Дзержинский остался в своей комнатенке, которую называли в шутку «апартаментом пана редактора начальнего». (После того, как Норовский дважды пересказал беседу с полицейским, Дзержинский оставался здесь ночевать, посчитав слова Зираха о «слабых запорах», плохо скрытой угрозой: он знал от товарищей эсеров, что русская заграничная агентура в пору борьбы с народовольцами устраивала налеты на типографии революционеров, заручившись на то согласием местной полиции.)
Работал Дзержинский согнувшись вопросительным знаком над своим столом, переписывал для набора статьи Розы Люксембург и Мархлевского, правил рукописи рабочих, редактировал переводы с русского — польские рабочие, считал он, должны знать все, что происходит в России. Последние недели был занят тем, что отыскивал кандидатуры таких писателей, историков и экономистов, которые бы внесли в газету «струю интереса», высветили бы партийную работу по-своему, в иной манере, с другим строем доказательств.
Сегодня получил письмо от Розы. Люксембург писала, что в Варшаве в частных библиотеках выступает с лекциями по истории профессор Красовский, «чудесный старик, невероятно талантливый, несомненно левый. Было бы великолепно, если бы вы смогли уговорить его писать для газеты. Мне кажется, Красовский не откажет, ибо университетская администрация до сих пор запрещает ему выступать перед студентами, мы же предоставим ему трибуну. Естественно, с рядом его положений согласиться никак нельзя, но в исследованиях Красовского заложен тот динамит, который дает весьма ощутимую детонацию. Будучи патриотом — в чистом смысле — он лишен какого бы то ни было национализма».
… В дверь постучали осторожно, ладонью, очень тихо. Дзержинский недоуменно прислушался. Постучали второй раз — громче.
Спустившись вниз, Дзержинский спросил:
— Кто там?
— Это из полиции, лейтенант Лебе, — представился Зирах.
— В чем дело?
— Мне неловко говорить с вами через дверь, господин Доманский. Будет лучше, если вы побеседуете со мной. Сейчас. В противном случае, мы вызовем вас в полицию. Завтра.
Дзержинский дверь отпер, пропустил позднего гостя, пригласил его наверх, в свой кабинетик, осведомился:
— Чем обязан полиции?
— Полиции — ничем. Я по собственной инициативе.
— Прошу садиться.
— Благодарю.
Дзержинский внимательно оглядел лицо ночного визитера, вспомнил, как описывал допрашивавших его полицейских пан Норовский, заставил себя прикинуть метод сыщиков Пинкертона и, усмехнувшись чему-то, сказал:
— Слушаю, господин Зирах.
— Ого! Знаете мою подлинную фамилию? Большая сеть информаторов? Единокровцы помогают?
— Помогают, — согласился Дзержинский, по-прежнему усмехаясь.
— Позвольте без околичностей, сразу к делу?
— Именно так.
— Нам известны финансовые трудности, переживаемые вашей газетой, господин Доманский. Мы готовы оказать вам известную помощь в том случае, если вы согласитесь информировать меня и моих коллег о происходящем в Варшаве.
— Чем занимаются коллеги?
— Я и мои коллеги занимаемся изучением России как потенциального противника Австро-Венгрии.
— Вы что-то крепко напутали, господин Зирах. Выступая против русского самодержавия, я являюсь противником монархии вообще. Австро-Венгерской — в частности.
— Если вы откажетесь принять мое предложение, — пропустив слова об Австро-Венгрии, продолжал Зирах, — вас будут ждать большие осложнения, господин Доманский.
— Догадываюсь. Однако ничем помочь не могу — не научен торговать принципами.
— Вы вольны стоять на своей точке зрения — у нас свобода слова, монархия-то конституционная, в отличие от российской. Говорить можно все, за устное слово плату не взимают и не наказывают — хоть императора браните. А вот за печатание слова — слишком мы тут либеральничаем. Впрочем, это моя точка зрения, я в данном случае не представляю власть. Но, как принято выражаться, эти заметки на полях…
Дзержинского всегда раздражали эти «длинные» жандармские «подходы», это их желание все осмотреть во время беседы, сделать вывод, уверовать во что-то свое, заранее придуманное, или же, наоборот, отвергнуть.
