И не только потому, что женщина и пострадавшая сторона. Она, заместитель мэра города Санкт-Петербурга, и этот полковник были свои . Они давно играли в одной команде, возможно, состояли в одной партии и если не были знакомы с друг другом лично, то наверняка у них были общие знакомые. И похоже, они в этом уже разобрались, признали друг друга и проверили друг друга, но ситуация на какой-то момент развела их. Аристарх Павлович слушал перепалку и только убеждался в своем открытии.
Слесари, несколько оробевшие перед щуплым полковником, теперь с любопытством следили за пикировкой и молча восхищались, как баба кроет мужика, большого начальника.
– Не бойтесь, полковник, я не пойду на вас жаловаться официально, – продолжала Вера. – Но если вы при мне не разоружите и не сорвете погоны с того дегенерата, который меня обыскивал, я найду возможность сама наказать его. И вас вместе с ним! Ну что вы улыбаетесь?
– Я не улыбаюсь! – раздраженно бросил щуплый. – С чего вы взяли, что я улыбаюсь?
На рулежной дорожке показалась милицейская машина, притормозила рядом. Из нее появился милицейский подполковник и мужчина в гражданском, побежали к будке «ГАЗ–66», однако щуплый вышел им навстречу. Говорили о чем-то быстро, короткими фразами и очень озабоченно. Тем временем Вера снова обняла Аристарха Павловича, стала ласкаться к нему, потерлась о бороду щекой, и он услышал наставление:
– Боевиков не видел… Подозревал, кто-то есть… вещи пропадали, продукты… сторожа ночью в бункере нет… где скрывались, не знаешь… заставь самого сказать где…
Она успевала еще стрелять глазами в сторону слесарей, присматривать незаметно за щуплым на улице, играть испуганную женщину, ищущую защиты: она была змеей, способной вывернуться из любого положения.
– Нажмет обо мне – мы любовники… Алеша был против, – прошептала телеграфом она, прежде чем щуплый поднялся в будку. И не отпрянула, а продолжала ласкаться, щекотала волосами висок.
Что-то у них не ладилось. Щуплый вернулся мрачным, и это вдохновило Аристарха Павловича: похоже, офицеры выскользнули. Милицейская машина помчалась к входу в бункер, а на ее место подъехала еще одна машина ОМОНа.
– Пересядете в ту машину, – приказал щуплый слесарям.
Едва они сели в будку, машина понеслась в сторону железной дороги. Тем временем от бункера вернулась милицейская, и щуплый пересадил Аристарха Павловича, оставшись с Верой. Все эти манипуляции показались вначале странными, но едва Аристарх Павлович сел на заднее сиденье – все стало ясно: их разделили для допросов. Гражданский из милицейской машины был мягче и степенней. И тут Аристарх Павлович поразился, насколько точно Вера продиктовала ему основные вопросы и ответы. Это была оперативная служба, и допрос ориентировался на то, чтобы выяснить подробности о скрывающихся и установить причастность к ним самого Аристарха Павловича. Потом их с Верой вдруг поменяли местами, и Аристарх Павлович оказался перед щуплым. И опять начались те же вопросы, только в разном, разбросанном порядке. Отвечая, он неожиданно заметил пистолет, лежащий на полу под сиденьем напротив. Еще недавно его там не было… Аристарх Павлович мог незаметно пододвинуть его ногой и взять в руки, однако он подобрал ноги и засмеялся:
– Да! Наловите вы преступников… Откровенно сказать, я бы вас в личную охрану не взял.
– Позвольте узнать почему?
– А у вас вон пистолеты валяются по углам, – он указал пальцем.
Щуплый поднял пистолет, резко распахнул дверцу и позвал подполковника из милицейской машины, похоже, командира ОМОНа, и стал распекать. Это была провокация, изобретенная на ходу, грубая, но Аристарх Павлович понял другое: его старались поймать на чем угодно, зацепить на любую приманку, причем хотели сделать это быстро, чтобы уже не выпускать на свободу.
