Там я был, изволите ли видеть, по иную сторону баррикады, нежели чем ваш друг Пилсудский. Кстати, из его миссии ничего не вышло
— слыхали? Мы туда отправили одного из лидеров национальных демократов, господина Романа Дмовского, он такую характеристику выдал Пилсудскому, что от него шарахнулись японцы: как-никак монархия, они микадо чтут, а тут социалист со своими услугами… Существует некая кастовость монархов: воевать — воюют, но хранят корпоративную верность в основополагающих вопросах, не желают окончательного крушения, только частичных уступок жаждут.
— Верно, — согласился Дзержинский, изучая тонкое, с ранней сединой на висках, лицо поручика. — Хорошо мыслите.
— Я продолжу? — спросил Турчанинов.
— Да, да, извольте, — ответил Дзержинский; он поймал себя на том, что глаза этого жандарма понравились ему — в них не было потуги на внутреннюю постоянную игру, которая обычно свойственна чинам из департамента.
— Я пришел в этот кабинет после нашего поражения под Мукденом, пришел с открытым сердцем, ибо видел на фронте измену, граничившую с идиотизмом, государственное предательство пополам с тупостью. Я пришел сюда, считая, что смогу принести благо родине, пользуясь полицией, словно воротком, в достижении общегосударственных патриотических целей. Но увы, здесь никто не хочет заниматься охраной общества — в истинном понимании этих слов, потому что нельзя карать тех, кто объявляет войны, выносит приговоры, издает законы, — инструмент власти не может восстать против власти же; часть не в состоянии подняться против целого.
— Мы поднимаемся.
— Вы — на других позициях, вы радикальны в той мере, какую я не приемлю. Вы хотите разрушить все, что создавалось веками, а мне, русскому интеллигенту, слишком дорога культура моей родины.
— Кто вам сказал, что мы собираемся разрушать культуру? Наоборот, мы хотим дать ее народу; ныне культура принадлежит тем, кто не очень-то ею интересуется — корешки подбирают в тон к обоям, или живопись, чтоб соответствовала интерьеру.
— Зачем же пугаете: «мы старый мир разрушим до основанья»?
— Основанье — это форма собственности. Культура здесь ни при чем. Разрушать культуру прошлого могут вандалы, мы же исповедуем интеллигентность, как проявление духа человеческого.
— Вы — допустим. Но ведь вас — мало. «Вас» — я имею в виду Дзержинских.
«Лихо он меня подвел к разговору, — спохватился Дзержинский, — ай да поручик!»
Турчанинов, видимо, понял собеседника — поморщился:
— Феликс Эдмундович, я вас не ловлю. А сведения о вас доставляет, в частности, — он понизил голос, чуть подавшись вперед, — Цадер, друг Пилсудского и Гемборека; как-никак вместе в тюрьме сидели. Это — аванс, Феликс Эдмундович, я вам государственную тайну открыл, меня за это должны упрятать в Шлиссельбург…
— Вы получили разрешение столоначальника на то, чтобы открыть? — спросил Дзержинский.
— Странно мне слышать эдакое от вас, Феликс Эдмундович, — задумчиво ответил Турчанинов и повторил, вздохнув: — Странно. Кто из столоначальников даст такого рода разрешение? Кто рискнет? Кто осмелится разрешить мне открыть имя подметки?
— Чье имя?
— «Подметка» — так мы называем провокаторов. Цадер — «подметка».
— Кто еще?
— Среди социал-демократов, по моим неполным, естественно, данным, работает девять провокаторов. В ППС — около двух десятков.
— Фамилии помните?
— Клички знаю. Фамилии никому не известны, кроме тех, кто ведет.
— Сможете узнать?
— Позвольте ответить вопросом на вопрос — для чего?
— Чтобы открыть мне.
— Убеждены, что выйдете из тюрьмы?
— Убежден.
— А я — нет. Вам не дадут дожить.
— Что предлагаете?
— Бежать надо, — убежденно ответил Турчанинов. — С моими данными бежать. Тогда — и мне рисковать будет смысл. Иначе — меня погубите вместе с собою, а сие — невыгодно для вас, сугубо невыгодно.
— Ответьте, пожалуйста, какой вам резон помогать нам?
— Резон прост — являясь в конечном счете вашим противником, я хочу помочь вам стать сильным тараном в борьбе за мою, а не вашу Россию.