— Еще вопросы будут? — спросил Дзержинский. — Извольте в таком случае касаться предмета, интересующего закон.
— Номер моего телефонного аппарата оставить?
— Нет, благодарю вас.
— Честь имею, господин Доманский.
— Спокойной ночи.
Назавтра Норовский был вызван в финансовую инспекцию Кракова. Инспектор, быстрый в движениях, взгляда Норовского старался избегать, елозил глазами по столу и, быстро манипулируя аккуратными ручками, тараторил:
— Таким образом, мы не можем не согласиться с доводами муниципальной пожарной инспекции и обязываем вас в месячный срок провести ремонт помещения, дабы возможность образования очага опасности была устранена совершенно категорически. Вы обязаны разобрать две стены, подвести канализацию, переложить фундамент и уже на этом новом фундаменте воздвигнуть стены, обязательно каменные. Впрочем, без проекта, утвержденного архитектурной инспекцией, мы не сможем санкционировать начало работ. Единственно, что может способствовать вам, так это внесение полутора тысяч шиллингов…
— Сколько?! — охнул Норовский. — Да откуда же у меня такие деньги?!
— … в кассу нашего департамента, — словно не слыша Норовского, продолжал чиновник, — для того, чтобы мы взяли ваше строение под свою опеку и сами провели ремонт. Извольте ознакомиться со сметой, здесь все подсчитано, и в случае, если вы в течение месяца внесете означенную выше сумму, мы проведем перестройку принадлежащего вам строения. В том же разе, если вы означенных денег внести не сможете, строение будет снесено. Срок — месяц, прошу расписаться в том, что я довел до вашего сведения заключение пожарной комиссии, подчиненной непосредственно полицейскому комиссариату Кракова.
— Здравствуйте, Птаха, — Дзержинский улыбнулся Гуровской и мягко пожал ее руку. — Что глаза грустные?
— Ну что вы, Юзеф! — Гуровская покачала головой. — Ночью мало спала, готовилась к экзамену, а потом пошла к товарищам — надо было паковать литературу для Лодзи.
— Запаковали?
— Да. В паспарту — очень удобно и надежно. Не станут же полицейские рвать картины? Им в голову не придет, что под сладенькими видами Монблана хранится Люксембург и Адольф Барский.
Дзержинский удивился:
— Неужели Монблан вам кажется «сладеньким»?
— Сам по себе — нет, конечно. Но виды, которые с него делают, — невероятно безвкусны.
— Вас это сердит? — спросил Дзержинский.
— Очень.
— А я, признаться, люблю смотреть, как в базарных фотографических ателье делают портреты молодоженов. Лица у них светлые, сами — счастливые. Фотограф заставляет их замирать перед вспышкой, и получается очень плохой портрет. То же — с Монбланом. Его делают слащавые люди дурного вкуса. Обстоятельства лишь на какое-то время оказываются сильнее вечной красоты: Монблан, как и счастье, категория постоянная.
— Дурной вкус — это обстоятельство? — удивилась Гуровская.
— В общем — да. Если создать условия для проявления всех заложенных в личности качеств, то в первую очередь станет очевидной тяга к красоте. Людям столь долго ее не показывали, что каждый представляет себе прекрасное так, как может. А как может понимать красоту рыночный фотограф? Так, как ее понимали его необразованные, темные родители. Это же шло из поколения в поколение.
— Слишком вы добры к людям.
— Доброта — при этом — одна из форм требовательности. Я ведь не оправдываю, я пытаюсь понять.
— Оправдываете, оправдываете, — улыбнулась Гуровская, — нельзя все оправдывать.
— Хотите кофе?
— Очень.
Дзержинский свернул с Унтер ден Линден.
— На здешний кофе у меня денег никак не хватит, а тут, в переулочке, есть прекрасное местечко — пойдемте-ка.
Они сели за столик, Дзержинский попросил заварить хорошего кофе и, перегнувшись через стол чуть не пополам, шепнул:
— Вы играть умеете?