За свои пятьдесят три года он ни одной минуты не был под замком, даже в армии не сидел на «губе». Он не знал, что такое неволя, и лишь однажды видел во сне, что его посадили в тюрьму, что сидит он очень долго и остается один, когда всех выпускают. И самое страшное, что не знает, когда его посадили, за что и на какой срок.
День уж клонился к вечеру, а у облавщиков по-прежнему что-то не получалось. На летном поле появилось еще две милицейские машины и «скорая», куда посадили омоновца с перебинтованной ногой. Допросы прекратили, начальники в гражданском заметно нервничали, то и дело лезли в машину с антенной и отдавали какие-то распоряжения омоновцам. Веру наконец посадили в будку к Аристарху Павловичу и, оставив одних, заперли на ключ.
Она прислонилась головой к его плечу и уже не ласкалась – не было нужды. Лицо ее отяжелело, и маленькие кулачки с ободранными козонками больше не разжимались.
– Теперь я понимаю Алешу, – тихо проговорила она незнакомым, сорванным голосом. – Какое уродство выросло на нашей совести! Ничего не забуду… Они сегодня посеяли ветер. Теперь мой черед настал кинуть мяч…
Она говорила так, словно выносила приговор, не подлежащий обжалованию. Наверное, в жизни никто так тяжело не оскорблял, не унижал ее достоинства, не швырял на бетон и не приставлял автомат к затылку. И обида была настолько велика, что Вера едва сдерживалась; ее изощренный ум и профессиональная хватка не позволяли мгновенно взорваться и пойти на обидчика с открытым забралом. Видимо, она сейчас утешалась и жила местью. И можно было представить, каковой станет эта месть…
С сумерками на аэродроме засверкали сигнальные ракеты. Щуплый полковник вошел в будку машины и, не скрывая своего недовольства, уперся взглядом в Аристарха Павловича. Тяжелая ненависть и улыбка на губах делали его страшным. В тот же момент Аристарх Павлович понял, что его уже не отпустят.
– Подождите нас здесь, Вера Владимировна, – сказал щуплый. – А мы еще побеседуем.
Похоже, Вера, занятая своими мыслями, не уловила опасности, грозящей Аристарху Павловичу, что, впрочем, было хорошо. Он склонился, поцеловал ее в лоб и вышел из будки вслед за щуплым. Его отвели за милицейскую машину, обыскали еще раз и посадили в зарешеченный задний отсек.
Машина тут же круто развернулась и помчалась по взлетной полосе…
* * *
Целый день они не отходили от землянки – лес наполнился чужими людьми, устрашающими криками и стрельбой. Они прятались за толстыми соснами, когда же треск автоматных очередей приблизился, забрались в землянку, устланную мхом. Толстый слой песка над головой и темень заглушили все звуки. Однако жеребчик и в этой земляной норе что-то слышал – волновался и прядал ушами. Потом они выбрались наружу, конюшица раздула огонь и стала печь картошку, добытую в овощехранилище. И тут к ним подбежала огромная немецкая овчарка с металлическим ошейником.
– Иди к хозяину, – миролюбиво сказала ей конюшица. – Здесь никого нет. Видишь – пусто, только огонь горит. А людей нет.
Овчарка понюхала воздух, покружилась между соснами и, не издав ни звука, скрылась в лесу. С сумерками все стихло, и наступил тот краткий и благодатный миг, что бывает поздней осенью, когда нагретая солнцем земля и листва начинает отдавать тепло. Его бывает очень мало, но в холодеющем пространстве умирающей природы оно ощущается ярко и напоминает тепло от рук.
Застоявшиеся ноги жеребчика требовали простора, он плясал от возбуждения и норовил увлечь конюшицу на аэродром, однако та упрямо шла в глубь леса.
– Не ходи туда, – увещевала она. – Там люди. Вот когда уйдут – пойдем на скачки.
Они медленно брели в синеватом вечернем воздухе, но благодатный миг был безнадежно испорчен: запах сгоревшего пороха перебивал все другие. Он стелился над землей, неразрывно связавшись с воздухом и теплом, и теперь требовался хороший ветер, чтобы продуть и очистить от него лес. Вдруг жеребчик встал на дыбы, резко отскочил в сторону и, фыркая, взбил землю копытом. Под деревом, лицом вниз, лежал человек, едва различимый на палой листве. Пятнистые одежды скрывали его от глаз и как бы растворяли в пестроте осеннего леса, однако смерть все равно заметила его, ибо от нее не спасал даже самый изощренный камуфляж.