— Значит, заключаем соглашение по тактическим соображениям?
— Именно.
— Жаль. Я бы с удовольствием заключил с вами договор по соображениям стратегическим — наивно пытаться сохранить то, что прогнило изнутри, лишено веры, общности интересов, лишено, если хотите, идеализма.
— Феликс Эдмундович, скажите, вы часто ощущаете страшное чувство одиночества? — неожиданно спросил Турчанинов — словно ударил ногой в печень.
Дзержинский увидал перед собою иные глаза: зрачки сейчас расширились, словно Турчанинов принял понтопону, был в его страшноватых глазах тот интерес, который свойствен человеку, ставшему игрою судеб хирургом и зарезавшему первого своего больного на бело-кровавом операционном столе.
— А что вы называете «одиночеством»?
Турчанинов ответил потухшим голосом — ослаб от постоянного внутреннего напряжения:
— Одиночеством я называю одиночество.
Теперь Дзержинскому было важно продолжить разговор — что-то такое приоткрылось в поручике, что надо было рассмотреть, размять, исследовать со всех сторон и понять — до конца точно.
— Это тавтология, — задумчиво, после долгой, наново изучающей паузы, ответил Дзержинский. — Одиночество, по-моему, другое. Одиночество — это если ты чувствуешь свою ненужность.
— И всё?
— В общем — да. Могу развить: одиночество проистекает от вспыхивающего в тебе недоверия к сущности бытия, — жизнь довольно часто радует нас нелепыми обманами: ждешь одного, получается совсем иное. Тогда перестаешь верить себе, своему мыслительному аппарату — «отчего дался в обман? ». Здесь граница, водораздел, Рубикон; отсюда можно впасть в мистицизм, решить, что все за тебя отмечено, взвешено, решено и ты лишь пустая игрушка в руках таинственного рока. Тогда лучше не мыслить, а просто-напросто существовать, поддаться, плыть…
— Неужели и у вас такие мысли бывают, Феликс Эдмундович?
— Ничто человеческое не чуждо мне, Андрей Егорович, — ответил Дзержинский, чувствуя внутри тяжесть и обидную, тупую боль.
… Казимеж Гриневский встретил Дзержинского возгласом:
— Пришедших от смерти приветствуют побывавшие у нее в гостях!
— Настроение поправилось?
— Вполне. Спасибо вам. Соседи простучали в стеночку, что вы — Юзеф.
— А вы?
— Я Гриневский, пэпээс, лютый враг социал-демократов.
— Завтракал, лютый враг?
— Да. Вашу пайку к стене положил и два моих куска хлеба сверх — как гонорарий за медицинскую помощь; сам жевать не могу.
— Спасибо.
— Не били?
— Нет.
— Хотя да, вас, агитаторов, не лупят, это только нам достается.
— Я наспорился, браток, предостаточно. Спать хочу.
— Одеяло берите, я уже согрелся.
— Правду говорите?
— Истинную.
Дзержинский взял свое одеяло, лег на койку, укрылся до подбородка.
— Вас как зовут?
— Казимеж.
— В чем обвиняют?
— Шьют нападение на склад с оружием.
— Улики есть?
— Нет. Выбивали.
— Если найдут хоть одного свидетеля — плохо будет. Держитесь, Казимеж, тут люди ловкие. Сидите первый раз?
— Да.
— Ловкие люди, — повторил Дзержинский. — Ухо с ними держите востро.
— Теперь можно как угодно держать: наганы у нас, значит, и власть у нас будет.
— При чем здесь наган и власть? — поморщился Дзержинский. — Власть не наганом завоевывается.
— Словом? — спросил Казимеж, вложив в это смысл усмешливый — улыбаться опасался, губа вспухла еще сильнее, покрылась коричневой, припеченной корочкой.
— Наганом власть следует защищать, наганом и винтовкой, но считать, что лишь оружие даст власть, — наивно. К революции общество идет сложной дорогой, а в подоплеке — разность экономических интересов, как ни крути. Ну, есть у вас наганы, ну а дальше? Власть, если потребуется, выдвинет на улицу орудия. Тогда что? Если солдат не дернет за шнур, если он понимает, что стреляет в братьев, — тогда победа, а коли — нет? Если он знает, что есть заговорщики, которые бомбы кидают? Тогда как? Зачем вам тогда наганы? В казаки-разбойники играть?