— Что? — Гуровская, приняв было шутливую манеру Дзержинского, резко подалась назад. — Как — играть? О чем вы? С кем?
— Тише, Еленочка, тише, дружок. Я хочу просить вас о помощи.
— Господи, пожалуйста! Я не могла понять, о какой вы игре.
— Тутошние филеры топали за мной, я от них с трудом отвязался. А мне сегодня надо увидаться с одним господином. Так вот, пожалуйста, сыграйте роль моей доброй и давней подруги. Сможете?
— Кто этот господин?
— Мой знакомый. Нет, нет, это не опасно. Будь опасно, я не посмел бы вас просить.
— Ну, конечно, сыграю. Где это будет?
— У вас.
— У меня?
— Да. А что? Неудобно?
— Я съехала со старой мансарды… Присматриваю новое жилье, поближе к центру, но такое же недорогое.
— Где вы теперь живете?
— Я?
Дзержинский снова улыбнулся:
— Ну, конечно, вы — не я же.
— У меня не совсем удобно, потому что я сейчас остановилась в отеле. Не знаю, какова его репутация…
— Как называется отель?
Гуровская почувствовала, как стали холодеть пальцы: не везти же его в свой роскошный трехкомнатный номер? Он такой, он прямо спросит: откуда деньги? А она не готова лгать ему, да ему вообще нельзя лгать, такие уж глаза у него, открытые, спокойные, усмешливые, добрые, зеленые у него глаза.
— Отель называется «Адлер», — подчиняясь его взгляду, ответила Гуровская.
— Это где, в Ванзее? Или в Кепенике, рядом с Розой?
— Нет. Это здесь, в центре, — еще медленнее ответила Гуровская.
— «Адлер» — отель буржуев. Разбогатели? — глаза его по-прежнему были добры и приветливы. — Откуда такие деньги?
— Мне прислал из Варшавы Володя Ноттен.
Что-то изменилось в его глазах: они остались такими же, только цвет их из зеленого сделался голубовато-серым.
— Это поэт, кажется? Он честный человек? Вы его хорошо знаете?
— Я его люблю.
— Ладно, поедем в «Адлер», — сказал Дзержинский и попросил счет. — Я оттуда позвоню моему знакомому. Кстати, у Ноттена никаких неприятностей раньше не было? Полиция им не интересовалась?
— Что вы, Юзеф! Он вне подозрений…
На улице было еще светло, но сумрак угадывался в потемневших закраинах неба, и близкая ночь обозначалась велосипедистом, который ездил с длинной палкой от одного газового фонаря к другому и давал свет, невидный еще, но словно бы законодательно обозначавший конец дня.
— Я не зря спросил вас о Владимире Ноттене, Птаха. Он интересно и честно пишет, несколько, правда, экзальтированно, пэпээсами отдает, культом одиночки… Если по-настоящему протянуть ему руку, он сможет стать на наш путь?
— Не надо, — ответила Гуровская. — Пусть наша работа останется нашей, Юзеф. Он слишком раним…
— Значит, мы — толстокожие слоны? — Дзержинский искренне удивился.
— В революцию приходят ранимые люди, равнодушные никогда не приходят в революцию, Геленка.
— Я не то имела в виду. Он, как бы это сказать… Слишком мягок, что ли, слишком женственен…
— Женственность порой крепче показной мужественности, а мягкость — что ж, мягкость — одно из проявлений силы.
— С вами трудно спорить.
— А разве мы спорим? Ну, будет, ладно, коли вы считаете, что не надо, мы обдумаем ваше мнение; насильно к себе никого не тащим. Революционная партия, которая принуждает к сотрудничеству, — Дзержинский даже фыркнул, — разве такое возможно?
… Николаев был таким же шумным, толстым, проворливым, как и в маньчжурском поезде, словно и не долгие месяцы прошли, а короткие, быстротечные дни.
— Ого! — сказал он, входя в номер Гуровской. — Ничего себе живут революционеры в изгнании! Ваша берлога? Дзержинский посмотрел на Елену Казимировну:
— Моя приятельница сняла этот номер специально для нашей встречи.
