А они беседовали о террористах.
— Возьми, к примеру, наших, — говорил Килмара. — Мы ловим их, сажаем в тюрьму, иногда даже убиваем, но я в определенной степени сочувствую им или, по меньшей мере, понимаю их — всех этих “прово” и другие группы, отколовшиеся от ИРА. Они борются за объединенную Ирландию. Они не хотят британского владычества на севере.
— И поэтому взрывают бомбы на переполненных улицах, убивают и калечат невинных мужчин, женщин и детей, расстреливают полицейских на виду у их семей, — вставил Фицдуэйн.
— Знаю, знаю, — сказал Килмара. — Я не оправдываю ИРА. Я только говорю, что понимаю их мотивы.
Они оставили позади пруды и зеленые насаждения Герберт-парка и, перейдя дорогу, вступили на территорию, где были расположены теннисные корты. Мокрая трава хлюпала под ногами. Они не обращали на это внимания.
Килмара заговорил снова.
— Подобным же образом я понимаю другие националистские террористические организации вроде испанских басков или разных палестинских группировок, которых, как тебе известно, на свете предостаточно. Но я никак не могу понять, что движет европейскими террористами — группой “Баадер-Майнхоф”, “Отрядом Красной Армии”, как они себя называют, “Аксьон Директ” — или бандами типа итальянской “Бригада Росса”. Чего им, черт возьми, надо? Большинство из этих людей выросли в богатых семьях. Получили хорошее образование — иногда даже слишком хорошее. У них нет материальных проблем. Нет националистических целей. Похоже на то, что у них нет и сколько-нибудь твердой политической позиции. И однако они грабят, крадут детей, калечат и убивают. Но ради чего? Зачем?
— К чему ты клонишь? — Килмара остановился и повернулся к Фицдуэйну лицом. — Будь я проклят, если знаю. Но у меня такое чувство, что в мире заваривается каша, которую непросто будет расхлебать. Мы сидим на этом маленьком островке, любуемся на свой трилистник, покуда мозги наши потихоньку затягивает плесенью, и считаем, что кроме ИРА нам больше не о чем волноваться — по крайней мере, если речь идет о террористах. Но я не уверен, что дело обстоит так просто. Я не говорю о коммунизме, этот строй в любом случае сам себя разрушит, — но и в западных демократических странах далеко не все ладно. Нашу систему ценностей разъедает гангрена, а в результате появляются террористы вроде “Отряда Красной Армии” — и я начинаю ощущать их присутствие даже в нашей стране.
Они тронулись дальше. К большому облегчению начальника охраны, небеса разверзлись, и ливень стал рушиться сплошными простынями. Полковник и его гость поспешили к автомобилю рейнджеров.
— Это просто интуиция или что-нибудь посерьезнее? — спросил Фицдуэйн. — Мы ведем чисто академическую дискуссию, или она каким-то образом связана с моим предприятием?
— Это не академическая дискуссия, — сказал Килмара, — но ничего определенного у меня нет. Только клочки и обрывки сведений из рапортов разведки и протоколов допросов. Там попадается что-то такое, чего не должно быть. Есть какой-то странный налет. Я уже давно играю в эти игры, и у меня выработалась неплохая интуиция. А насчет того, как это связано с тобой, ничего сказать не могу — кто его знает? Самоубийства — результат психических отклонений. Есть и другие способы продемонстрировать обществу свое отчаяние. А в нашем обществе довести до отчаяния может многое.
Подойдя к автомобилю, Килмара остановился. Небо было черным, гремел гром. Дождь ручьями лил с их плащей. Сверкнувшая молния на миг озарила лицо Килмары. Он хотел было сказать о чем-то, но передумал и вернулся к теме, которую они только что обсуждали.
— В этой нашей новой, современной Ирландии — а с таким же успехом можно говорить и обо всем западном капиталистическом мире — идея прогресса отождествляется с новым торговым центром или видеомагнитофоном. Но все не так просто. Жизнь не может быть такой примитивной.
Фицдуэйн взглянул на своего друга.
— У меня есть дети, — сказал Килмара, — и мне совсем не нравится то, что я вижу в своем хрустальном шарике.