— Вы меня что, распропагандировать хотите? Обратить в лоно социал-демократии?
— Сами придете в наше лоно, — убежденно ответил Дзержинский. — Сами, Казимеж.
Он ошибался: той же ночью Казимежа повесили во дворе тюрьмы; двое его подельцев не выдержали пыток, назвали имена, явки, пароли. Умер Казимеж гордо, пел «Червоный Штандар».
Дзержинский, слушая голос его, кусал пальцы, чтобы не так обжигающа была боль: Казимежу накануне исполнилось двадцать лет, почти столько, сколько было самому Дзержинскому, когда он первый раз попал в каземат. «А. Э. Булгак. Милая Альдона! Когда мне становится грустно, я обращаюсь к тебе; твои слова, такие простые, искренние и сердечные, успокаивают мою грусть. Моя жизнь была бы слишком тяжелой, если бы не было столько сердец, меня любящих. А твое сердце тем более мне дорого, что оно меня сближает с детством, к которому обращается моя усталая мысль, и мое сердце ищет сердце, в котором нашелся бы отзвук и которое воскресило бы прошлое. … Аскетизм, который выпал на мою долю, так мне чужд! Я хотел бы быть отцом, и в душу маленького существа влить все хорошее, что есть на свете, видеть, как под лучами моей любви к нему развился бы пышный цветок человеческой души. Иногда мечты мучают меня своими картинами, такими заманчивыми, живыми и ясными. Но, о чудо! Пути души человеческой толкнули меня на другую дорогу, по которой я и иду. Кто любит жизнь так сильно, как я, тот отдает ей свою жизнь… Твой Феликс».
Тук-тук, здравствуй, друг!
— Это я, Юзеф.
— Здравствуй, «Смелый». Почему вчера не перестукивал?
— На допросах держат целый день.
— Что мотают?
— Собирают все о Дзержинском. Копают даже самую пустяшную малость. Ты не знаешь его?
— Не знаю.
«Что они задумали? Ищут путь к Розе? Хотят затащить сюда все Главное Правление? »
— Юзеф…
— Да.
— Ты слыхал — вчера ночью во дворе тюрьмы стреляли?
— Да. Не спишь? Бессонница?
— Я все время чего-то жду.
— Ты днем жди. Ночью спать надо. И зарядку делай. Каждый день.
— Это что такое?
— Первый раз сидишь?
— Да.
— Зарядка — это гимнастические упражнения, чтобы тело было в состоянии постоянной готовности.
— Готовности? К чему?
— К бою, потому что…
Дзержинский резко отвалился от стены — лязгнул замок, заглянул Провоторов, шепнул:
— Держите!
Провоторов уронил «папироску» на пол, дверь быстро закрыл. В «папироске» — сообщение с воли. Дзержинский увидел подпись «Эдвард» — самые важные новости, передает Комитет.
«Юзеф, работа идет. Варшава, Лодзь и Ченстохов снова бастуют. Рядовые ППС с нами. Национал-демократия сбесилась — они предлагают себя в услужение царю. Если сможешь — напиши, мы тут же напечатаем. Крепись. Мы верим — скоро ты выйдешь. За это говорят события во всей России. Эдвард».
Ночью Дзержинский набросал прокламацию.
Перед пересменкой вызвал надсмотрщика, проследил, чтобы Провоторов спрятал листок понадежнее. Цепь: революция — тюрьма — революция работала четко; сложная и страшная цепь, чреватая виселицей Провоторову и расстрелом всем тем, кто был связан с ним, даже косвенно. «КОНТР-РЕВОЛЮЦИЯ И ПОЛЬСКАЯ „ЧЕРНАЯ СОТНЯ“. Рабочие! Царь нашел у нас усердных защитников. Вся буржуазная пресса изрыгает желчь на революцию, на забастовки и демонстрации. Во главе этой травли ныне стала польская „национал-демократия“. Что сказала эта партия в ответ на убийства, совершенные царским правительством 1-го Мая на улицах Варшавы и Лодзи? Когда рабочие почтили память погибших всеобщей забастовкой, национал-демократия выпустила воззвание, обливая революционеров грязью. Правительству, которое убивает рабочих, национал-демократия засвидетельствовала уважение, сообщив, что она действует в духе „реформы“. Что сказала национал-демократия, когда правительство убивало лодзинских рабочих?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
— слыхали? Мы туда отправили одного из лидеров национальных демократов, господина Романа Дмовского, он такую характеристику выдал Пилсудскому, что от него шарахнулись японцы: как-никак монархия, они микадо чтут, а тут социалист со своими услугами… Существует некая кастовость монархов: воевать — воюют, но хранят корпоративную верность в основополагающих вопросах, не желают окончательного крушения, только частичных уступок жаждут.
