Знаете, дорогой Алексей Васильич, – задумался губернатор, – дело ваше довольно щекотливо. А щекотливо оно потому, что затеяно церковью. Я не хочу вас огорчать, да только скажу прямо: тут, в Воронеже, мы с вами ничего не решим. Однако ж, – добавил, – ваши претензии законны вполне. И я, со своей стороны, поверьте, от всей души желал бы вам помочь, но как?
Губернатор прошелся по кабинету, постоял возле окна, размышляя.
– Что я могу сделать, – произнес наконец, садясь возле Кольцова и кладя ему на колено руку, – так это дать вам письмо в Москву к одному влиятельному лицу, которое ведает делами земельного департамента. Мы с ним старинные друзья и однокашники, он не откажет.
Кольцов стал благодарить.
– Ну, что, помилуйте! Рад вам помочь. Да вы в Москве сами-то бывали?
– Нет-с, – ответил Кольцов, – не доводилось.
– Тем более! Поглядите на нашу первопрестольную…
Дело оборачивалось неожиданной поездкой в Москву. Кольцов радовался этому: там жил Станкевич, там обитали настоящие литераторы, там была другая, огромная и еще не знакомая Кольцову-жизнь: эта жизнь манила его, и он ничего так не желал, как окунуться в нее.
На следующий день Кольцов получил от Бегичева обещанное письмо и стал собираться в Москву.
4
Перед отъездом он сказал Зензинову насчет дворника, и Зензинов обещал при первом случае или съездить самому в Славяносербск, или послать туда кого-нибудь из погонщиков и все разузнать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Небо было ясное, и только далеко у горизонта белело узкое, длинное облачко.
Следующая стоянка, где дожидался Зензинов, находилась верстах в десяти. Кольцов загадывал к вечеру дойти до нее, спешил и все подгонял быков, тревожно поглядывая на облачко, которое вскоре стало приближаться и увеличиваться. Вдруг потемнело кругом, заревел ветер и наступила ночь. Быки столпились в кучу и стали. Гуртовщики выбились из сил, кричали, погоняя быков, – все было напрасно: сплошные воющие стены снега висели окрест, быки не трогались с места ни на шаг…
Кольцов тронул Лыску и поехал вдоль гурта. Ему показалось, что быков стало меньше, что тут не весь гурт, а только часть его. Несколько раз объехав вкруг, он убедился, что, точно, половина стада отбилась. Мысль, что он с остатком гурта сбился с тракта, поразила его: это была верная погибель.
Тогда он въехал, расталкивая быков, в глубь стада, поставил Лыску хвостом к ветру и, закутавшись поплотнее в тулупчик, стал ждать либо конца бурана, либо смерти.
9
Трудно сказать, сколько времени простоял Кольцов в таком ожидании. Ему захотелось спать. Он знал, что это плохой признак и, спрыгнув с седла, принялся бегать, чтобы разогнать сон и согреться.
За сплошной пеленой мечущегося снега послышался далекий вой. С каждой минутой он становился все слышнее; пара зеленоватых огоньков мелькнула, за нею – другая, третья. Вой смолк. И вдруг бык заревел не своим голосом, и сразу все быки подняли рев. Кольцов догадался, что волки режут скотину. Он выхватил из-за пазухи пистолет и выстрелил. В ту же минуту невдалеке заржала лошадь. «Неужто Лыску погнали?» – с ужасом подумал Кольцов. Он зарядил пистолет и выстрелил снова. Огоньки исчезли, стало тихо.
– Лыска! Лыска! – позвал Кольцов.
В ответ лишь ветер свистел да, встревоженные волками, беспокойно топтались и взревывали быки. Кольцов сунул за пазуху пистолет и вытер взмокший лоб.
– Ну, брат, отстал от гурта – пеняй на себя… Помирать так помирать! – крикнул во тьму и погрозил кому-то кулаком.
10
Наступил день, но он мало чем отличался от ночи.
Быки легли, и Кольцов привалился между ними. Снег сразу намел на них белые бугры; стало теплее, а главное – тише. Страшно хотелось спать, мысли лениво, как бы уже сквозь сон, потекли в воспоминаньях прошлого. Привиделся дед Пантелей, лунная ночь в Каменке, над Доном. Хмурый отец в пуховой шляпе, с седоватой бородой, засунутой за отвороты кафтана… Дворник с серьгой, у какого ночевал летом. «Эх, как же я не добился, не расспросил его, может, и Дунюшка бедовала там, у ихнего барина…»
И решил, что, если останется жив, обязательно сам съездит или пошлет Зензинова хорошенько расспросить дворника.