Они вернулись в гостиницу, решили обсушиться и выпить на посошок горячего виски. Его смаковали в дружеской тишине. Как обычно, топили здесь чересчур сильно, зато их брошенные на батареи плащи и шляпы, с которых капало на ковер, постепенно подсыхали. В комнате запахло мокрой псиной.
— Так я и не понял, к чему ты все это затеваешь, Хьюго, — сказал Килмара. — Вечно у тебя душа не на месте. — Он покрутил гвоздичку в своем стакане. — Скажи, — продолжал он, — тебя по-прежнему называют ирландским самураем?
— Время от времени, — ответил Фицдуэйн. — Прессе это нравится. Они обожают броские прозвища. Килмара рассмеялся.
— Но это прозвище тебе подходит. У тебя есть свои идеалы, свои моральные ориентиры, есть военные навыки и родословная — и ты постоянно ищешь то, за что стоит бороться в мировом масштабе, ввязываешься в опасные приключения.
— Самурай, — сказал Фицдуэйн, — это воин, который знает, за что борется; у него есть хозяин и свое место в обществе, это рыцарь, ответственный перед своим повелителем, но стоящий во главе собственных владений.
— Что ж, — сказал Килмара, — собственные владения у тебя определенно есть, пусть даже они и висят в пустоте. А вот перед кем ты несешь ответственность, — он ухмыльнулся, — это вопрос интересный.
Гроза достигла своего пика. Дождь барабанил по стеклу. Молния расколола небо на две половины с рваными краями.
— Подходящая погода для отвлеченных размышлений, — сказал Фицдуэйн, — вот только время не слишком удачное.
Пятнадцать минут спустя Килмару соединили по телефону с облицованной белым кафелем комнатой в Корке.
Невысокий человек с седоватыми волосами и цветом лица заядлого рыбака взял трубку, поданную ему лаборантом. На нем были зеленые рабочие штаны, зеленый халат и резиновый фартук. Белые резиновые боты были забрызганы кровью.
— Майкл, — сказал Килмара после обмена приветствиями, — я хочу, чтобы ты ненадолго отложил электрическую пилу, которой вскрываешь ирландские черепа в напрасных поисках серого вещества. Сходи на обед с моим другом и потолкуй с ним немножко.
— О чем? — спросил человек в фартуке. Слышно было, как в ведро из нержавейки падают капли, стекающие со стола для вскрытия — сейчас на нем лежало мертвое тело.
— О самоубийце из Берна.
— Так, — сказал человек в фартуке. — А кто платит за обед?
— Ну разве такие вопросы уместны между друзьями?
— Уместны, — сказал человек в фартуке.
— Ладно, обед за счет фирмы.
— Очень мило с твоей стороны, Шейн, — сказал человек в фартуке. — Тогда пусть это будет “Арбутус”.
Прежде чем вернуться к трупу, он решил побаловать себя чашечкой чаю.
Килмара стал звонить в Швейцарию.
Фицдуэйн отмокал в ванне, глядя, как покачивается на мыльной воде желтая пластмассовая уточка. Вот в чем недостаток душа: уточке поплавать негде.
Сквозь приоткрытую дверь доносилась музыка Сина О`Райады.
Фицдуэйн не слышал звонка. Он размышлял об О`Райаде — замечательном композиторе, который спился и умер, не дожив до зрелых лет, о Руди фон Граффенлаубе и о том, что из-за алкоголя и наркотиков самоубийства стали широко распространенным явлением. Правда, повешение выглядит гораздо более драматично. Его взгляд упал на уточку. Она низко сидела в воде. Неужели в ней дырка? Это было бы ужасно.
Он услышал смех Итен. Она вошла в ванную и стащила с горячей батареи полотенце.
— Это Шейн. Спрашивает, не можешь ли ты на минутку расстаться со своей уточкой. Ему надо с тобой поговорить.
Мокрой рукой Фицдуэйн взял телефон. На волосах его еще лопались мыльные пузырьки. Он дотянулся до регулятора громкости и приглушил музыку.
— Ты еще жив? — сказал он в трубку.
— Шутник, — проворчал в ответ Килмара. Был сырой мартовский вечер, и он битый час добирался к себе домой в Уэстмит. Настроение у него было паршивое, к тому же он боялся, что подцепил простуду.