Конюшица склонилась и потрогала его руки, сжимающие автомат: металл и человеческая плоть были одинаково холодными и твердыми. Потом она принесла лопату и стала рыть землянку рядом с убитым.
– Ничего, и тебе вырою, – приговаривала она. – И ты зимой согреешься. Сверху тебя присыплет листьями, потом снегом… Ничего!
Жеребчик помогал ей закидывать яму землей. Он стал привыкать к мертвым, и хотя его будоражило ощущение смерти, однако он понимал, что эти холодные, неподвижные люди уже не представляют опасности и не могут принести вреда. Когда они схоронили человека, совсем стемнело, листва отдала накопленное за день тепло, и босые ноги чувствовали холод и сырость земли.
– Пойдем домой, – сказала конюшица. – Веди меня.
Жеребчик прекрасно видел в темноте и очень просто ориентировался в ночном лесу. Конюшица шла за ним, держась за мягкий, ухоженный хвост, а он ступал осторожно, чтобы не бить ветвями позади идущего. Но скоро жеребчик внезапно встал и насторожился, поводя ушами, – впереди был живой человек.
– Ну, ступай, ступай, – конюшица подергала хвост. – Чего ты испугался?
Жеребчик лишь тянул ноздрями воздух и вздрагивал кожей, будто сгоняя оводов. Конюшица пошла вперед, а он нехотя и напряженно потянулся следом, готовый в любое мгновение порскнуть в сторону.
– Кто здесь? – вдруг послышался голос из тьмы.
– Это я, – отозвалась конюшица.
– Стоять! – приказал невидимый человек. – Оружие на землю!
– У меня нет оружия, – сказала она, не останавливаясь. – Вот только лопата, землянки копать.
За толстой колодиной лежал человек в белой каске, закованный в тяжелые, как панцирь, одежды.
– Что ты делаешь ночью в лесу? – спросил он.
– Землю копаю.
– Кто еще с тобой? Кто за спиной прячется?
– Жеребчик!
Человек положил автомат, уронил голову.
– Я ранен… Иди на аэродром, сообщи обо мне.
– Там люди, – сказала конюшица. – А я боюсь их. И мой жеребчик боится.
– Я сотрудник отдела милиции особого назначения! – прикрикнул он и помолчал от слабости. – Ты обязана выполнять мои требования.
Конюшица с трудом опрокинула его на спину. Человек застонал: вся одежда пропиталась кровью, ноги не двигались.
– Теперь я в лесу живу, – сказала она. – На воле…
– Разведи огонь, – вдруг жалобно попросил он. – Я замерзаю.
– У меня нет спичек…
– Возьми в кармане зажигалку.
Она расстегнула застежку кармана на его коробчатой одежде и вместе с россыпью патронов выгребла зажигалку. Нарвала бересты, вислого мха с нижних ветвей деревьев и запалила костер. Пламя высветило молодое, изможденное болью лицо. Пока конюшица собирала в потемках дрова, человек отогрел над огнем руки; тело же его била крупная дрожь.
– Спаси меня, – он заплакал. – Я истекаю кровью… Замерзаю!
Конюшица с трудом освободила человека от тяжелого панциря.
– Так тепло одет и замерзаешь… А мне вот и босой тепло.
– Эта одежда не греет…
– Зачем же ее надевать, если не греет?
– Она защищает от пули… Это бронежилет.
– Что же не защитила? – Конюшица расстегнула тяжелый окровавленный бушлат, куртку и наконец добралась до раны. – Нечем и перевязать… Разве что мхом?
– Большая рана? – спросил он со страхом.
– Ма-аленькая, – она рвала мох и оттирала от крови вспухший живот. – Будто на сучочек наткнулся..
– Почему же ноги не слушаются? Почему встать не могу?
Конюшица положила его на бок, и кровь из живота потекла, как из бурдюка. Завернула на спине одежду – на позвоночнике возле поясницы налился огромный пухлый синяк.