— Зачем деньги зазря бросать? Ко мне бы приехали, да и все!
— За вами могут смотреть — за каждым заметным русским нет-нет да присматривают.
— Я пойду в библиотеку, Юзеф, — сказала Гуровская, — располагайтесь, как дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
Работал Дзержинский согнувшись вопросительным знаком над своим столом, переписывал для набора статьи Розы Люксембург и Мархлевского, правил рукописи рабочих, редактировал переводы с русского — польские рабочие, считал он, должны знать все, что происходит в России. Последние недели был занят тем, что отыскивал кандидатуры таких писателей, историков и экономистов, которые бы внесли в газету «струю интереса», высветили бы партийную работу по-своему, в иной манере, с другим строем доказательств.
Сегодня получил письмо от Розы. Люксембург писала, что в Варшаве в частных библиотеках выступает с лекциями по истории профессор Красовский, «чудесный старик, невероятно талантливый, несомненно левый. Было бы великолепно, если бы вы смогли уговорить его писать для газеты. Мне кажется, Красовский не откажет, ибо университетская администрация до сих пор запрещает ему выступать перед студентами, мы же предоставим ему трибуну. Естественно, с рядом его положений согласиться никак нельзя, но в исследованиях Красовского заложен тот динамит, который дает весьма ощутимую детонацию. Будучи патриотом — в чистом смысле — он лишен какого бы то ни было национализма».
… В дверь постучали осторожно, ладонью, очень тихо. Дзержинский недоуменно прислушался. Постучали второй раз — громче.
Спустившись вниз, Дзержинский спросил:
— Кто там?
— Это из полиции, лейтенант Лебе, — представился Зирах.
— В чем дело?
— Мне неловко говорить с вами через дверь, господин Доманский. Будет лучше, если вы побеседуете со мной. Сейчас. В противном случае, мы вызовем вас в полицию. Завтра.
Дзержинский дверь отпер, пропустил позднего гостя, пригласил его наверх, в свой кабинетик, осведомился:
— Чем обязан полиции?
— Полиции — ничем. Я по собственной инициативе.
— Прошу садиться.
— Благодарю.
Дзержинский внимательно оглядел лицо ночного визитера, вспомнил, как описывал допрашивавших его полицейских пан Норовский, заставил себя прикинуть метод сыщиков Пинкертона и, усмехнувшись чему-то, сказал:
— Слушаю, господин Зирах.
— Ого! Знаете мою подлинную фамилию? Большая сеть информаторов? Единокровцы помогают?
— Помогают, — согласился Дзержинский, по-прежнему усмехаясь.
— Позвольте без околичностей, сразу к делу?
— Именно так.
— Нам известны финансовые трудности, переживаемые вашей газетой, господин Доманский. Мы готовы оказать вам известную помощь в том случае, если вы согласитесь информировать меня и моих коллег о происходящем в Варшаве.
— Чем занимаются коллеги?
— Я и мои коллеги занимаемся изучением России как потенциального противника Австро-Венгрии.
— Вы что-то крепко напутали, господин Зирах. Выступая против русского самодержавия, я являюсь противником монархии вообще. Австро-Венгерской — в частности.
— Если вы откажетесь принять мое предложение, — пропустив слова об Австро-Венгрии, продолжал Зирах, — вас будут ждать большие осложнения, господин Доманский.
— Догадываюсь. Однако ничем помочь не могу — не научен торговать принципами.
— Вы вольны стоять на своей точке зрения — у нас свобода слова, монархия-то конституционная, в отличие от российской. Говорить можно все, за устное слово плату не взимают и не наказывают — хоть императора браните. А вот за печатание слова — слишком мы тут либеральничаем. Впрочем, это моя точка зрения, я в данном случае не представляю власть. Но, как принято выражаться, эти заметки на полях…
Дзержинского всегда раздражали эти «длинные» жандармские «подходы», это их желание все осмотреть во время беседы, сделать вывод, уверовать во что-то свое, заранее придуманное, или же, наоборот, отвергнуть.
— Еще вопросы будут? — спросил Дзержинский. — Извольте в таком случае касаться предмета, интересующего закон.
