Вот что он прочел:
«Милая Розина!
Пришло время расставаться. Вы правильно сделали, что решили сохранить этого ребенка, который будет – я предчувствую – моим единственным потомком. Мне кажется, что родится мальчик. Назовите его Эдуаром, это мое второе имя. Никогда не пытайтесь показать мне его: вас просто не допустят до меня.
Ваша сноровка в постельных делах позволяет мне надеяться, что вас ждут большие успехи на этом поприще. Желаю вам всего наилучшего, молюсь за вас.
Сигизмонд».
Эдуар положил письмо на стол.
– Какая сволочь! – буркнул он. – Что за цинизм!
– Не такая уж и сволочь, раз признает свое отцовство. Представляешь себе, какую выгоду я могла извлечь из этого письма?
– А ты никогда не думала об этом?
– Ты с ума сошел! Я же любила его!
Этот крик, вырвавшийся из самого сердца, поразил Эдуара. Он встал, обошел кругом столик, склонился над Розиной и обнял ее за шею.
– То, что я узнал, ничего не меняет в моей жизни, – шепнул он матери. – У меня по-прежнему нет отца, но зато с такой матерью обойдусь и без него.
Они долго оставались в объятиях друг друга, не сводя глаз с пустой лежанки Рашели.
* * *
Эдуар уговаривал мать, чтобы она переехала к нему на несколько дней, ведь работы на стройке, сравнимые с подвигами Геракла, были приостановлены. Розина отказывалась, утверждая, что ей по душе такое полуцыганское житье в вагончике, здесь ей легче дышится. Сын догадался, что отказ матери связан с возможностью без помех встречаться с Фаусто Коппи, и сказал, что заедет за ней к концу дня, чтобы вместе поужинать после посещения морга.
Усевшись за руль автомобиля, Эдуар увидел двух хищных птиц, клюющих что-то белое. Он выключил мотор, намереваясь посмотреть, что происходит, хотя все и так было ему понятно. Действительно, на пустыре валялся трупик болонки, причем в странной позе: задние лапки были вытянуты и тесно прижаты друг к другу. По всей видимости, у собачки был сломан позвоночник, потому что задняя часть ее тельца лежала под углом. Мордочка и пасть были запачканы кровью, а шелковистая шерстка грязно-белого цвета – в черных подтеках.
Эдуар не сомневался: животное убили. Кто-то схватил болонку за задние лапки и ударил о твердую поверхность. Бланвен сразу вспомнил о Мари-Шарлотт и о ее неприязненных отношениях с Рашелью. Маленькая стерва была самим олицетворением зловредности. Эдуар считал, что она страдает каким-то умственным расстройством, при котором не отличают понятий добра и зла. Мари-Шарлотт как будто упивалась собственной испорченностью. Бланвен жалел, что отпустил Банана вместе с ней, ведь девчонка без труда обведет паренька вокруг пальца. Мари-Шарлотт напоминала девчонку, в которую вселился дьявол, в фильмах ужасов частенько показывали подобные создания.
Поскольку молодой магрибинец не возвращался, Эдуар решил заехать к нему домой. Семейство Лараби обитало в скромном муниципальном доме цвета мочи, нуждавшемся в ремонте. Дом был покрыт коричневатыми пятнами непонятного происхождения.
Наджиба была одна. Сидя за кухонным столом, она чистила овощи дешевым ножом – такие можно найти у уличных торговцев, раскладывающих свой товар в самом конце базара. Взгляд у девушки был отсутствующий, движения – неуверенные.
При виде Эдуара ее лицо озарилось улыбкой.
– Дверь была не заперта, – сказал Бланвен, – поэтому я и вошел.
Наджиба не ответила, слишком поглощенная созерцанием молодого человека.
– По-моему, ты полностью поправилась, – солгал Эдуар. – У тебя не осталось ни единого шрама.
Ему тяжело было глядеть на неуверенность, написанную на лице девушки.
– Ты стала еще красивее! – сказал Бланвен, на этот раз искренне.
– Ты тоже стал красивее! – откликнулась Наджиба.
И с умоляющим видом она потянулась к нему в поцелуе. Эдуар поцеловал ее.
Он не хотел злоупотреблять ситуацией, поэтому отодвинулся от девушки быстрее, чем той хотелось.
– Селим вернулся?