– Я выживу, да? – спросил он с надеждой.
– Конечно, – заверила конюшица. – Не умрешь же ты от такой крохотной раны. Сейчас присыплю ее золой, приложу мох, и к утру заживет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
Слесари, несколько оробевшие перед щуплым полковником, теперь с любопытством следили за пикировкой и молча восхищались, как баба кроет мужика, большого начальника.
– Не бойтесь, полковник, я не пойду на вас жаловаться официально, – продолжала Вера. – Но если вы при мне не разоружите и не сорвете погоны с того дегенерата, который меня обыскивал, я найду возможность сама наказать его. И вас вместе с ним! Ну что вы улыбаетесь?
– Я не улыбаюсь! – раздраженно бросил щуплый. – С чего вы взяли, что я улыбаюсь?
На рулежной дорожке показалась милицейская машина, притормозила рядом. Из нее появился милицейский подполковник и мужчина в гражданском, побежали к будке «ГАЗ–66», однако щуплый вышел им навстречу. Говорили о чем-то быстро, короткими фразами и очень озабоченно. Тем временем Вера снова обняла Аристарха Павловича, стала ласкаться к нему, потерлась о бороду щекой, и он услышал наставление:
– Боевиков не видел… Подозревал, кто-то есть… вещи пропадали, продукты… сторожа ночью в бункере нет… где скрывались, не знаешь… заставь самого сказать где…
Она успевала еще стрелять глазами в сторону слесарей, присматривать незаметно за щуплым на улице, играть испуганную женщину, ищущую защиты: она была змеей, способной вывернуться из любого положения.
– Нажмет обо мне – мы любовники… Алеша был против, – прошептала телеграфом она, прежде чем щуплый поднялся в будку. И не отпрянула, а продолжала ласкаться, щекотала волосами висок.
Что-то у них не ладилось. Щуплый вернулся мрачным, и это вдохновило Аристарха Павловича: похоже, офицеры выскользнули. Милицейская машина помчалась к входу в бункер, а на ее место подъехала еще одна машина ОМОНа.
– Пересядете в ту машину, – приказал щуплый слесарям.
Едва они сели в будку, машина понеслась в сторону железной дороги. Тем временем от бункера вернулась милицейская, и щуплый пересадил Аристарха Павловича, оставшись с Верой. Все эти манипуляции показались вначале странными, но едва Аристарх Павлович сел на заднее сиденье – все стало ясно: их разделили для допросов. Гражданский из милицейской машины был мягче и степенней. И тут Аристарх Павлович поразился, насколько точно Вера продиктовала ему основные вопросы и ответы. Это была оперативная служба, и допрос ориентировался на то, чтобы выяснить подробности о скрывающихся и установить причастность к ним самого Аристарха Павловича. Потом их с Верой вдруг поменяли местами, и Аристарх Павлович оказался перед щуплым. И опять начались те же вопросы, только в разном, разбросанном порядке. Отвечая, он неожиданно заметил пистолет, лежащий на полу под сиденьем напротив. Еще недавно его там не было… Аристарх Павлович мог незаметно пододвинуть его ногой и взять в руки, однако он подобрал ноги и засмеялся:
– Да! Наловите вы преступников… Откровенно сказать, я бы вас в личную охрану не взял.
– Позвольте узнать почему?
– А у вас вон пистолеты валяются по углам, – он указал пальцем.
Щуплый поднял пистолет, резко распахнул дверцу и позвал подполковника из милицейской машины, похоже, командира ОМОНа, и стал распекать. Это была провокация, изобретенная на ходу, грубая, но Аристарх Павлович понял другое: его старались поймать на чем угодно, зацепить на любую приманку, причем хотели сделать это быстро, чтобы уже не выпускать на свободу.
За свои пятьдесят три года он ни одной минуты не был под замком, даже в армии не сидел на «губе». Он не знал, что такое неволя, и лишь однажды видел во сне, что его посадили в тюрьму, что сидит он очень долго и остается один, когда всех выпускают. И самое страшное, что не знает, когда его посадили, за что и на какой срок.
