— Ладно, будем исходить из этого. За неимением ничего другого. А как он, в общем, это воспринял?
— Могу вас заверить: с полным пониманием. Он сказал, что было бы куда хуже, если бы это случилось там…
Там-то этого не случилось бы, подумал Полунин.
— Что ж, против судьбы не попрешь, — сказал он, помолчав. — Может, это и в самом деле… оптимальный вариант.
На следующий день они встретились с Алексеем Ивановичем в той же «Милонге», посидели, выпили пива, поговорили о том о сем. Неделю Полунин провел дома: почти никуда не выходил, читал полученные от Балмашева советские газеты и взятую у Основской новинку из последнего поступления — «За правое дело» Гроссмана. Погрузка задерживалась из-за забастовки докеров, в рейс вышли только двадцатого. После Дакара, узнав у штурмана дату прибытия, Полунин послал Филиппу радиограмму, в которой просил приехать в Бордо седьмого февраля.
Вечером шестого «Сантьяго» вошел в Жиронду, простоял несколько часов на траверсе Кордуанского маяка у Руайана и лишь после полуночи, приняв на борт лоцмана, медленно двинулся вверх по реке. До Бордо оставалось около шестидесяти миль. Полунин долго стоял на верхней палубе, глядя на проблески маяков, мерцающие огоньки поселков, отсветы фар какой-то запоздалой машины, бегущей по прибрежному шоссе. Встречным курсом прошло совсем близко небольшое судно под греческим флагом, — на палубе, ярко освещенной подвешенными к грузовым стрелам люстрами, матросы смывали из брандспойтов мусор, заканчивая послепогрузочную уборку. Миновали какой-то островок, русло повернуло к югу и начало заметно сужаться — судя по тому, что огоньки на обоих берегах казались теперь ярче и ближе. Резкий холодный ветер порывами задувал в корму, помогая дряхлой машине «Сантьяго» выгребать против течения. Окончательно продрогнув, Полунин спустился в кубрик и лег спать.
Утром его разбудили к швартовке. Порт был забит судами, впереди, дугой огибая излучину Гаронны, терялись в морозной солнечной дымке фабричные трубы, башни, готические шпили колоколен. На причале, наблюдая за швартовкой аргентинца, стояли докеры в теплых шарфах и натянутых на уши беретах. Они оживленно переговаривались, Полунин попытался вслушаться и ничего не понял — здесь говорили на незнакомом ему диалекте.
Филипп поднялся на борт вместе с представителями портовых властей. Полунин встретил его у трапа, они крепко обнялись, поколотили друг друга по спинам.
— Ну, просто пират, — воскликнул Филипп, любуясь его загаром, — сразу видно, человек из Южного полушария! А у нас собачий холод, давно не было в этих краях такой зимы — боятся даже, что виноградники вымерзнут. Ты скоро освободишься?
— Скоро, — ответил Полунин, — нужно только проверить линию связи с берегом, и больше мне пока делать нечего. Астрид с тобой?
— Астрид я оставил дома — у нее грипп, сидит с вот таким распухшим носом и глотает аспирин. Она шлет тебе большущий привет. Ну давай, беги проверяй свою линию, и поехали. К сожалению, у меня мало времени, я вырвался буквально на полдня…
Освободился Полунин только через час. Машина Филиппа — маленький «ситроен-дё-шво» с наклеенным на ветровое стекло ярлыком «ПРЕССА» — стояла тут же на причале. Остывший мотор долго не заводился, наконец они тронулись и, прыгая по булыжникам, покатили к выезду из порта.
— Рассказывай, что с Дитмаром, — попросил Полунин.
— Ну, что с Дитмаром… Дитмар сидит, следствие идет, а вот дойдет ли дело до суда — сказать пока трудно. Из Бонна понаехала куча юристов, вопят о незаконности действий, — черт их знает, возможно, формально они и правы: все-таки людокрадство, как ни крути… Так что не исключено, что в конечном итоге на скамье подсудимых окажемся мы с Дино. Да нет, это я, конечно, шучу… Но, во всяком случае, мы хорошо сделали, что твое имя в этом деле не фигурирует. Пока ты в Аргентине…
— Скоро, надеюсь, меня там не будет. Я тебе не писал — я ведь подал документы на возвращение в Советский Союз…
— Серьезно? Ну, старина, это новость! Что ж, правильно, мне думается. И когда?