— Верно, — согласился Дзержинский, изучая тонкое, с ранней сединой на висках, лицо поручика. — Хорошо мыслите.
— Я продолжу? — спросил Турчанинов.
— Да, да, извольте, — ответил Дзержинский; он поймал себя на том, что глаза этого жандарма понравились ему — в них не было потуги на внутреннюю постоянную игру, которая обычно свойственна чинам из департамента.
— Я пришел в этот кабинет после нашего поражения под Мукденом, пришел с открытым сердцем, ибо видел на фронте измену, граничившую с идиотизмом, государственное предательство пополам с тупостью. Я пришел сюда, считая, что смогу принести благо родине, пользуясь полицией, словно воротком, в достижении общегосударственных патриотических целей. Но увы, здесь никто не хочет заниматься охраной общества — в истинном понимании этих слов, потому что нельзя карать тех, кто объявляет войны, выносит приговоры, издает законы, — инструмент власти не может восстать против власти же; часть не в состоянии подняться против целого.
— Мы поднимаемся.
— Вы — на других позициях, вы радикальны в той мере, какую я не приемлю. Вы хотите разрушить все, что создавалось веками, а мне, русскому интеллигенту, слишком дорога культура моей родины.
— Кто вам сказал, что мы собираемся разрушать культуру? Наоборот, мы хотим дать ее народу; ныне культура принадлежит тем, кто не очень-то ею интересуется — корешки подбирают в тон к обоям, или живопись, чтоб соответствовала интерьеру.
— Зачем же пугаете: «мы старый мир разрушим до основанья»?
— Основанье — это форма собственности. Культура здесь ни при чем. Разрушать культуру прошлого могут вандалы, мы же исповедуем интеллигентность, как проявление духа человеческого.
— Вы — допустим. Но ведь вас — мало. «Вас» — я имею в виду Дзержинских.
«Лихо он меня подвел к разговору, — спохватился Дзержинский, — ай да поручик!»
Турчанинов, видимо, понял собеседника — поморщился:
— Феликс Эдмундович, я вас не ловлю. А сведения о вас доставляет, в частности, — он понизил голос, чуть подавшись вперед, — Цадер, друг Пилсудского и Гемборека; как-никак вместе в тюрьме сидели. Это — аванс, Феликс Эдмундович, я вам государственную тайну открыл, меня за это должны упрятать в Шлиссельбург…
— Вы получили разрешение столоначальника на то, чтобы открыть? — спросил Дзержинский.
— Странно мне слышать эдакое от вас, Феликс Эдмундович, — задумчиво ответил Турчанинов и повторил, вздохнув: — Странно. Кто из столоначальников даст такого рода разрешение? Кто рискнет? Кто осмелится разрешить мне открыть имя подметки?
— Чье имя?
— «Подметка» — так мы называем провокаторов. Цадер — «подметка».
— Кто еще?
— Среди социал-демократов, по моим неполным, естественно, данным, работает девять провокаторов. В ППС — около двух десятков.
— Фамилии помните?
— Клички знаю. Фамилии никому не известны, кроме тех, кто ведет.
— Сможете узнать?
— Позвольте ответить вопросом на вопрос — для чего?
— Чтобы открыть мне.
— Убеждены, что выйдете из тюрьмы?
— Убежден.
— А я — нет. Вам не дадут дожить.
— Что предлагаете?
— Бежать надо, — убежденно ответил Турчанинов. — С моими данными бежать. Тогда — и мне рисковать будет смысл. Иначе — меня погубите вместе с собою, а сие — невыгодно для вас, сугубо невыгодно.
— Ответьте, пожалуйста, какой вам резон помогать нам?
— Резон прост — являясь в конечном счете вашим противником, я хочу помочь вам стать сильным тараном в борьбе за мою, а не вашу Россию.
— Значит, заключаем соглашение по тактическим соображениям?