День уж клонился к вечеру, а у облавщиков по-прежнему что-то не получалось. На летном поле появилось еще две милицейские машины и «скорая», куда посадили омоновца с перебинтованной ногой. Допросы прекратили, начальники в гражданском заметно нервничали, то и дело лезли в машину с антенной и отдавали какие-то распоряжения омоновцам. Веру наконец посадили в будку к Аристарху Павловичу и, оставив одних, заперли на ключ.
Она прислонилась головой к его плечу и уже не ласкалась – не было нужды. Лицо ее отяжелело, и маленькие кулачки с ободранными козонками больше не разжимались.
– Теперь я понимаю Алешу, – тихо проговорила она незнакомым, сорванным голосом. – Какое уродство выросло на нашей совести! Ничего не забуду… Они сегодня посеяли ветер. Теперь мой черед настал кинуть мяч…
Она говорила так, словно выносила приговор, не подлежащий обжалованию. Наверное, в жизни никто так тяжело не оскорблял, не унижал ее достоинства, не швырял на бетон и не приставлял автомат к затылку. И обида была настолько велика, что Вера едва сдерживалась; ее изощренный ум и профессиональная хватка не позволяли мгновенно взорваться и пойти на обидчика с открытым забралом. Видимо, она сейчас утешалась и жила местью. И можно было представить, каковой станет эта месть…
С сумерками на аэродроме засверкали сигнальные ракеты. Щуплый полковник вошел в будку машины и, не скрывая своего недовольства, уперся взглядом в Аристарха Павловича. Тяжелая ненависть и улыбка на губах делали его страшным. В тот же момент Аристарх Павлович понял, что его уже не отпустят.
– Подождите нас здесь, Вера Владимировна, – сказал щуплый. – А мы еще побеседуем.
Похоже, Вера, занятая своими мыслями, не уловила опасности, грозящей Аристарху Павловичу, что, впрочем, было хорошо. Он склонился, поцеловал ее в лоб и вышел из будки вслед за щуплым. Его отвели за милицейскую машину, обыскали еще раз и посадили в зарешеченный задний отсек.
Машина тут же круто развернулась и помчалась по взлетной полосе…
* * *
Целый день они не отходили от землянки – лес наполнился чужими людьми, устрашающими криками и стрельбой. Они прятались за толстыми соснами, когда же треск автоматных очередей приблизился, забрались в землянку, устланную мхом. Толстый слой песка над головой и темень заглушили все звуки. Однако жеребчик и в этой земляной норе что-то слышал – волновался и прядал ушами. Потом они выбрались наружу, конюшица раздула огонь и стала печь картошку, добытую в овощехранилище. И тут к ним подбежала огромная немецкая овчарка с металлическим ошейником.
– Иди к хозяину, – миролюбиво сказала ей конюшица. – Здесь никого нет. Видишь – пусто, только огонь горит. А людей нет.
Овчарка понюхала воздух, покружилась между соснами и, не издав ни звука, скрылась в лесу. С сумерками все стихло, и наступил тот краткий и благодатный миг, что бывает поздней осенью, когда нагретая солнцем земля и листва начинает отдавать тепло. Его бывает очень мало, но в холодеющем пространстве умирающей природы оно ощущается ярко и напоминает тепло от рук.
Застоявшиеся ноги жеребчика требовали простора, он плясал от возбуждения и норовил увлечь конюшицу на аэродром, однако та упрямо шла в глубь леса.
– Не ходи туда, – увещевала она. – Там люди. Вот когда уйдут – пойдем на скачки.
Они медленно брели в синеватом вечернем воздухе, но благодатный миг был безнадежно испорчен: запах сгоревшего пороха перебивал все другие. Он стелился над землей, неразрывно связавшись с воздухом и теплом, и теперь требовался хороший ветер, чтобы продуть и очистить от него лес. Вдруг жеребчик встал на дыбы, резко отскочил в сторону и, фыркая, взбил землю копытом. Под деревом, лицом вниз, лежал человек, едва различимый на палой листве. Пятнистые одежды скрывали его от глаз и как бы растворяли в пестроте осеннего леса, однако смерть все равно заметила его, ибо от нее не спасал даже самый изощренный камуфляж.