Полунин, закуривая, пожал плечами.
— Не знаю… как только придет разрешение. Обещают где-то поближе к весне… Скажи, а почему нельзя поднять против Дитмара шум в печати?
— До суда? Ты спятил, старина, кто же тебе позволит! Пока не закончено следствие, это исключено. Как только суд вынесет решение — неважно какое, допустим его даже оправдают, — тогда можно поднять газетную кампанию, требовать пересмотра дела и так далее. Но любое выступление до окончания следствия рассматривается как попытка повлиять на общественное мнение и, через него, на членов суда…
Машина шла по набережной, впереди распахнулась просторная площадь с каким-то обелиском в глубине и эспланадой, увенчанной двумя ростральными колоннами, — они напомнили Полунину стрелку Васильевского острова.
— Вот тебе и центр, — сказал Филипп, — Плас де Кенконс, на этом месте когда-то был замок времен Столетней войны… Между прочим, построил его Карл Седьмой — тот самый ублюдок, если помнишь, которого короновала Жанна… за что он преспокойно позволил моим землякам ее сжечь.
— Я думал, ее англичане сожгли.
— Англичане… Англичане только высказали пожелание, а на костер ее отправил монсеньор Кошон, епископ Бовэ. А добрые горожане Руана спокойно стояли и глазели, как это происходило.
— А там что это за колонна? — поинтересовался Полунин, глядя направо.
— Памятник жирондистам… Ну что, подрулим к какому-нибудь заведению? Надо перекусить, я еще не завтракал.
— Да, неладно все это оборачивается, — сказал Полунин, когда они сели за столик в маленьком, полупустом в этот ранний час ресторанчике и официант принес заказанный кофе. — Дино, как всегда, оказался прав — он мне еще там говорил, что сукин сын выйдет сухим из воды.
— Не это главное, старина, — возразил Филипп, намазывая маслом горячий рогалик. — Даже если он и выкрутится, главное не это. Пусть только начнется суд! Уж там-то я ему обеспечу паблисити, будь спокоен. То, что он подписал в Кордове, прочитает вся Франция… а отголоски будут еще шире. Нет, не стоит смотреть на это так мрачно, мы свое дело сделали. С сыном Фонтэна я уже виделся… ради одного этого — чтобы положить перед ним показания Дитмара — стоило таскаться по Парагваю.
— Ну что ж, посмотрим… Как твоя работа?
Филипп сказал, что из «Эко» думает уходить — ему предлагают сотрудничество в одном парижском иллюстрированном журнале, специализирующемся на международных репортажах.
— Это обещает быть по-настоящему интересным, — добавил он. — Астрид знает испанский и немецкий, я — английский, так что языков нам хватит. Она сейчас, кстати, осваивает фотографию, и довольно успешно, у нее есть чувство кадра, так что может получиться неплохой тандем — мой текст, ее снимки. Выучить бы еще арабский…
— А это зачем? — удивился Полунин.
— Ближний Восток, старина. Если я не окончательно потерял нюх, в течение ближайших десяти лет эти два слова не будут сходить с первых полос, вот увидишь. Там сейчас такой завязывается узел — арабы, израэлиты, проблема Суэцкого канала… Кстати, ходят упорные слухи, что Насер все-таки решил его национализировать.
— Это же, если не ошибаюсь, международная компания?
— В том-то и дело, капитал в основном наш и английский, — Филипп подмигнул. — Можешь себе представить, какой поднимется вой, когда Гамаль даст нам пинка в зад! Так что, если выгорит с новой работой, я летом думаю махнуть в Каир — поближе к событиям. Ну что, пират южных морей, пропустим по рюмочке в честь встречи? Джентльмены, говорят, с утра не пьют, но, во-первых, чертовски сегодня холодно, а во-вторых, мы тогда так и не распили тот «мартель» — споили этой скотине, до сих пор обидно… Эй, гарсон!
— А вы, значит, к тому времени будете уже в России, — продолжал он, когда официант принес коньяк. — Любопытно, любопытно… Послушай, а Эдокси такая перспектива не пугает? Ей ведь, пожалуй, многое там у вас будет непривычным…
Полунин помолчал, грея в ладонях свою рюмку.
