уж не Феофан ли Грек в подлиннике напротив меня? Откуда он здесь? Почему? Улица старого Мадрида, два русских, один из которых генерал полиции, второй «Петруша», и поразительная живопись Древней Руси.
Вопрос чуть было не сорвался с его языка, но он вовремя спохватился; он не имеет права выказывать свое знание имени Феофана Грека; кто слыхал здесь о нем?! Кто, произнося эти два слова, может ощутить, как разливается сладкое тепло в груди?! Русский, кто же еще! А ты немец, сказал он себе. Ты Макс фон Штирлиц, ты не имеешь права хоть в чем-то открыть свою русскость, кто знает, может быть, именно этого и ждут. Кто? – спросил он себя. Оцуп? Или доктор Артахов?
– Невероятно, – сказал Штирлиц, – я ощущаю торжественность Византии, я слышу их песнопения...
– Никакая это не Византия, – насупившись, возразил доктор Артахов. – Самая настоящая Россия-матушка... Не доводилось у нас бывать?
– Я проехал Советский Союз транссибирским экспрессом. В сорок первом, – ответил Штирлиц. – К сожалению, в Москве пробыл только один день, – все время в посольстве, был май, сами понимаете, какое время...
– Понимаю, – вздохнул Артахов. – Май – дурное слово, происходит от «маяться»... Вместо того чтобы Черчиллю в ножки упасть да помириться, на тебе, Гесса, пророка движения, обозвали безумцем...
– Ах, Петруша, не впадай, бога ради, в трясучку! Немчура все равно этого не поймет, – сказал Оцуп. – Да и я тоже.
Артахов длинно выругался.
– Не будет им прощенья за то, что дали себя сломать...
Странно, подумал Штирлиц, отчего все русские, которых я встречал за границей, совершенно убеждены в том, что никто из окружающих не понимает мата? Неужели потому, что глубинная Россия практически не видала иностранцев, и поэтому сохранила веру в то, что ее язык неведом никому, кроме ее сынов и дочерей? А доктор этот из старых эмигрантов. Действительно трясуч. Надо держать себя, следить за глазами; среди гостей вполне могут оказаться люди с особым зрением, – те умеют фиксировать не то что слово, а и взгляд.
– Ну, а теперь прошу дальше. – Оцуп оборотился к Штирлицу. – Тут есть то, что вас более всего заинтересует.
Генерал распахнул дверь в третью залу, выключив свет во второй, где были иконы; Штирлиц сразу же отметил, что Оцуп давно живет на Западе, приучен к здешнему рацио ; русские, тем более ожидая гостей, свет не выключают, гулять так гулять, во всем должна быть праздничность, а у этого в голове уже сидит счетчик, работает сам по себе, автоматически фиксирует песеты, которые придется отдать за освещение, – электростанций мало, свет поэтому дорог, генеральского оклада на все не хватит, особенно если держишь такую коллекцию.
Здесь, в помещении, еще большем, чем первые два, были собраны книги, многие тысячи русских, испанских, английских и немецких фолиантов.
– Да откуда же это?! – поразился Штирлиц.
– Плохо по Мадриду ходите, – дребезжаще рассмеявшись, ответил Оцуп, открыто радуясь его изумлению. – Пошарьте в лавчонках на Рибейра-де-Куртидорес, походите по Растро, поспрашивайте знающих людей возле «Каса контрабандистас» – черта купите, не то что книги семнадцатого века. Я, например, за бесценок приобрел фолиант Федорова!
– А кто это? – сыграл незнание Штирлиц, поражаясь тому, как наш первопечатник мог оказаться в столице католической Испании.
– Русский Гутенберг, – ответил Оцуп.
Артахов поморщился, сказал по-русски:
– Да что ты перед ним стелишься?! Почему это наш Федоров ихний Гутенберг, а не наоборот?
Оцуп раздраженно заметил:
– Удила не закусывай, Петечка! Немец раньше начал!
– Откуда знаешь?! Архивы смотрел? Какие? Все врут архивы! Не записали наши в какую ведомость вовремя, вот и отдали немцу то, что было по праву нашим.
Оцуп улыбнулся, пояснив Штирлицу:
– Где собирается больше одного русского, обязательно ждите ссоры, чудо что за нация!