– Нет.
– От него нет никаких известий?
– Нет.
Сердце Эдуара сжалось. В какой же мерзкий гадючник затащила Мари-Шарлотт паренька? Поведение ученика огорчило Бланвена, тем более что раньше он относился к нему с глубоким уважением.
– Ты выходишь из дому?
– Иногда хожу с матерью за покупками.
– Я имею в виду одна…
– Мне еще страшно.
– Чего же ты боишься?
– Не знаю, просто страшно.
– Ты чего-то опасаешься?
– Не знаю, это-то меня и пугает.
– Скоро вернешься на факультет?
– Нет. Никогда.
– Что за дурь пришла тебе в голову!
– Мне больше не хочется учиться.
Эдуар вышел из себя. Его частенько охватывали приступы ярости, в основном без всякой причины.
– Господи! Только из-за того, что ты свалилась с мопеда, ты хочешь поменять весь свой образ жизни! Дура ты набитая, Наджиба. Ведь твоей стране нужны образованные девушки! А как же ты собираешься жить?
– Не знаю.
От ее потерянного вида у Эдуара перехватило горло.
– Ладно, ты еще не совсем оправилась после травмы, моя дорогая, но скоро все придет в норму.
– Помоги мне, – прошептала девушка. – Только ты значишь для меня что-то в этом мире.
Вернулась мать Наджибы, на голове у нее был большой желтый пластиковый таз со свежепостиранным бельем. Ловким движением она сняла его, поприветствовала Эдуара и на жутком французском языке спросила, нет ли новостей от Селима.
Наджиба ответила матери по-арабски.
– Что ты ей сказала? – спросил Бланвен.
– Я успокоила ее. Сегодня утром она ходила советоваться со старой колдуньей, живущей в нашем квартале, и та сказала, что мой брат находится в компании дьявола, но вскоре он вернется домой.
Эдуар, ничего не отвечая, собрался уходить.
– Как я хочу, чтобы ты забрал меня с собой, – прошептала со спокойным бесстыдством девушка.
Старуха вдруг забеспокоилась. У нее кожа была темнее, чем у Наджибы, а черты лица грубее. Приплюснутый нос, губастый рот говорили о принадлежности к негроидной расе, у Наджибы это было гораздо менее выражено. Глаза матери, подкрашенные темной краской, слишком блестели, и взгляд ее потому был одновременно бдительным и безразличным, в общем, неприятным.
* * *
Гражданская панихида ничем не отличалась от сотен ей подобных: такая же куцая, мрачная и торопливая. Катафалку, внутри которого находились Розина и Эдуар, надо было проехать всего полтора километра – таково было расстояние до кладбища. Жидкая похоронная процессия состояла из папаши Монготье, Эдит Лаважоль, Фаусто Коппи, сменившего по такому случаю форму велосипедиста на обычный костюм, железнодорожного смотрителя – от него Розина ходила звонить, – парикмахерши Наташи и двух или трех старушек с незапоминающейся внешностью, с которыми Рашель вместе лежала в больнице.
Одетый в черное распорядитель считал, очевидно, необходимой деталью своего туалета пару серых перчаток, явно мешавших ему, которые болтались у него в руке. Он суетился, что-то переставлял, пытаясь создать торжественную обстановку, придать лицу сочувственное выражение; строго глядя, он на ухо отдавал приказы помощникам, поправлял венки, снимал листок, упавший на гроб.
Когда могильщики опустили гроб на толстой веревке в могилу, распорядитель взял букет роз и первым бросил один цветок в яму, подавая пример всем остальным. Затем он отдал букет Бланвенам, те бросили по цветку и потом очередь дошла до других присутствующих.
Когда церемония закончилась, распорядитель заставил Розину и Эдуара принять соболезнования знакомых, что и было живо проделано. Ни мать, ни сын не плакали: по их мнению, похороны вышли неловкими и даже немного смешными.
Эдит Лаважоль подошла последней, чтобы задержаться рядом с Бланвенами. Она поцеловала того, кого с таким упорством продолжала называть своим любовником, прошептала ему на ухо какие-то успокаивающие слова, в которых тот не нуждался, находя их фальшивыми.