— Я еду один, — сказал он наконец, кашлянув. — Мы… расстались. Еще осенью. Ну, салют…
Он проглотил коньяк одним махом, как пьют водку. Филипп смотрел на него недоверчиво.
— Расстались? Но почему, Мишель?
Полунин пожал плечами.
— Вернулся ее муж, и… Она ведь была уже замужем, когда мы встретились. Просто он… пропадал где-то пять лет. А потом вспомнил, решил вернуться. Словом, вот так.
— Черт побери! Мне очень жаль, старина, — с искренним сочувствием сказал Филипп. — А мы еще с Дино говорили, какая вы отличная пара… Эдокси нам тогда так понравилась, действительно очаровательная женщина. Но он-то что собой представляет, этот ее муж?
— Понятия не имею. Судя по всему, ничтожество. Ладно, что об этом… Такова жизнь, как у вас говорят. У тебя-то хоть с Астрид — прочно?
— Да вроде бы, — Филипп, оглянувшись, легонько постучал по деревянной панели. — Похоже, что прочно.
— Прибавления семейства не ожидаете?
— Старина, ты спятил. В моем возрасте?
— Не прикидывайся мафусаилом, ты всего на шесть лет старше меня. Люди обзаводятся детьми и в пятьдесят.
— Мало ли глупостей делают люди, — Филипп пожал плечами. — И в шестьдесят можно стать отцом. Но — зачем?
— Странный вопрос!
— Вовсе не странный. Ребенком есть смысл обзаводиться только в том случае, если ты уверен, что сможешь вложить ему в душу свои убеждения… Или точнее, не убеждения, — убеждения у него могут появиться и свои, дело не в этом. Дело в том, чтобы заложить определенные принципы. Согласен?
— Согласен.
— Ну и хорошо. Остальное поймешь сам. Чтобы твой сын вырос человеком, разделяющим твои принципы, твое понимание жизни, — для этого нужно, чтобы он был тебе другом. А о какой дружбе может идти речь, когда парню пятнадцать, а отцу, допустим, пятьдесят семь… Ты представляешь себе такую дружбу? Я — нет. Слишком хорошо знаю сегодняшнюю молодежь. В ее представлении отец даже среднего возраста — это нечто юмористическое, а уж отец-старик — вообще непристойность. Мальчишке будет стыдно пройти с таким отцом мимо своего коллежа… чтобы приятели не подумали, что его заставили вывести на прогулку деда. Увы, седины давно не в почете. Сегодня, если ты хочешь рассчитывать на дружбу с сыном — а иначе на кой черт его иметь? — ты должен быть в состоянии научить его плавать, стрелять, бегать на лыжах…
— Помимо спорта, есть много других вещей, которым отец может научить сына.
— О, еще бы! Но для этого нужно, чтобы сын хотел учиться у отца, чтобы он хотел брать с него пример. Как ты думаешь, за что сегодняшний подросток может уважать старшего? За то, что ты первоклассный инженер? Или что ты написал хорошую книгу? Нет! Пойми, старина, в пятнадцать лет на это плюют. А вот если ты обставишь парня в заплыве на сто метров — тут у тебя, может быть, появится некоторый шанс стать для него авторитетом…
— Ну, отчасти это так, — согласился Полунин. — Но к чему обобщать? Бывают сыновья, чьи интересы не ограничиваются спортом. И бывают, наконец, дочери… Уж дочь-то не станет определять свое отношение к отцу его спортивными достижениями.
— Пойми, дело не в спорте как таковом, дело в культе молодости. А что касается дочерей… Видишь ли, дочь, в сущности, это вообще не твой ребенок — ничего своего, кроме набора хромосом, ты ей не передашь. Дочь ты растишь для какого-то неизвестного тебе человека, который потом будет формировать ее характер, ее взгляды…
Филипп допил свою рюмку, помолчал и знаком попросил гарсона повторить.
— О дочерях, дружище, много говорить не приходится, — сказал он. — Дочь дает тебе каких-нибудь пять лет радости, потом десяток лет огорчений, а потом… потом она просто уходит из твоей жизни. И это уже навсегда. Ну, будет напоминать о себе от случая к случаю — поздравлениями, фотографиями внуков…
— Бывает и иначе, — задумчиво сказал Полунин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
— Могу вас заверить: с полным пониманием. Он сказал, что было бы куда хуже, если бы это случилось там…
Там-то этого не случилось бы, подумал Полунин.