В это время раздался звонок; пошел гость; Оцуп, извинившись, отправился в прихожую.
– Вы кто по профессии? – спросил Артахов.
– Филолог. А вы?
– Изгнанник, – ответил Артахов. – Типично русская, знаете ли, профессия. А живу тем, что редактирую журнал «Оккультизм», штаб-квартира-то наша в Асунсьоне, туда Сталин не дотянется, работаем, слава богу, спокойно, здесь ненадолго по делам... Много вашего брата в Парагвае обосновалось, славные люди, чистосердечны, в страдании очистились, проходят сейчас новую закалку – к силе это, верю. А ежели говорить серьезно, то я закончил исторический факультет. Изучал судьбу Родины, всего себя отдавал этому предмету...
– В России? – поинтересовался Штирлиц.
– А где ж еще можно изучать ее историю? Не в Америке ж?! Там одна жидовня, они на нашей истории канкан пляшут! Только о том и мечтают, чтоб снова туда влезть, гешефты свои раскручивать... Да и у вас, немцев, Россию изучали свысока, как словно какой гербарий разглядывали.
– Я считал Олеа... – Штирлиц заставил себя сыграть, будто он забыл фамилию первого иностранного бытоописателя России.
– Олеария, – помог ему Артахов, усмехнувшись. – Сукин сын. Ему Ватикан платил за клевету.
– Да? – удивился Штирлиц. – Почему?
Артахов не успел ответить – в зал начали входить гости Оцупа; началась обычная процедура знакомств, которая носит в Испании несколько экзальтированный характер, сопровождаемый обязательным разговором, смысл которого сводится к тому, чтобы найти общих друзей и по этому определить, кто есть собеседник, что представляет и чего от него можно ждать.
Чуть позже пришел генерал Альфредо Гонсалес, рассеянно поклонился Артахову, перебросился несколькими словами с незнакомыми Штирлицу мужчинами, заглянул в четвертую комнату, где был накрыт большой стол, а-ля фуршет, попросил девушку в фартучке дать ему стакан вина, что-то продрог, дождь идет, как сквозь сито сеет; завидев вошедшего маркиза де ля Куэнья, увлек его в зал, где лики Христа испытующе смотрели на каждого, кто входил туда, перемолвился с ним несколькими фразами и лишь потом, взяв Штирлица под руку, поинтересовался:
– Скажите, Максимо, в вашей американской богадельне никак не комментируют предстоящий визит аргентинской промышленно-банковской делегации?
– Нет, – ответил Штирлиц. – Правда, Кемп просил меня посмотреть газеты, нет ли чего интересного, связанного с тамошними большими проектами...
– Ничего не обнаружили?
Штирлиц раздумывал одно лишь мгновение, как ответить: кое-что он обнаружил, сказал аккуратно:
– Я продолжаю смотреть, Альфредо. Вас эта тема интересует?
– Очень.
– Хорошо, я буду особенно внимателен.
– Спасибо. Если через пару дней вам позвонит Оцуп и пригласит на кофе, значит, это я его попросил. Вы замотивируйте свой интерес к его коллекции, это пригодится, Максимо, – и скользяще отошел к гостям.
Штирлиц вернулся к Артахову, стоявшему, набычившись, в одиночестве:
– Вы здесь впервые?
– Я уехал из Европы полтора года назад.
– После краха в Берлине?
– Да.
– До этого жили в рейхе?
– Нет. В Югославии.
– Работали с Власовым?
– Разве с ним можно было работать?! Неуч! Что за горе такое: как на кого Запад хочет поставить, так непременно выискивает дурня!
– Видимо, умных Запад боится, – улыбнулся Штирлиц, – Вырвется из-под контроля, как им будешь управлять?
– Так ведь это значит обречь дело борьбы с большевизмом на гибель! Помочь Руси только умный может!
– А кто на Западе хочет помочь России? Зачем? Ее надобно держать во тьме. Поди, выпусти ее – ого! Опасно, к чему конкурент?! Вы же Розенберга читали, он не особенно скрывал свое отношение к России: рабочая сила и кормовая база.