Наконец сон опутал по рукам и ногам, и он было заснул, да быки вдруг заворочались, стали подниматься. Один из них наступил Кольцову на ногу, и он вскрикнул от боли. «Что же этак стоять-то? – рассудил Кольцов. – Только хуже замерзнешь». Он вытащил из-за пояса длинный пастуший кнут и, громко крича, стал им хлопать. Быки пошли вперед. Они шли по брюхо в снегу, как плугом распахивая огромные сугробы. Ему трудно было поспевать за ними: со вчерашнего дня он ничего не ел и ослаб; нога болела, и сильная хромота мешала идти. Один раз он споткнулся и упал и, еле поднявшись, задыхаясь и кашляя, насилу догнал стадо.
Длинная, как степная дорога, потянулась вторая ночь. Быки снова легли, и снова Кольцов пристроился между ними. Опять намело снегу и стало тепло. Он подумал, что это его последняя ночь. Надо было встать и двигаться, чтобы не уснуть, да встать не хватало сил и очень болела нога. И опять поплыли медленные мысли. Теперь он вспомнил, как ехал от Станкевича и как все время на его пути перезванивали печальные колокола. Он так отлично, живо представил все это, что до его слуха явственно донесся колокольный звон. Кольцов прислушался. В самом деле, совсем близко, прерываемый ветром, звонил колокол.
Кольцов отряхнул снег, собрав последние силы, вскочил на ноги и, оглушительно пальнув кнутом, закричал:
– Э-е-е-й! Шевелись, голуби! Живы будем – не помрем!
11
Оказалось, что колокол звонил в том самом селе, куда Кольцов гнал быков и где вот уже седьмые сутки его ожидал Зензинов.
Гурт пришел еще вчера. Ларивошка в степи не сразу хватился Кольцова и не искал его. Да в буран и невозможно было найти.
Кольцов заболел и слег. Зензинов поставил вместо себя другого человека, а сам повез больного ко двору. Он привез его на самое благовещенье, когда в Воронеже началась веселая и дружная весна. Звенели бесчисленные сбегавшие с воронежских круч ручьи; возле домов, заборов и на бугорках уже зеленела травка; яростно шумели драчливые воробьи.
Но Кольцов ничего этого не видел и не слышал. Он бредил и то кричал на быков, то грозился убить какого-то барина.
В Воронеже был новый лекарь. О нем шла хорошая слава, и его позвали к Алексею. Этот лекарь оказался тем самым Малышевым, с которым Кольцов прошлым летом, по дороге от Станкевича, пил чай. Малышев осмотрел больного и нашел у него тяжелое воспаление легких.
– Ничего, – сказал он, – этакий богатырь справится.
И в самом деле, ему стало лучше. Но кашель обессиливал Кольцова. Когда он впервые увидел возле своей постели Малышева и узнал его, тот засмеялся:
– Вот, сударь, правильно старики говаривали, что гора с горой не сходится, а человек с человеком всегда столкнутся…
Глава восьмая
Я понесу святое иго,
Я тьмы стерплю мучений, зол;
Согнусь под тяжкою веригой…
Но небо даст мне свой глагол.
Н. Станкевич
1
Он трясся в маленькой тележке, пробираясь по трудной лесной дороге в Толшевский монастырь.
В лесу было прохладно и сыро. Глубокие колеи узкой дороги лежали наполненные голубой и зеленой, отражавшей небо и листья, водой. Справа и слева толпились пестрые деревья разнолесья, по которым скользили причудливые пятна солнечного света. Гнедая сытая лошадка, поблескивая запотевшими боками, весело шла по вязкой дороге.
Дело в монастыре было кляузное.
Несколько лет кряду Кольцовы арендовали у приваловских мужиков землю. Все было хорошо до тех пор, пока жадному и хитрому игумну Смарагду не пришла в голову мысль оттягать у приваловцев эти несколько десятин земли. Игумен покопался в монастырских архивах и нашел или состряпал сам какую-то хитрую грамоту, по которой выходило, что приваловская земля – не приваловская, а монастырская.
Смарагд съездил в город, похлопотал, дал кому нужно – и землю присудили монастырю. Приваловцы пошумели, искупали сгоряча в ледяной Усманке монастырского эконома и смирились.
Кольцовым же, раз заплатившим за аренду приваловцам, приходилось снова платить уже монастырю. Мужики не хотели да и не могли вернуть Кольцовым деньги, а монастырь, став хозяином пастбища, знать ничего не желал и требовал с Василия Петровича за аренду.
Алексей ехал к игумну Смарагду уговорить его не брать денег, пока не кончится срок аренды у мужиков. Однако надежды на это было мало. Кольцов понимал, что едет напрасно, и все-таки поездка была ему приятна. Весенний лес, птичий гомон, крепкий, чистый дух оживающей природы, – все это как бы вливало в него чудодейственные силы и помогало куда лучше, чем самые дорогие и целительные декохты.