— Что ж, против судьбы не попрешь, — сказал он, помолчав. — Может, это и в самом деле… оптимальный вариант.
На следующий день они встретились с Алексеем Ивановичем в той же «Милонге», посидели, выпили пива, поговорили о том о сем. Неделю Полунин провел дома: почти никуда не выходил, читал полученные от Балмашева советские газеты и взятую у Основской новинку из последнего поступления — «За правое дело» Гроссмана. Погрузка задерживалась из-за забастовки докеров, в рейс вышли только двадцатого. После Дакара, узнав у штурмана дату прибытия, Полунин послал Филиппу радиограмму, в которой просил приехать в Бордо седьмого февраля.
Вечером шестого «Сантьяго» вошел в Жиронду, простоял несколько часов на траверсе Кордуанского маяка у Руайана и лишь после полуночи, приняв на борт лоцмана, медленно двинулся вверх по реке. До Бордо оставалось около шестидесяти миль. Полунин долго стоял на верхней палубе, глядя на проблески маяков, мерцающие огоньки поселков, отсветы фар какой-то запоздалой машины, бегущей по прибрежному шоссе. Встречным курсом прошло совсем близко небольшое судно под греческим флагом, — на палубе, ярко освещенной подвешенными к грузовым стрелам люстрами, матросы смывали из брандспойтов мусор, заканчивая послепогрузочную уборку. Миновали какой-то островок, русло повернуло к югу и начало заметно сужаться — судя по тому, что огоньки на обоих берегах казались теперь ярче и ближе. Резкий холодный ветер порывами задувал в корму, помогая дряхлой машине «Сантьяго» выгребать против течения. Окончательно продрогнув, Полунин спустился в кубрик и лег спать.
Утром его разбудили к швартовке. Порт был забит судами, впереди, дугой огибая излучину Гаронны, терялись в морозной солнечной дымке фабричные трубы, башни, готические шпили колоколен. На причале, наблюдая за швартовкой аргентинца, стояли докеры в теплых шарфах и натянутых на уши беретах. Они оживленно переговаривались, Полунин попытался вслушаться и ничего не понял — здесь говорили на незнакомом ему диалекте.
Филипп поднялся на борт вместе с представителями портовых властей. Полунин встретил его у трапа, они крепко обнялись, поколотили друг друга по спинам.
— Ну, просто пират, — воскликнул Филипп, любуясь его загаром, — сразу видно, человек из Южного полушария! А у нас собачий холод, давно не было в этих краях такой зимы — боятся даже, что виноградники вымерзнут. Ты скоро освободишься?
— Скоро, — ответил Полунин, — нужно только проверить линию связи с берегом, и больше мне пока делать нечего. Астрид с тобой?
— Астрид я оставил дома — у нее грипп, сидит с вот таким распухшим носом и глотает аспирин. Она шлет тебе большущий привет. Ну давай, беги проверяй свою линию, и поехали. К сожалению, у меня мало времени, я вырвался буквально на полдня…
Освободился Полунин только через час. Машина Филиппа — маленький «ситроен-дё-шво» с наклеенным на ветровое стекло ярлыком «ПРЕССА» — стояла тут же на причале. Остывший мотор долго не заводился, наконец они тронулись и, прыгая по булыжникам, покатили к выезду из порта.
— Рассказывай, что с Дитмаром, — попросил Полунин.
— Ну, что с Дитмаром… Дитмар сидит, следствие идет, а вот дойдет ли дело до суда — сказать пока трудно. Из Бонна понаехала куча юристов, вопят о незаконности действий, — черт их знает, возможно, формально они и правы: все-таки людокрадство, как ни крути… Так что не исключено, что в конечном итоге на скамье подсудимых окажемся мы с Дино. Да нет, это я, конечно, шучу… Но, во всяком случае, мы хорошо сделали, что твое имя в этом деле не фигурирует. Пока ты в Аргентине…
— Скоро, надеюсь, меня там не будет. Я тебе не писал — я ведь подал документы на возвращение в Советский Союз…
— Серьезно? Ну, старина, это новость! Что ж, правильно, мне думается. И когда?