– Пропаганда, – возразил Артахов. – Своим он говорил одно, нам другое. Ничто так не дозируется, как пропаганда. Поскобли ее ногтем, и сразу увидишь, какой резон кроется за словом... Хотя в чем-то вы правы. Я много думал, отчего Олеарий, которого вы помянули, да и его коллеги Гваньини с Одерборном распространяли об Иване Грозном такие чудовищные сплетни... Да оттого, что именно Иван Грозный был первым русским государем, который столкнулся с Западной Европой и ударил тех соседей, которых Ватикан, и Лондон с ним вкупе, считал своими. Ведь и ливонцы, и поляки пугали Париж и Берлин тем, что Иван не ограничится явными своими притязаниями, но дальше двинет, к морю... А – не хотели этого. Наоборот, мечтали запереть Московию в старых границах. Жизнь там уж больно дешева, пусть бы вечно туда ездить, к ним, то бишь к нам, диким, – Артахов вдруг усмехнулся. – Знаете, сколько голштинское посольство получало от нашего царя на прокорм своих людей, коих было тридцать четыре души?
– Нет, – ответил Штирлиц; он действительно не знал этого.
– Так вот послушайте... Шестьдесят два каравая хлеба, четверть быка, четыре барана, двенадцать кур, два гуся, зайца, полета яиц, четверть ведра испанского вина, пива и водки – для господ дипломатов; слугам выделялась бочка меда, бочка пива и бочка водки, да поверх этого пуд масла на неделю, соль и три ведра уксусу. По-царски, а?!
– Действительно, – согласился Штирлиц, посмотрев на Альфредо Гонсалеса; обойдя приглашенных, перемолвившись с каждым несколькими словами, тот снова вернулся к маркизу де ля Куэнья; к собравшимся стоял спиной, говорил тихо, так что ни услыхать его было нельзя, ни прочитать слова по губам.
– Однако не могу не согласиться, – продолжал свое Артахов, – рейхсминистр Розенберг в корень вопроса не смотрел, а его, корешок этот самый, можно сыскать лишь в истории. И если к истории отнестись серьезно, то станет ясно, что Россия – определенного рода Феникс, в котором здравый смысл тесно увязан с совершеннейшей мистикой. Действительно, были торжища, Псков и Новгород от Москвы близки, к Ганзе тяготели, русско-немецкое содружество в чистом виде, – так ведь нет! Кому-то было угодно уничтожить эти русские форпосты, а заместо них поставить черт знает в какой дали Архангельск – в угоду англичанам да Астрахань – тем же в угоду, потому что как они Персией тогда вертели, так и впредь будут вертеть, помяните мое слово. И была обречена Московия на закрытость; внутреннее торжище; никакого общения с миром...
Штирлиц рассеянно заметил:
– Я слыхал, что генерал Власов и те, кто был с ним, считали ненужным и вредным для России какое бы то ни было общение с миром...
– А – с Германией? Какой он никакой был дурень, а общения с Германией не отвергал! Наоборот, русские и пруссаки – родня по крови...
– Это как? – удивился Штирлиц.
– Так очень просто! – обрадовался Артахов. – Зрите в корень! Русы и Прусы! Корень-то один!
– Я вам столько общих корней найду, – вздохнул Штирлиц, – что не возрадуетесь... Не по крови близки наши пруссаки с русскими, но совершенно по иным субстанциям. И прежде всего потому, что в России и Германии очень долго правила казна , все шло сверху, от императора, живой жизни навязывалась вздорная воля дворцового фантазера, который не понимал дела, верил только тем, кто его окружал, а всякую самостоятельность низов считал покушением на его власть... Это нас роднило, доктор, а не корни ...
– Погодите, но ведь то, что вы изволили заметить, смахивает на марксизм...
– Ну и что? Он же существует. Гегеля помните? «Все разумное действительно и все действительное разумно».
Артахов сокрушенно покачал головой:
– Вот уж воистину поражение отбрасывает нацию в объятия всепозволяющего либерализма!
– Если либерализм способствует мысли – я, увы, за либерализм. Несчастным немцам сейчас надо серьезнейшим образом думать о своем будущем, поскольку, как выяснилось, теория, выдвинутая Гитлером вместо Старого завета, абсолютно несостоятельна и кончилась тем, что мы с вами оказались на задворках: вы со своими корнями , а я с идеей богом избранной расы...
– Да, – удивленно протянул Артахов, – у нас в Южной Америке так немцы не говорят...
– А как они там говорят?