— Есть успехи? — спросил Фицдуэйн. — Или ты просто хотел вытащить меня из ванны?
— Успехи есть, — ответил Килмара. — Врач из Корка согласен, но тебе придется съездить туда. Человек в Берне сказал, что они всегда рады воспитанным туристам, но когда я упомянул имя фон Граффенлауба, ему это, похоже, не слишком понравилось. И еще — если я не свалюсь с воспалением легких, как ты посмотришь на то, чтобы прогуляться утром до Шрузбури-роуд? Хочу поговорить о живых и мертвых. Улавливаешь?
— Не совсем, — сказал Фицдуэйн.
Три часа спустя Килмара почувствовал себя намного лучше.
В большом камине потрескивали дрова. Omelette fines herbes [3], салат из помидоров, немножко сыру, красное вино — приготовленное руками француженки, все это было замечательно. Он слышал, как на кухне жужжит кофемолка.
Он развалился в старом кожаном кресле с подголовником, близнецы устроились рядом. В своих пижамных штанишках и халатиках с изображением щенка Снупи они выглядели очень уютно; от них пахло мылом, шампунем и свежевымытыми шестилетками. Потом, когда остались позади крики, визги и неизбежное “папочка, мы же не можем пойти спать, пока наши волосы совсем, совсем не высохнут”, он разговорился с Аделин. Как всегда, глядя нанес или думая о ней, он чувствовал себя счастливым.
— Но почему он хочет этим заняться, cheri? [4] — спросила Аделин. Она держала свой бокал с арманьяком так, чтобы на него падал свет от камина, и любовалась насыщенным цветом напитка. — Зачем Хьюго затевать это расследование, если ничего подозрительного нет, если не видно никаких причин?
— Нет ничего подозрительного, если верить властям, — сказал Килмара, — но Хьюго не слишком им доверяет. Ему кажется, будто здесь что-то неладно, а он привык прислушиваться к своему внутреннему голосу.
Аделин это явно не убедило.
— Внутренний голос — и все?
— По-моему, не только, — сказал Килмара. — Хьюго — противоречивая натура. Это мягкий человек с твердым стержнем внутри, и многие его таланты связаны как раз с этой внутренней твердостью. Не случайно ведь он провел на фронте почти всю сознательную жизнь. В Конго он дрался прекрасно, хотя после боя его всегда начинали одолевать угрызения совести. Став военным корреспондентом, он нашел компромисс. Ну, а теперь он приблизился к зрелому возрасту, когда наступает пора подумать о том, кем ты был и куда ты идешь. Мне кажется, его мучит совесть из-за того, что он столько лет получал деньги, фотографируя страдания других людей, и эта последняя смерть на его пороге сыграла роль катализатора, выпустив на волю все, что накопилось у него на душе. Скорее всего, он считает, что, найдя причины этой трагедии, сумеет предотвратить какую-то другую беду.
— Думаешь, из этого что-нибудь получится? — сказала Аделин. — По-моему, более вероятно, что все будут захлопывать двери у него перед носом. Никто не любит говорить о самоубийцах — особенно родные.
Килмара кивнул.
— Что ж, — ответил он, — вообще-то ты права, но Фицпу-эйн — особый случай. У него есть кое-какие редкие качества, хотя он рассмеялся бы, скажи ты ему об этом. Он умеет разговорить людей и чувствует то, чего другие не замечают. Он не просто обаятелен. Если бы я верил в такие вещи, то сказал бы, что к нему применимо слово “фэй”.
— Что значит “фэй”? — спросила Аделин. Она прекрасно владела английским и была слегка раздосадована тем, что Килмара употребил не знакомое ей слово. Ее носик воинственно нацелился вверх, в глазах блестел вызов. Килмара залюбовался ею. Он издал смешок.
— О, это настоящее слово, — сказал он. — Тебе небесполезно будет знать его, раз уж ты общаешься с кельтами. Он достал с полки за креслом словарь Чеймберса.
— “Фэй”, — прочел он. — “Осужденный; обреченный на гибель; находящийся под угрозой внезапной или насильственной смерти; предвидящий будущее, особенно какие-либо бедствия; эксцентричный;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94