— Именно.
— Жаль. Я бы с удовольствием заключил с вами договор по соображениям стратегическим — наивно пытаться сохранить то, что прогнило изнутри, лишено веры, общности интересов, лишено, если хотите, идеализма.
— Феликс Эдмундович, скажите, вы часто ощущаете страшное чувство одиночества? — неожиданно спросил Турчанинов — словно ударил ногой в печень.
Дзержинский увидал перед собою иные глаза: зрачки сейчас расширились, словно Турчанинов принял понтопону, был в его страшноватых глазах тот интерес, который свойствен человеку, ставшему игрою судеб хирургом и зарезавшему первого своего больного на бело-кровавом операционном столе.
— А что вы называете «одиночеством»?
Турчанинов ответил потухшим голосом — ослаб от постоянного внутреннего напряжения:
— Одиночеством я называю одиночество.
Теперь Дзержинскому было важно продолжить разговор — что-то такое приоткрылось в поручике, что надо было рассмотреть, размять, исследовать со всех сторон и понять — до конца точно.
— Это тавтология, — задумчиво, после долгой, наново изучающей паузы, ответил Дзержинский. — Одиночество, по-моему, другое. Одиночество — это если ты чувствуешь свою ненужность.
— И всё?
— В общем — да. Могу развить: одиночество проистекает от вспыхивающего в тебе недоверия к сущности бытия, — жизнь довольно часто радует нас нелепыми обманами: ждешь одного, получается совсем иное. Тогда перестаешь верить себе, своему мыслительному аппарату — «отчего дался в обман? ». Здесь граница, водораздел, Рубикон; отсюда можно впасть в мистицизм, решить, что все за тебя отмечено, взвешено, решено и ты лишь пустая игрушка в руках таинственного рока. Тогда лучше не мыслить, а просто-напросто существовать, поддаться, плыть…
— Неужели и у вас такие мысли бывают, Феликс Эдмундович?
— Ничто человеческое не чуждо мне, Андрей Егорович, — ответил Дзержинский, чувствуя внутри тяжесть и обидную, тупую боль.
… Казимеж Гриневский встретил Дзержинского возгласом:
— Пришедших от смерти приветствуют побывавшие у нее в гостях!
— Настроение поправилось?
— Вполне. Спасибо вам. Соседи простучали в стеночку, что вы — Юзеф.
— А вы?
— Я Гриневский, пэпээс, лютый враг социал-демократов.
— Завтракал, лютый враг?
— Да. Вашу пайку к стене положил и два моих куска хлеба сверх — как гонорарий за медицинскую помощь; сам жевать не могу.
— Спасибо.
— Не били?
— Нет.
— Хотя да, вас, агитаторов, не лупят, это только нам достается.
— Я наспорился, браток, предостаточно. Спать хочу.
— Одеяло берите, я уже согрелся.
— Правду говорите?
— Истинную.
Дзержинский взял свое одеяло, лег на койку, укрылся до подбородка.
— Вас как зовут?
— Казимеж.
— В чем обвиняют?
— Шьют нападение на склад с оружием.
— Улики есть?
— Нет. Выбивали.
— Если найдут хоть одного свидетеля — плохо будет. Держитесь, Казимеж, тут люди ловкие. Сидите первый раз?
— Да.
— Ловкие люди, — повторил Дзержинский. — Ухо с ними держите востро.
— Теперь можно как угодно держать: наганы у нас, значит, и власть у нас будет.
— При чем здесь наган и власть? — поморщился Дзержинский. — Власть не наганом завоевывается.
— Словом? — спросил Казимеж, вложив в это смысл усмешливый — улыбаться опасался, губа вспухла еще сильнее, покрылась коричневой, припеченной корочкой.
— Наганом власть следует защищать, наганом и винтовкой, но считать, что лишь оружие даст власть, — наивно. К революции общество идет сложной дорогой, а в подоплеке — разность экономических интересов, как ни крути. Ну, есть у вас наганы, ну а дальше? Власть, если потребуется, выдвинет на улицу орудия. Тогда что? Если солдат не дернет за шнур, если он понимает, что стреляет в братьев, — тогда победа, а коли — нет? Если он знает, что есть заговорщики, которые бомбы кидают? Тогда как? Зачем вам тогда наганы? В казаки-разбойники играть?