Во время этого разговора Эдуар заметил в глубине кладбища Банана. Парень походил на одного из тех наркоманов, на которых натыкаешься вечером в Латинском квартале: изможденный, мрачный, с взлохмаченной шевелюрой, опустошенным взглядом, воротник куртки был поднят, как у персонажа фильма о преступниках; его била лихорадка. На лице у парня обильно высыпали прыщи, бородка щетинилась.
Эдуар оставил Эдит и подошел к Банану, во взгляде того читались страх и усталость. Эдуару стало его жалко, и он обнял подмастерье за плечи.
– Ты дрожишь? – спросил Бланвен.
– Какая-то хворь прицепилась, – ответил Банан.
– Что за хворь? Надеюсь, не спид?
– Не думаю. Если только у «нее» этого нет!
Банан взял Эдуара за руку.
– Она раскурочила «11 В», – пробормотал Банан. – Причем нарочно. Берегись ее, она говорит, что рассчитается с тобой за то, что ты надавал ей по жопе. И она может это сделать, Эдуар: она убийца!
– Ну же, ну же, – вздохнул Бланвен, – ты бредишь, это жар. Как ты добрался?
– Автостопом.
– Ты заезжал к себе?
– Нет еще.
– А надо бы, твои старики места себе не находят от волнения.
Они подошли к Розине, в которую намертво вцепилась Эдит Лаважоль, и все втиснулись в «Ситроен-15» Эдуара, включая и Фаусто, приехавшего на похороны поездом.
Банана высадили у его дома, после чего Эдуар пригласил Эдит и Фаусто пообедать с ним и Розиной. Ветерок братского согласия прошелестел над дружным квартетом: «гонщик» больше не злился на своего «пасынка» за стычку на стройке.
Компания отправилась к Шарику, где, как Эдуар и предполагал, Фаусто Коппи заказал себе антрекот вместо петуха в вине. Впервые мадам Лаважоль и Розина встретились не для того, чтобы поговорить об успехах в учебе «малыша Дуду». Мать прекрасно осознавала, какие отношения сложились между учеником и его бывшей учительницей, но делала вид, что ничего не знает. Разница в возрасте у женщин была невелика, и их охватило какое-то странное чувство, похожее на опьянение, от того, что они вышли «в свет» со своими молодыми любовниками.
За аперитивом, пока дамы мыли руки, Эдуар сказал Фаусто:
– Давай после жратвы отправимся потрахать наших мамашек.
Итальянец от смущения покраснел.
– Я благодарен тебе за то, что ты не прибавил: «Лучший суп получается в старой кастрюле», – продолжал Бланвен. – А может, в Италии не знают этой пословицы? Я предчувствую, что скоро мы станем с тобой настоящими друзьями. Если люди не выносят друг друга, значит, они незнакомы, так мне говорили. Люблю парней, у которых есть хобби. Знаешь, что такое хобби?
– Я гонщик, но не дикарь, – ответил Фаусто.
– Хобби – это способ борьбы против одиночества, – продолжал Эдуар. – Делаешь вид, что безумно увлечен чем-то, но себя-то не обманешь. У тебя – велосипед, у меня – переднеприводные автомобили. – И, затуманившись, он прибавил: – А у других это мотоциклы «харлей-дэвидсон».
Эдуар представил себе мотоциклы князя, выстроившиеся в гараже, начищенные до блеска, со сверкающей кожей, а от блеска хромированных деталей слепнут глаза. Сохранила ли их княгиня-мать как реликвии или рассталась с ними, чтобы они лишний раз не напоминали о трагедии? Эдуар склонялся к первой гипотезе. Странные люди! Он не чувствовал ничего общего с ними. Ему вспомнилась фраза Сигизмонда из прощального письма: «Никогда не пытайтесь показать мне его: вас просто не допустят до меня»; от этих слов Бланвену сделалось больно. Предупреждение дышало трусливой, хотя и неосознанной жестокостью. А отвратительнее всего было то, что письмо подразумевало рабское подчинение, да и все оно было полно дьявольских уловок. После его прочтения складывалось впечатление, что сей молодой человек весьма высоко оценил свою связь с Розиной, несмотря на то что его отношения с ней не переросли в любовь или даже просто в нежность.
– Извини меня, – сказал Эдуар Фаусто, доставая из кармана квадратный конверт.
И он снова с расстановкой, слово за словом, прочитал про себя письмо, будто хотел выучить его наизусть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
«Милая Розина!