– Да уж не так, – повторил Артахов и, в свою очередь, обсмотрел лицо Штирлица совершенно особенным, холодным и отстраняющим взглядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
Вопрос чуть было не сорвался с его языка, но он вовремя спохватился; он не имеет права выказывать свое знание имени Феофана Грека; кто слыхал здесь о нем?! Кто, произнося эти два слова, может ощутить, как разливается сладкое тепло в груди?! Русский, кто же еще! А ты немец, сказал он себе. Ты Макс фон Штирлиц, ты не имеешь права хоть в чем-то открыть свою русскость, кто знает, может быть, именно этого и ждут. Кто? – спросил он себя. Оцуп? Или доктор Артахов?
– Невероятно, – сказал Штирлиц, – я ощущаю торжественность Византии, я слышу их песнопения...
– Никакая это не Византия, – насупившись, возразил доктор Артахов. – Самая настоящая Россия-матушка... Не доводилось у нас бывать?
– Я проехал Советский Союз транссибирским экспрессом. В сорок первом, – ответил Штирлиц. – К сожалению, в Москве пробыл только один день, – все время в посольстве, был май, сами понимаете, какое время...
– Понимаю, – вздохнул Артахов. – Май – дурное слово, происходит от «маяться»... Вместо того чтобы Черчиллю в ножки упасть да помириться, на тебе, Гесса, пророка движения, обозвали безумцем...
– Ах, Петруша, не впадай, бога ради, в трясучку! Немчура все равно этого не поймет, – сказал Оцуп. – Да и я тоже.
Артахов длинно выругался.
– Не будет им прощенья за то, что дали себя сломать...
Странно, подумал Штирлиц, отчего все русские, которых я встречал за границей, совершенно убеждены в том, что никто из окружающих не понимает мата? Неужели потому, что глубинная Россия практически не видала иностранцев, и поэтому сохранила веру в то, что ее язык неведом никому, кроме ее сынов и дочерей? А доктор этот из старых эмигрантов. Действительно трясуч. Надо держать себя, следить за глазами; среди гостей вполне могут оказаться люди с особым зрением, – те умеют фиксировать не то что слово, а и взгляд.
– Ну, а теперь прошу дальше. – Оцуп оборотился к Штирлицу. – Тут есть то, что вас более всего заинтересует.
Генерал распахнул дверь в третью залу, выключив свет во второй, где были иконы; Штирлиц сразу же отметил, что Оцуп давно живет на Западе, приучен к здешнему рацио ; русские, тем более ожидая гостей, свет не выключают, гулять так гулять, во всем должна быть праздничность, а у этого в голове уже сидит счетчик, работает сам по себе, автоматически фиксирует песеты, которые придется отдать за освещение, – электростанций мало, свет поэтому дорог, генеральского оклада на все не хватит, особенно если держишь такую коллекцию.
Здесь, в помещении, еще большем, чем первые два, были собраны книги, многие тысячи русских, испанских, английских и немецких фолиантов.
– Да откуда же это?! – поразился Штирлиц.
– Плохо по Мадриду ходите, – дребезжаще рассмеявшись, ответил Оцуп, открыто радуясь его изумлению. – Пошарьте в лавчонках на Рибейра-де-Куртидорес, походите по Растро, поспрашивайте знающих людей возле «Каса контрабандистас» – черта купите, не то что книги семнадцатого века. Я, например, за бесценок приобрел фолиант Федорова!
– А кто это? – сыграл незнание Штирлиц, поражаясь тому, как наш первопечатник мог оказаться в столице католической Испании.
– Русский Гутенберг, – ответил Оцуп.
Артахов поморщился, сказал по-русски:
– Да что ты перед ним стелишься?! Почему это наш Федоров ихний Гутенберг, а не наоборот?
Оцуп раздраженно заметил:
– Удила не закусывай, Петечка! Немец раньше начал!
– Откуда знаешь?! Архивы смотрел? Какие? Все врут архивы! Не записали наши в какую ведомость вовремя, вот и отдали немцу то, что было по праву нашим.
Оцуп улыбнулся, пояснив Штирлицу:
– Где собирается больше одного русского, обязательно ждите ссоры, чудо что за нация!
В это время раздался звонок; пошел гость; Оцуп, извинившись, отправился в прихожую.
– Вы кто по профессии? – спросил Артахов.