— Номер моего телефонного аппарата оставить?
— Нет, благодарю вас.
— Честь имею, господин Доманский.
— Спокойной ночи.
Назавтра Норовский был вызван в финансовую инспекцию Кракова. Инспектор, быстрый в движениях, взгляда Норовского старался избегать, елозил глазами по столу и, быстро манипулируя аккуратными ручками, тараторил:
— Таким образом, мы не можем не согласиться с доводами муниципальной пожарной инспекции и обязываем вас в месячный срок провести ремонт помещения, дабы возможность образования очага опасности была устранена совершенно категорически. Вы обязаны разобрать две стены, подвести канализацию, переложить фундамент и уже на этом новом фундаменте воздвигнуть стены, обязательно каменные. Впрочем, без проекта, утвержденного архитектурной инспекцией, мы не сможем санкционировать начало работ. Единственно, что может способствовать вам, так это внесение полутора тысяч шиллингов…
— Сколько?! — охнул Норовский. — Да откуда же у меня такие деньги?!
— … в кассу нашего департамента, — словно не слыша Норовского, продолжал чиновник, — для того, чтобы мы взяли ваше строение под свою опеку и сами провели ремонт. Извольте ознакомиться со сметой, здесь все подсчитано, и в случае, если вы в течение месяца внесете означенную выше сумму, мы проведем перестройку принадлежащего вам строения. В том же разе, если вы означенных денег внести не сможете, строение будет снесено. Срок — месяц, прошу расписаться в том, что я довел до вашего сведения заключение пожарной комиссии, подчиненной непосредственно полицейскому комиссариату Кракова.
— Здравствуйте, Птаха, — Дзержинский улыбнулся Гуровской и мягко пожал ее руку. — Что глаза грустные?
— Ну что вы, Юзеф! — Гуровская покачала головой. — Ночью мало спала, готовилась к экзамену, а потом пошла к товарищам — надо было паковать литературу для Лодзи.
— Запаковали?
— Да. В паспарту — очень удобно и надежно. Не станут же полицейские рвать картины? Им в голову не придет, что под сладенькими видами Монблана хранится Люксембург и Адольф Барский.
Дзержинский удивился:
— Неужели Монблан вам кажется «сладеньким»?
— Сам по себе — нет, конечно. Но виды, которые с него делают, — невероятно безвкусны.
— Вас это сердит? — спросил Дзержинский.
— Очень.
— А я, признаться, люблю смотреть, как в базарных фотографических ателье делают портреты молодоженов. Лица у них светлые, сами — счастливые. Фотограф заставляет их замирать перед вспышкой, и получается очень плохой портрет. То же — с Монбланом. Его делают слащавые люди дурного вкуса. Обстоятельства лишь на какое-то время оказываются сильнее вечной красоты: Монблан, как и счастье, категория постоянная.
— Дурной вкус — это обстоятельство? — удивилась Гуровская.
— В общем — да. Если создать условия для проявления всех заложенных в личности качеств, то в первую очередь станет очевидной тяга к красоте. Людям столь долго ее не показывали, что каждый представляет себе прекрасное так, как может. А как может понимать красоту рыночный фотограф? Так, как ее понимали его необразованные, темные родители. Это же шло из поколения в поколение.
— Слишком вы добры к людям.
— Доброта — при этом — одна из форм требовательности. Я ведь не оправдываю, я пытаюсь понять.
— Оправдываете, оправдываете, — улыбнулась Гуровская, — нельзя все оправдывать.
— Хотите кофе?
— Очень.
Дзержинский свернул с Унтер ден Линден.
— На здешний кофе у меня денег никак не хватит, а тут, в переулочке, есть прекрасное местечко — пойдемте-ка.
Они сели за столик, Дзержинский попросил заварить хорошего кофе и, перегнувшись через стол чуть не пополам, шепнул:
— Вы играть умеете?
— Что? — Гуровская, приняв было шутливую манеру Дзержинского, резко подалась назад. — Как — играть? О чем вы? С кем?
— Тише, Еленочка, тише, дружок. Я хочу просить вас о помощи.