Пришло время расставаться. Вы правильно сделали, что решили сохранить этого ребенка, который будет – я предчувствую – моим единственным потомком. Мне кажется, что родится мальчик. Назовите его Эдуаром, это мое второе имя. Никогда не пытайтесь показать мне его: вас просто не допустят до меня.
Ваша сноровка в постельных делах позволяет мне надеяться, что вас ждут большие успехи на этом поприще. Желаю вам всего наилучшего, молюсь за вас.
Сигизмонд».
Эдуар положил письмо на стол.
– Какая сволочь! – буркнул он. – Что за цинизм!
– Не такая уж и сволочь, раз признает свое отцовство. Представляешь себе, какую выгоду я могла извлечь из этого письма?
– А ты никогда не думала об этом?
– Ты с ума сошел! Я же любила его!
Этот крик, вырвавшийся из самого сердца, поразил Эдуара. Он встал, обошел кругом столик, склонился над Розиной и обнял ее за шею.
– То, что я узнал, ничего не меняет в моей жизни, – шепнул он матери. – У меня по-прежнему нет отца, но зато с такой матерью обойдусь и без него.
Они долго оставались в объятиях друг друга, не сводя глаз с пустой лежанки Рашели.
* * *
Эдуар уговаривал мать, чтобы она переехала к нему на несколько дней, ведь работы на стройке, сравнимые с подвигами Геракла, были приостановлены. Розина отказывалась, утверждая, что ей по душе такое полуцыганское житье в вагончике, здесь ей легче дышится. Сын догадался, что отказ матери связан с возможностью без помех встречаться с Фаусто Коппи, и сказал, что заедет за ней к концу дня, чтобы вместе поужинать после посещения морга.
Усевшись за руль автомобиля, Эдуар увидел двух хищных птиц, клюющих что-то белое. Он выключил мотор, намереваясь посмотреть, что происходит, хотя все и так было ему понятно. Действительно, на пустыре валялся трупик болонки, причем в странной позе: задние лапки были вытянуты и тесно прижаты друг к другу. По всей видимости, у собачки был сломан позвоночник, потому что задняя часть ее тельца лежала под углом. Мордочка и пасть были запачканы кровью, а шелковистая шерстка грязно-белого цвета – в черных подтеках.
Эдуар не сомневался: животное убили. Кто-то схватил болонку за задние лапки и ударил о твердую поверхность. Бланвен сразу вспомнил о Мари-Шарлотт и о ее неприязненных отношениях с Рашелью. Маленькая стерва была самим олицетворением зловредности. Эдуар считал, что она страдает каким-то умственным расстройством, при котором не отличают понятий добра и зла. Мари-Шарлотт как будто упивалась собственной испорченностью. Бланвен жалел, что отпустил Банана вместе с ней, ведь девчонка без труда обведет паренька вокруг пальца. Мари-Шарлотт напоминала девчонку, в которую вселился дьявол, в фильмах ужасов частенько показывали подобные создания.
Поскольку молодой магрибинец не возвращался, Эдуар решил заехать к нему домой. Семейство Лараби обитало в скромном муниципальном доме цвета мочи, нуждавшемся в ремонте. Дом был покрыт коричневатыми пятнами непонятного происхождения.
Наджиба была одна. Сидя за кухонным столом, она чистила овощи дешевым ножом – такие можно найти у уличных торговцев, раскладывающих свой товар в самом конце базара. Взгляд у девушки был отсутствующий, движения – неуверенные.
При виде Эдуара ее лицо озарилось улыбкой.
– Дверь была не заперта, – сказал Бланвен, – поэтому я и вошел.
Наджиба не ответила, слишком поглощенная созерцанием молодого человека.
– По-моему, ты полностью поправилась, – солгал Эдуар. – У тебя не осталось ни единого шрама.
Ему тяжело было глядеть на неуверенность, написанную на лице девушки.
– Ты стала еще красивее! – сказал Бланвен, на этот раз искренне.
– Ты тоже стал красивее! – откликнулась Наджиба.
И с умоляющим видом она потянулась к нему в поцелуе. Эдуар поцеловал ее.
Он не хотел злоупотреблять ситуацией, поэтому отодвинулся от девушки быстрее, чем той хотелось.
– Селим вернулся?