– Филолог. А вы?
– Изгнанник, – ответил Артахов. – Типично русская, знаете ли, профессия. А живу тем, что редактирую журнал «Оккультизм», штаб-квартира-то наша в Асунсьоне, туда Сталин не дотянется, работаем, слава богу, спокойно, здесь ненадолго по делам... Много вашего брата в Парагвае обосновалось, славные люди, чистосердечны, в страдании очистились, проходят сейчас новую закалку – к силе это, верю. А ежели говорить серьезно, то я закончил исторический факультет. Изучал судьбу Родины, всего себя отдавал этому предмету...
– В России? – поинтересовался Штирлиц.
– А где ж еще можно изучать ее историю? Не в Америке ж?! Там одна жидовня, они на нашей истории канкан пляшут! Только о том и мечтают, чтоб снова туда влезть, гешефты свои раскручивать... Да и у вас, немцев, Россию изучали свысока, как словно какой гербарий разглядывали.
– Я считал Олеа... – Штирлиц заставил себя сыграть, будто он забыл фамилию первого иностранного бытоописателя России.
– Олеария, – помог ему Артахов, усмехнувшись. – Сукин сын. Ему Ватикан платил за клевету.
– Да? – удивился Штирлиц. – Почему?
Артахов не успел ответить – в зал начали входить гости Оцупа; началась обычная процедура знакомств, которая носит в Испании несколько экзальтированный характер, сопровождаемый обязательным разговором, смысл которого сводится к тому, чтобы найти общих друзей и по этому определить, кто есть собеседник, что представляет и чего от него можно ждать.
Чуть позже пришел генерал Альфредо Гонсалес, рассеянно поклонился Артахову, перебросился несколькими словами с незнакомыми Штирлицу мужчинами, заглянул в четвертую комнату, где был накрыт большой стол, а-ля фуршет, попросил девушку в фартучке дать ему стакан вина, что-то продрог, дождь идет, как сквозь сито сеет; завидев вошедшего маркиза де ля Куэнья, увлек его в зал, где лики Христа испытующе смотрели на каждого, кто входил туда, перемолвился с ним несколькими фразами и лишь потом, взяв Штирлица под руку, поинтересовался:
– Скажите, Максимо, в вашей американской богадельне никак не комментируют предстоящий визит аргентинской промышленно-банковской делегации?
– Нет, – ответил Штирлиц. – Правда, Кемп просил меня посмотреть газеты, нет ли чего интересного, связанного с тамошними большими проектами...
– Ничего не обнаружили?
Штирлиц раздумывал одно лишь мгновение, как ответить: кое-что он обнаружил, сказал аккуратно:
– Я продолжаю смотреть, Альфредо. Вас эта тема интересует?
– Очень.
– Хорошо, я буду особенно внимателен.
– Спасибо. Если через пару дней вам позвонит Оцуп и пригласит на кофе, значит, это я его попросил. Вы замотивируйте свой интерес к его коллекции, это пригодится, Максимо, – и скользяще отошел к гостям.
Штирлиц вернулся к Артахову, стоявшему, набычившись, в одиночестве:
– Вы здесь впервые?
– Я уехал из Европы полтора года назад.
– После краха в Берлине?
– Да.
– До этого жили в рейхе?
– Нет. В Югославии.
– Работали с Власовым?
– Разве с ним можно было работать?! Неуч! Что за горе такое: как на кого Запад хочет поставить, так непременно выискивает дурня!
– Видимо, умных Запад боится, – улыбнулся Штирлиц, – Вырвется из-под контроля, как им будешь управлять?
– Так ведь это значит обречь дело борьбы с большевизмом на гибель! Помочь Руси только умный может!
– А кто на Западе хочет помочь России? Зачем? Ее надобно держать во тьме. Поди, выпусти ее – ого! Опасно, к чему конкурент?! Вы же Розенберга читали, он не особенно скрывал свое отношение к России: рабочая сила и кормовая база.