Конюшица склонилась и потрогала его руки, сжимающие автомат: металл и человеческая плоть были одинаково холодными и твердыми. Потом она принесла лопату и стала рыть землянку рядом с убитым.
– Ничего, и тебе вырою, – приговаривала она. – И ты зимой согреешься. Сверху тебя присыплет листьями, потом снегом… Ничего!
Жеребчик помогал ей закидывать яму землей. Он стал привыкать к мертвым, и хотя его будоражило ощущение смерти, однако он понимал, что эти холодные, неподвижные люди уже не представляют опасности и не могут принести вреда. Когда они схоронили человека, совсем стемнело, листва отдала накопленное за день тепло, и босые ноги чувствовали холод и сырость земли.
– Пойдем домой, – сказала конюшица. – Веди меня.
Жеребчик прекрасно видел в темноте и очень просто ориентировался в ночном лесу. Конюшица шла за ним, держась за мягкий, ухоженный хвост, а он ступал осторожно, чтобы не бить ветвями позади идущего. Но скоро жеребчик внезапно встал и насторожился, поводя ушами, – впереди был живой человек.
– Ну, ступай, ступай, – конюшица подергала хвост. – Чего ты испугался?
Жеребчик лишь тянул ноздрями воздух и вздрагивал кожей, будто сгоняя оводов. Конюшица пошла вперед, а он нехотя и напряженно потянулся следом, готовый в любое мгновение порскнуть в сторону.
– Кто здесь? – вдруг послышался голос из тьмы.
– Это я, – отозвалась конюшица.
– Стоять! – приказал невидимый человек. – Оружие на землю!
– У меня нет оружия, – сказала она, не останавливаясь. – Вот только лопата, землянки копать.
За толстой колодиной лежал человек в белой каске, закованный в тяжелые, как панцирь, одежды.
– Что ты делаешь ночью в лесу? – спросил он.
– Землю копаю.
– Кто еще с тобой? Кто за спиной прячется?
– Жеребчик!
Человек положил автомат, уронил голову.
– Я ранен… Иди на аэродром, сообщи обо мне.
– Там люди, – сказала конюшица. – А я боюсь их. И мой жеребчик боится.
– Я сотрудник отдела милиции особого назначения! – прикрикнул он и помолчал от слабости. – Ты обязана выполнять мои требования.
Конюшица с трудом опрокинула его на спину. Человек застонал: вся одежда пропиталась кровью, ноги не двигались.
– Теперь я в лесу живу, – сказала она. – На воле…
– Разведи огонь, – вдруг жалобно попросил он. – Я замерзаю.
– У меня нет спичек…
– Возьми в кармане зажигалку.
Она расстегнула застежку кармана на его коробчатой одежде и вместе с россыпью патронов выгребла зажигалку. Нарвала бересты, вислого мха с нижних ветвей деревьев и запалила костер. Пламя высветило молодое, изможденное болью лицо. Пока конюшица собирала в потемках дрова, человек отогрел над огнем руки; тело же его била крупная дрожь.
– Спаси меня, – он заплакал. – Я истекаю кровью… Замерзаю!
Конюшица с трудом освободила человека от тяжелого панциря.
– Так тепло одет и замерзаешь… А мне вот и босой тепло.
– Эта одежда не греет…
– Зачем же ее надевать, если не греет?
– Она защищает от пули… Это бронежилет.
– Что же не защитила? – Конюшица расстегнула тяжелый окровавленный бушлат, куртку и наконец добралась до раны. – Нечем и перевязать… Разве что мхом?
– Большая рана? – спросил он со страхом.
– Ма-аленькая, – она рвала мох и оттирала от крови вспухший живот. – Будто на сучочек наткнулся..
– Почему же ноги не слушаются? Почему встать не могу?
Конюшица положила его на бок, и кровь из живота потекла, как из бурдюка. Завернула на спине одежду – на позвоночнике возле поясницы налился огромный пухлый синяк.
– Я выживу, да? – спросил он с надеждой.
– Конечно, – заверила конюшица. – Не умрешь же ты от такой крохотной раны. Сейчас присыплю ее золой, приложу мох, и к утру заживет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69