– Нет.
– От него нет никаких известий?
– Нет.
Сердце Эдуара сжалось. В какой же мерзкий гадючник затащила Мари-Шарлотт паренька? Поведение ученика огорчило Бланвена, тем более что раньше он относился к нему с глубоким уважением.
– Ты выходишь из дому?
– Иногда хожу с матерью за покупками.
– Я имею в виду одна…
– Мне еще страшно.
– Чего же ты боишься?
– Не знаю, просто страшно.
– Ты чего-то опасаешься?
– Не знаю, это-то меня и пугает.
– Скоро вернешься на факультет?
– Нет. Никогда.
– Что за дурь пришла тебе в голову!
– Мне больше не хочется учиться.
Эдуар вышел из себя. Его частенько охватывали приступы ярости, в основном без всякой причины.
– Господи! Только из-за того, что ты свалилась с мопеда, ты хочешь поменять весь свой образ жизни! Дура ты набитая, Наджиба. Ведь твоей стране нужны образованные девушки! А как же ты собираешься жить?
– Не знаю.
От ее потерянного вида у Эдуара перехватило горло.
– Ладно, ты еще не совсем оправилась после травмы, моя дорогая, но скоро все придет в норму.
– Помоги мне, – прошептала девушка. – Только ты значишь для меня что-то в этом мире.
Вернулась мать Наджибы, на голове у нее был большой желтый пластиковый таз со свежепостиранным бельем. Ловким движением она сняла его, поприветствовала Эдуара и на жутком французском языке спросила, нет ли новостей от Селима.
Наджиба ответила матери по-арабски.
– Что ты ей сказала? – спросил Бланвен.
– Я успокоила ее. Сегодня утром она ходила советоваться со старой колдуньей, живущей в нашем квартале, и та сказала, что мой брат находится в компании дьявола, но вскоре он вернется домой.
Эдуар, ничего не отвечая, собрался уходить.
– Как я хочу, чтобы ты забрал меня с собой, – прошептала со спокойным бесстыдством девушка.
Старуха вдруг забеспокоилась. У нее кожа была темнее, чем у Наджибы, а черты лица грубее. Приплюснутый нос, губастый рот говорили о принадлежности к негроидной расе, у Наджибы это было гораздо менее выражено. Глаза матери, подкрашенные темной краской, слишком блестели, и взгляд ее потому был одновременно бдительным и безразличным, в общем, неприятным.
* * *
Гражданская панихида ничем не отличалась от сотен ей подобных: такая же куцая, мрачная и торопливая. Катафалку, внутри которого находились Розина и Эдуар, надо было проехать всего полтора километра – таково было расстояние до кладбища. Жидкая похоронная процессия состояла из папаши Монготье, Эдит Лаважоль, Фаусто Коппи, сменившего по такому случаю форму велосипедиста на обычный костюм, железнодорожного смотрителя – от него Розина ходила звонить, – парикмахерши Наташи и двух или трех старушек с незапоминающейся внешностью, с которыми Рашель вместе лежала в больнице.
Одетый в черное распорядитель считал, очевидно, необходимой деталью своего туалета пару серых перчаток, явно мешавших ему, которые болтались у него в руке. Он суетился, что-то переставлял, пытаясь создать торжественную обстановку, придать лицу сочувственное выражение; строго глядя, он на ухо отдавал приказы помощникам, поправлял венки, снимал листок, упавший на гроб.
Когда могильщики опустили гроб на толстой веревке в могилу, распорядитель взял букет роз и первым бросил один цветок в яму, подавая пример всем остальным. Затем он отдал букет Бланвенам, те бросили по цветку и потом очередь дошла до других присутствующих.
Когда церемония закончилась, распорядитель заставил Розину и Эдуара принять соболезнования знакомых, что и было живо проделано. Ни мать, ни сын не плакали: по их мнению, похороны вышли неловкими и даже немного смешными.
Эдит Лаважоль подошла последней, чтобы задержаться рядом с Бланвенами. Она поцеловала того, кого с таким упорством продолжала называть своим любовником, прошептала ему на ухо какие-то успокаивающие слова, в которых тот не нуждался, находя их фальшивыми.