Полунин, закуривая, пожал плечами.
— Не знаю… как только придет разрешение. Обещают где-то поближе к весне… Скажи, а почему нельзя поднять против Дитмара шум в печати?
— До суда? Ты спятил, старина, кто же тебе позволит! Пока не закончено следствие, это исключено. Как только суд вынесет решение — неважно какое, допустим его даже оправдают, — тогда можно поднять газетную кампанию, требовать пересмотра дела и так далее. Но любое выступление до окончания следствия рассматривается как попытка повлиять на общественное мнение и, через него, на членов суда…
Машина шла по набережной, впереди распахнулась просторная площадь с каким-то обелиском в глубине и эспланадой, увенчанной двумя ростральными колоннами, — они напомнили Полунину стрелку Васильевского острова.
— Вот тебе и центр, — сказал Филипп, — Плас де Кенконс, на этом месте когда-то был замок времен Столетней войны… Между прочим, построил его Карл Седьмой — тот самый ублюдок, если помнишь, которого короновала Жанна… за что он преспокойно позволил моим землякам ее сжечь.
— Я думал, ее англичане сожгли.
— Англичане… Англичане только высказали пожелание, а на костер ее отправил монсеньор Кошон, епископ Бовэ. А добрые горожане Руана спокойно стояли и глазели, как это происходило.
— А там что это за колонна? — поинтересовался Полунин, глядя направо.
— Памятник жирондистам… Ну что, подрулим к какому-нибудь заведению? Надо перекусить, я еще не завтракал.
— Да, неладно все это оборачивается, — сказал Полунин, когда они сели за столик в маленьком, полупустом в этот ранний час ресторанчике и официант принес заказанный кофе. — Дино, как всегда, оказался прав — он мне еще там говорил, что сукин сын выйдет сухим из воды.
— Не это главное, старина, — возразил Филипп, намазывая маслом горячий рогалик. — Даже если он и выкрутится, главное не это. Пусть только начнется суд! Уж там-то я ему обеспечу паблисити, будь спокоен. То, что он подписал в Кордове, прочитает вся Франция… а отголоски будут еще шире. Нет, не стоит смотреть на это так мрачно, мы свое дело сделали. С сыном Фонтэна я уже виделся… ради одного этого — чтобы положить перед ним показания Дитмара — стоило таскаться по Парагваю.
— Ну что ж, посмотрим… Как твоя работа?
Филипп сказал, что из «Эко» думает уходить — ему предлагают сотрудничество в одном парижском иллюстрированном журнале, специализирующемся на международных репортажах.
— Это обещает быть по-настоящему интересным, — добавил он. — Астрид знает испанский и немецкий, я — английский, так что языков нам хватит. Она сейчас, кстати, осваивает фотографию, и довольно успешно, у нее есть чувство кадра, так что может получиться неплохой тандем — мой текст, ее снимки. Выучить бы еще арабский…
— А это зачем? — удивился Полунин.
— Ближний Восток, старина. Если я не окончательно потерял нюх, в течение ближайших десяти лет эти два слова не будут сходить с первых полос, вот увидишь. Там сейчас такой завязывается узел — арабы, израэлиты, проблема Суэцкого канала… Кстати, ходят упорные слухи, что Насер все-таки решил его национализировать.
— Это же, если не ошибаюсь, международная компания?
— В том-то и дело, капитал в основном наш и английский, — Филипп подмигнул. — Можешь себе представить, какой поднимется вой, когда Гамаль даст нам пинка в зад! Так что, если выгорит с новой работой, я летом думаю махнуть в Каир — поближе к событиям. Ну что, пират южных морей, пропустим по рюмочке в честь встречи? Джентльмены, говорят, с утра не пьют, но, во-первых, чертовски сегодня холодно, а во-вторых, мы тогда так и не распили тот «мартель» — споили этой скотине, до сих пор обидно… Эй, гарсон!
— А вы, значит, к тому времени будете уже в России, — продолжал он, когда официант принес коньяк. — Любопытно, любопытно… Послушай, а Эдокси такая перспектива не пугает? Ей ведь, пожалуй, многое там у вас будет непривычным…
Полунин помолчал, грея в ладонях свою рюмку.