2
Толшевский монастырь стоял на самом берегу небольшой, но удивительно красивой реки Усманки. Кругом зеленел лес, высились необхватные вековые сосны, от которых, как говорили, и пошло название места – «Толши».
Привратник спросил у Кольцова, что ему надо, потом кликнул молодого послушника, велел ему убрать лошадь и проводить приезжего к отцу игумну.
Игумнов келейник, пожилой монах с плутоватыми глазками и огромной, величиной с куриное яйцо, шишкой на лысине, провел его в келью и, поклонившись, ушел. Навстречу Кольцову поднялся высокий, худой, с ястребиным носом и нависшими седыми бровями старик. Это и был Смарагд. Кольцов подошел под благословение и сказал, кто он и по какому делу.
– А вы что же, – глянул Смарагд пронзительными черными глазами, – у папаши как бы в поверенных?
Алексей объяснил, что дело у них с родителем общее, и принялся доказывать Смарагду несуразность монастырских требований, к что раз уж так получилось с приваловской землей, то монастырь должен взять у крестьян деньги, а никак не взыскивать их с Кольцовых второй раз.
– Искушение! – осудил Смарагд. – Суета… Нет бы о спасении души помыслить. Ведь с них, мил-человек, не возьмешь, с мужичков-то.
«Так они тебе и отдали, – усмехнулся про себя Алексей. – Оттягал землю, да еще и деньги тебе отдай!»
– Какое же, ваше преподобие, будет решение? Мы вам платить не станем. У нас за два года вперед заплачено.
– Не нас лишить хотите, не иноков убогих – господа бога нашего лишаете…
«Ох, лиса!» – подумал Кольцов.
– Так какое же решение ваше? – повторил он вопрос.
Смарагд сидел, перебирая кипарисовые четки и глядя куда-то поверх головы Кольцова.
– Придется, видно, вам скотинку согнать с землицы-то…
– Это ваше последнее слово? – поднимаясь, спросил Кольцов.
– Последнее-с, – ответил Смарагд.
Алексей откланялся и, покормив лошадь, отправился в обратный путь.
3
Услышав, что Смагард потребовал согнать скотину, Василий Петрович вскипел, обозвал игумна чернохвостым разбойником и решил, что дела так бросать нельзя, а нужно идти жаловаться к губернатору.
– Сходи, Алеша, сходи, сокол, – просил он сына. – Тебе оно с руки. Ты уж там по-ученому, брат, с его превосходительством, по-книжному, значит, ловчей разберешься…
Кольцов не без робости, минуя двух дюжих жандармов, вошел в подъезд губернаторского дома и, поклонившись раззолоченному швейцару, попросил доложить о себе его превосходительству.
Губернатор Бегичев принял Кольцова очень любезно, сказал, что много слышал о нем и сам давно желал познакомиться; что-то вскользь упомянул о Ломоносове, о русских самородках, о том, что
…может собственных Платонов
И быстрых разумом Невтонов
Российская земля рождать!
При виде жандармов, ливрейных лакеев, обставленных прекрасной мебелью комнат и, наконец, самого губернатора он сперва растерялся. Однако Бегичев так просто и так сердечно с ним говорил, что Кольцов понемногу освоился, огляделся и подробно изложил свое дело.
– Знаете, дорогой Алексей Васильич, – задумался губернатор, – дело ваше довольно щекотливо. А щекотливо оно потому, что затеяно церковью. Я не хочу вас огорчать, да только скажу прямо: тут, в Воронеже, мы с вами ничего не решим. Однако ж, – добавил, – ваши претензии законны вполне. И я, со своей стороны, поверьте, от всей души желал бы вам помочь, но как?
Губернатор прошелся по кабинету, постоял возле окна, размышляя.
– Что я могу сделать, – произнес наконец, садясь возле Кольцова и кладя ему на колено руку, – так это дать вам письмо в Москву к одному влиятельному лицу, которое ведает делами земельного департамента. Мы с ним старинные друзья и однокашники, он не откажет.
Кольцов стал благодарить.
– Ну, что, помилуйте! Рад вам помочь. Да вы в Москве сами-то бывали?
– Нет-с, – ответил Кольцов, – не доводилось.
– Тем более! Поглядите на нашу первопрестольную…
Дело оборачивалось неожиданной поездкой в Москву. Кольцов радовался этому: там жил Станкевич, там обитали настоящие литераторы, там была другая, огромная и еще не знакомая Кольцову-жизнь: эта жизнь манила его, и он ничего так не желал, как окунуться в нее.
На следующий день Кольцов получил от Бегичева обещанное письмо и стал собираться в Москву.
4
Перед отъездом он сказал Зензинову насчет дворника, и Зензинов обещал при первом случае или съездить самому в Славяносербск, или послать туда кого-нибудь из погонщиков и все разузнать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52