— Вы меня что, распропагандировать хотите? Обратить в лоно социал-демократии?
— Сами придете в наше лоно, — убежденно ответил Дзержинский. — Сами, Казимеж.
Он ошибался: той же ночью Казимежа повесили во дворе тюрьмы; двое его подельцев не выдержали пыток, назвали имена, явки, пароли. Умер Казимеж гордо, пел «Червоный Штандар».
Дзержинский, слушая голос его, кусал пальцы, чтобы не так обжигающа была боль: Казимежу накануне исполнилось двадцать лет, почти столько, сколько было самому Дзержинскому, когда он первый раз попал в каземат. «А. Э. Булгак. Милая Альдона! Когда мне становится грустно, я обращаюсь к тебе; твои слова, такие простые, искренние и сердечные, успокаивают мою грусть. Моя жизнь была бы слишком тяжелой, если бы не было столько сердец, меня любящих. А твое сердце тем более мне дорого, что оно меня сближает с детством, к которому обращается моя усталая мысль, и мое сердце ищет сердце, в котором нашелся бы отзвук и которое воскресило бы прошлое. … Аскетизм, который выпал на мою долю, так мне чужд! Я хотел бы быть отцом, и в душу маленького существа влить все хорошее, что есть на свете, видеть, как под лучами моей любви к нему развился бы пышный цветок человеческой души. Иногда мечты мучают меня своими картинами, такими заманчивыми, живыми и ясными. Но, о чудо! Пути души человеческой толкнули меня на другую дорогу, по которой я и иду. Кто любит жизнь так сильно, как я, тот отдает ей свою жизнь… Твой Феликс».
Тук-тук, здравствуй, друг!
— Это я, Юзеф.
— Здравствуй, «Смелый». Почему вчера не перестукивал?
— На допросах держат целый день.
— Что мотают?
— Собирают все о Дзержинском. Копают даже самую пустяшную малость. Ты не знаешь его?
— Не знаю.
«Что они задумали? Ищут путь к Розе? Хотят затащить сюда все Главное Правление? »
— Юзеф…
— Да.
— Ты слыхал — вчера ночью во дворе тюрьмы стреляли?
— Да. Не спишь? Бессонница?
— Я все время чего-то жду.
— Ты днем жди. Ночью спать надо. И зарядку делай. Каждый день.
— Это что такое?
— Первый раз сидишь?
— Да.
— Зарядка — это гимнастические упражнения, чтобы тело было в состоянии постоянной готовности.
— Готовности? К чему?
— К бою, потому что…
Дзержинский резко отвалился от стены — лязгнул замок, заглянул Провоторов, шепнул:
— Держите!
Провоторов уронил «папироску» на пол, дверь быстро закрыл. В «папироске» — сообщение с воли. Дзержинский увидел подпись «Эдвард» — самые важные новости, передает Комитет.
«Юзеф, работа идет. Варшава, Лодзь и Ченстохов снова бастуют. Рядовые ППС с нами. Национал-демократия сбесилась — они предлагают себя в услужение царю. Если сможешь — напиши, мы тут же напечатаем. Крепись. Мы верим — скоро ты выйдешь. За это говорят события во всей России. Эдвард».
Ночью Дзержинский набросал прокламацию.
Перед пересменкой вызвал надсмотрщика, проследил, чтобы Провоторов спрятал листок понадежнее. Цепь: революция — тюрьма — революция работала четко; сложная и страшная цепь, чреватая виселицей Провоторову и расстрелом всем тем, кто был связан с ним, даже косвенно. «КОНТР-РЕВОЛЮЦИЯ И ПОЛЬСКАЯ „ЧЕРНАЯ СОТНЯ“. Рабочие! Царь нашел у нас усердных защитников. Вся буржуазная пресса изрыгает желчь на революцию, на забастовки и демонстрации. Во главе этой травли ныне стала польская „национал-демократия“. Что сказала эта партия в ответ на убийства, совершенные царским правительством 1-го Мая на улицах Варшавы и Лодзи? Когда рабочие почтили память погибших всеобщей забастовкой, национал-демократия выпустила воззвание, обливая революционеров грязью. Правительству, которое убивает рабочих, национал-демократия засвидетельствовала уважение, сообщив, что она действует в духе „реформы“. Что сказала национал-демократия, когда правительство убивало лодзинских рабочих?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93