— Господи, пожалуйста! Я не могла понять, о какой вы игре.
— Тутошние филеры топали за мной, я от них с трудом отвязался. А мне сегодня надо увидаться с одним господином. Так вот, пожалуйста, сыграйте роль моей доброй и давней подруги. Сможете?
— Кто этот господин?
— Мой знакомый. Нет, нет, это не опасно. Будь опасно, я не посмел бы вас просить.
— Ну, конечно, сыграю. Где это будет?
— У вас.
— У меня?
— Да. А что? Неудобно?
— Я съехала со старой мансарды… Присматриваю новое жилье, поближе к центру, но такое же недорогое.
— Где вы теперь живете?
— Я?
Дзержинский снова улыбнулся:
— Ну, конечно, вы — не я же.
— У меня не совсем удобно, потому что я сейчас остановилась в отеле. Не знаю, какова его репутация…
— Как называется отель?
Гуровская почувствовала, как стали холодеть пальцы: не везти же его в свой роскошный трехкомнатный номер? Он такой, он прямо спросит: откуда деньги? А она не готова лгать ему, да ему вообще нельзя лгать, такие уж глаза у него, открытые, спокойные, усмешливые, добрые, зеленые у него глаза.
— Отель называется «Адлер», — подчиняясь его взгляду, ответила Гуровская.
— Это где, в Ванзее? Или в Кепенике, рядом с Розой?
— Нет. Это здесь, в центре, — еще медленнее ответила Гуровская.
— «Адлер» — отель буржуев. Разбогатели? — глаза его по-прежнему были добры и приветливы. — Откуда такие деньги?
— Мне прислал из Варшавы Володя Ноттен.
Что-то изменилось в его глазах: они остались такими же, только цвет их из зеленого сделался голубовато-серым.
— Это поэт, кажется? Он честный человек? Вы его хорошо знаете?
— Я его люблю.
— Ладно, поедем в «Адлер», — сказал Дзержинский и попросил счет. — Я оттуда позвоню моему знакомому. Кстати, у Ноттена никаких неприятностей раньше не было? Полиция им не интересовалась?
— Что вы, Юзеф! Он вне подозрений…
На улице было еще светло, но сумрак угадывался в потемневших закраинах неба, и близкая ночь обозначалась велосипедистом, который ездил с длинной палкой от одного газового фонаря к другому и давал свет, невидный еще, но словно бы законодательно обозначавший конец дня.
— Я не зря спросил вас о Владимире Ноттене, Птаха. Он интересно и честно пишет, несколько, правда, экзальтированно, пэпээсами отдает, культом одиночки… Если по-настоящему протянуть ему руку, он сможет стать на наш путь?
— Не надо, — ответила Гуровская. — Пусть наша работа останется нашей, Юзеф. Он слишком раним…
— Значит, мы — толстокожие слоны? — Дзержинский искренне удивился.
— В революцию приходят ранимые люди, равнодушные никогда не приходят в революцию, Геленка.
— Я не то имела в виду. Он, как бы это сказать… Слишком мягок, что ли, слишком женственен…
— Женственность порой крепче показной мужественности, а мягкость — что ж, мягкость — одно из проявлений силы.
— С вами трудно спорить.
— А разве мы спорим? Ну, будет, ладно, коли вы считаете, что не надо, мы обдумаем ваше мнение; насильно к себе никого не тащим. Революционная партия, которая принуждает к сотрудничеству, — Дзержинский даже фыркнул, — разве такое возможно?
… Николаев был таким же шумным, толстым, проворливым, как и в маньчжурском поезде, словно и не долгие месяцы прошли, а короткие, быстротечные дни.
— Ого! — сказал он, входя в номер Гуровской. — Ничего себе живут революционеры в изгнании! Ваша берлога? Дзержинский посмотрел на Елену Казимировну:
— Моя приятельница сняла этот номер специально для нашей встречи.
— Зачем деньги зазря бросать? Ко мне бы приехали, да и все!
— За вами могут смотреть — за каждым заметным русским нет-нет да присматривают.
— Я пойду в библиотеку, Юзеф, — сказала Гуровская, — располагайтесь, как дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93