– Пропаганда, – возразил Артахов. – Своим он говорил одно, нам другое. Ничто так не дозируется, как пропаганда. Поскобли ее ногтем, и сразу увидишь, какой резон кроется за словом... Хотя в чем-то вы правы. Я много думал, отчего Олеарий, которого вы помянули, да и его коллеги Гваньини с Одерборном распространяли об Иване Грозном такие чудовищные сплетни... Да оттого, что именно Иван Грозный был первым русским государем, который столкнулся с Западной Европой и ударил тех соседей, которых Ватикан, и Лондон с ним вкупе, считал своими. Ведь и ливонцы, и поляки пугали Париж и Берлин тем, что Иван не ограничится явными своими притязаниями, но дальше двинет, к морю... А – не хотели этого. Наоборот, мечтали запереть Московию в старых границах. Жизнь там уж больно дешева, пусть бы вечно туда ездить, к ним, то бишь к нам, диким, – Артахов вдруг усмехнулся. – Знаете, сколько голштинское посольство получало от нашего царя на прокорм своих людей, коих было тридцать четыре души?
– Нет, – ответил Штирлиц; он действительно не знал этого.
– Так вот послушайте... Шестьдесят два каравая хлеба, четверть быка, четыре барана, двенадцать кур, два гуся, зайца, полета яиц, четверть ведра испанского вина, пива и водки – для господ дипломатов; слугам выделялась бочка меда, бочка пива и бочка водки, да поверх этого пуд масла на неделю, соль и три ведра уксусу. По-царски, а?!
– Действительно, – согласился Штирлиц, посмотрев на Альфредо Гонсалеса; обойдя приглашенных, перемолвившись с каждым несколькими словами, тот снова вернулся к маркизу де ля Куэнья; к собравшимся стоял спиной, говорил тихо, так что ни услыхать его было нельзя, ни прочитать слова по губам.
– Однако не могу не согласиться, – продолжал свое Артахов, – рейхсминистр Розенберг в корень вопроса не смотрел, а его, корешок этот самый, можно сыскать лишь в истории. И если к истории отнестись серьезно, то станет ясно, что Россия – определенного рода Феникс, в котором здравый смысл тесно увязан с совершеннейшей мистикой. Действительно, были торжища, Псков и Новгород от Москвы близки, к Ганзе тяготели, русско-немецкое содружество в чистом виде, – так ведь нет! Кому-то было угодно уничтожить эти русские форпосты, а заместо них поставить черт знает в какой дали Архангельск – в угоду англичанам да Астрахань – тем же в угоду, потому что как они Персией тогда вертели, так и впредь будут вертеть, помяните мое слово. И была обречена Московия на закрытость; внутреннее торжище; никакого общения с миром...
Штирлиц рассеянно заметил:
– Я слыхал, что генерал Власов и те, кто был с ним, считали ненужным и вредным для России какое бы то ни было общение с миром...
– А – с Германией? Какой он никакой был дурень, а общения с Германией не отвергал! Наоборот, русские и пруссаки – родня по крови...
– Это как? – удивился Штирлиц.
– Так очень просто! – обрадовался Артахов. – Зрите в корень! Русы и Прусы! Корень-то один!
– Я вам столько общих корней найду, – вздохнул Штирлиц, – что не возрадуетесь... Не по крови близки наши пруссаки с русскими, но совершенно по иным субстанциям. И прежде всего потому, что в России и Германии очень долго правила казна , все шло сверху, от императора, живой жизни навязывалась вздорная воля дворцового фантазера, который не понимал дела, верил только тем, кто его окружал, а всякую самостоятельность низов считал покушением на его власть... Это нас роднило, доктор, а не корни ...
– Погодите, но ведь то, что вы изволили заметить, смахивает на марксизм...
– Ну и что? Он же существует. Гегеля помните? «Все разумное действительно и все действительное разумно».
Артахов сокрушенно покачал головой:
– Вот уж воистину поражение отбрасывает нацию в объятия всепозволяющего либерализма!
– Если либерализм способствует мысли – я, увы, за либерализм. Несчастным немцам сейчас надо серьезнейшим образом думать о своем будущем, поскольку, как выяснилось, теория, выдвинутая Гитлером вместо Старого завета, абсолютно несостоятельна и кончилась тем, что мы с вами оказались на задворках: вы со своими корнями , а я с идеей богом избранной расы...
– Да, – удивленно протянул Артахов, – у нас в Южной Америке так немцы не говорят...
– А как они там говорят?
– Да уж не так, – повторил Артахов и, в свою очередь, обсмотрел лицо Штирлица совершенно особенным, холодным и отстраняющим взглядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101