Во время этого разговора Эдуар заметил в глубине кладбища Банана. Парень походил на одного из тех наркоманов, на которых натыкаешься вечером в Латинском квартале: изможденный, мрачный, с взлохмаченной шевелюрой, опустошенным взглядом, воротник куртки был поднят, как у персонажа фильма о преступниках; его била лихорадка. На лице у парня обильно высыпали прыщи, бородка щетинилась.
Эдуар оставил Эдит и подошел к Банану, во взгляде того читались страх и усталость. Эдуару стало его жалко, и он обнял подмастерье за плечи.
– Ты дрожишь? – спросил Бланвен.
– Какая-то хворь прицепилась, – ответил Банан.
– Что за хворь? Надеюсь, не спид?
– Не думаю. Если только у «нее» этого нет!
Банан взял Эдуара за руку.
– Она раскурочила «11 В», – пробормотал Банан. – Причем нарочно. Берегись ее, она говорит, что рассчитается с тобой за то, что ты надавал ей по жопе. И она может это сделать, Эдуар: она убийца!
– Ну же, ну же, – вздохнул Бланвен, – ты бредишь, это жар. Как ты добрался?
– Автостопом.
– Ты заезжал к себе?
– Нет еще.
– А надо бы, твои старики места себе не находят от волнения.
Они подошли к Розине, в которую намертво вцепилась Эдит Лаважоль, и все втиснулись в «Ситроен-15» Эдуара, включая и Фаусто, приехавшего на похороны поездом.
Банана высадили у его дома, после чего Эдуар пригласил Эдит и Фаусто пообедать с ним и Розиной. Ветерок братского согласия прошелестел над дружным квартетом: «гонщик» больше не злился на своего «пасынка» за стычку на стройке.
Компания отправилась к Шарику, где, как Эдуар и предполагал, Фаусто Коппи заказал себе антрекот вместо петуха в вине. Впервые мадам Лаважоль и Розина встретились не для того, чтобы поговорить об успехах в учебе «малыша Дуду». Мать прекрасно осознавала, какие отношения сложились между учеником и его бывшей учительницей, но делала вид, что ничего не знает. Разница в возрасте у женщин была невелика, и их охватило какое-то странное чувство, похожее на опьянение, от того, что они вышли «в свет» со своими молодыми любовниками.
За аперитивом, пока дамы мыли руки, Эдуар сказал Фаусто:
– Давай после жратвы отправимся потрахать наших мамашек.
Итальянец от смущения покраснел.
– Я благодарен тебе за то, что ты не прибавил: «Лучший суп получается в старой кастрюле», – продолжал Бланвен. – А может, в Италии не знают этой пословицы? Я предчувствую, что скоро мы станем с тобой настоящими друзьями. Если люди не выносят друг друга, значит, они незнакомы, так мне говорили. Люблю парней, у которых есть хобби. Знаешь, что такое хобби?
– Я гонщик, но не дикарь, – ответил Фаусто.
– Хобби – это способ борьбы против одиночества, – продолжал Эдуар. – Делаешь вид, что безумно увлечен чем-то, но себя-то не обманешь. У тебя – велосипед, у меня – переднеприводные автомобили. – И, затуманившись, он прибавил: – А у других это мотоциклы «харлей-дэвидсон».
Эдуар представил себе мотоциклы князя, выстроившиеся в гараже, начищенные до блеска, со сверкающей кожей, а от блеска хромированных деталей слепнут глаза. Сохранила ли их княгиня-мать как реликвии или рассталась с ними, чтобы они лишний раз не напоминали о трагедии? Эдуар склонялся к первой гипотезе. Странные люди! Он не чувствовал ничего общего с ними. Ему вспомнилась фраза Сигизмонда из прощального письма: «Никогда не пытайтесь показать мне его: вас просто не допустят до меня»; от этих слов Бланвену сделалось больно. Предупреждение дышало трусливой, хотя и неосознанной жестокостью. А отвратительнее всего было то, что письмо подразумевало рабское подчинение, да и все оно было полно дьявольских уловок. После его прочтения складывалось впечатление, что сей молодой человек весьма высоко оценил свою связь с Розиной, несмотря на то что его отношения с ней не переросли в любовь или даже просто в нежность.
– Извини меня, – сказал Эдуар Фаусто, доставая из кармана квадратный конверт.
И он снова с расстановкой, слово за словом, прочитал про себя письмо, будто хотел выучить его наизусть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56