— Я еду один, — сказал он наконец, кашлянув. — Мы… расстались. Еще осенью. Ну, салют…
Он проглотил коньяк одним махом, как пьют водку. Филипп смотрел на него недоверчиво.
— Расстались? Но почему, Мишель?
Полунин пожал плечами.
— Вернулся ее муж, и… Она ведь была уже замужем, когда мы встретились. Просто он… пропадал где-то пять лет. А потом вспомнил, решил вернуться. Словом, вот так.
— Черт побери! Мне очень жаль, старина, — с искренним сочувствием сказал Филипп. — А мы еще с Дино говорили, какая вы отличная пара… Эдокси нам тогда так понравилась, действительно очаровательная женщина. Но он-то что собой представляет, этот ее муж?
— Понятия не имею. Судя по всему, ничтожество. Ладно, что об этом… Такова жизнь, как у вас говорят. У тебя-то хоть с Астрид — прочно?
— Да вроде бы, — Филипп, оглянувшись, легонько постучал по деревянной панели. — Похоже, что прочно.
— Прибавления семейства не ожидаете?
— Старина, ты спятил. В моем возрасте?
— Не прикидывайся мафусаилом, ты всего на шесть лет старше меня. Люди обзаводятся детьми и в пятьдесят.
— Мало ли глупостей делают люди, — Филипп пожал плечами. — И в шестьдесят можно стать отцом. Но — зачем?
— Странный вопрос!
— Вовсе не странный. Ребенком есть смысл обзаводиться только в том случае, если ты уверен, что сможешь вложить ему в душу свои убеждения… Или точнее, не убеждения, — убеждения у него могут появиться и свои, дело не в этом. Дело в том, чтобы заложить определенные принципы. Согласен?
— Согласен.
— Ну и хорошо. Остальное поймешь сам. Чтобы твой сын вырос человеком, разделяющим твои принципы, твое понимание жизни, — для этого нужно, чтобы он был тебе другом. А о какой дружбе может идти речь, когда парню пятнадцать, а отцу, допустим, пятьдесят семь… Ты представляешь себе такую дружбу? Я — нет. Слишком хорошо знаю сегодняшнюю молодежь. В ее представлении отец даже среднего возраста — это нечто юмористическое, а уж отец-старик — вообще непристойность. Мальчишке будет стыдно пройти с таким отцом мимо своего коллежа… чтобы приятели не подумали, что его заставили вывести на прогулку деда. Увы, седины давно не в почете. Сегодня, если ты хочешь рассчитывать на дружбу с сыном — а иначе на кой черт его иметь? — ты должен быть в состоянии научить его плавать, стрелять, бегать на лыжах…
— Помимо спорта, есть много других вещей, которым отец может научить сына.
— О, еще бы! Но для этого нужно, чтобы сын хотел учиться у отца, чтобы он хотел брать с него пример. Как ты думаешь, за что сегодняшний подросток может уважать старшего? За то, что ты первоклассный инженер? Или что ты написал хорошую книгу? Нет! Пойми, старина, в пятнадцать лет на это плюют. А вот если ты обставишь парня в заплыве на сто метров — тут у тебя, может быть, появится некоторый шанс стать для него авторитетом…
— Ну, отчасти это так, — согласился Полунин. — Но к чему обобщать? Бывают сыновья, чьи интересы не ограничиваются спортом. И бывают, наконец, дочери… Уж дочь-то не станет определять свое отношение к отцу его спортивными достижениями.
— Пойми, дело не в спорте как таковом, дело в культе молодости. А что касается дочерей… Видишь ли, дочь, в сущности, это вообще не твой ребенок — ничего своего, кроме набора хромосом, ты ей не передашь. Дочь ты растишь для какого-то неизвестного тебе человека, который потом будет формировать ее характер, ее взгляды…
Филипп допил свою рюмку, помолчал и знаком попросил гарсона повторить.
— О дочерях, дружище, много говорить не приходится, — сказал он. — Дочь дает тебе каких-нибудь пять лет радости, потом десяток лет огорчений, а потом… потом она просто уходит из твоей жизни. И это уже навсегда. Ну, будет напоминать о себе от случая к случаю — поздравлениями, фотографиями внуков…
— Бывает и иначе, — задумчиво сказал Полунин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69