Особенно ему удавалась фраза: "Человек – животное довольно странное".
Нил примерял эту формулировку на себя и находил совершенно справедливой, ибо собственное его поведение давало немало поводов для удивления. Он завел нешуточный роман с Ирочкой Оболенской.
Из-за шрама, из-за своей хромоты она считала себя дурнушкой, особенно на фоне старшей сестры, и выросла нелюдимой, погруженной в себя. Первые знаки внимания она восприняла настороженно, недоверчиво, чуть не сорвавшись в не свойственную ей грубость. Но Нил был нежен, деликатен и в то же время настойчив, и вскоре она распахнула ему свою душу.
В ее обществе он вытворял все то, что сам же искренне считал смехотворным в отношениях между мужчиной и женщиной – смущался, дарил цветы, декламировал лирические стихи, какие только мог вспомнить, опускался на колено. Деликатно уводил ее, издалека заприметив компанию чань-буддистов, приросшую десятком адептов и сделавшуюся неотличимой от своры пьяных оборванцев. Из-за своей хромоты она не могла отправиться со всеми в Сердоликовую бухту – он нанял катер и прокатил ее туда и обратно. Не могла дойти до Старого Крыма – он брал такси, подвозил ее до самого дома-музея Александра Грина, бродил с ней из комнатки в комнатку, разговаривая про Ассоль, про алые паруса, про вольный город Зурбаган.
Гуляя с ним, Ирочка завороженно молчала, улыбалась, доверчиво заглядывала в глаза. А Нил бережно поддерживал ее под руку и каждую секунду ощущал, что принимает на себя обязательства неизмеримо большие, чем когда забирался в постель к очередной из питерских наложниц, чьими номерами была испещрена его записная книжка.
Он был готов принять на себя самые жесткие обязательства, ему не терпелось их частоколом отгородить себя от самой возможности думать о Линде. Он отдавал себе отчет, что вряд ли будет счастлив с Ирочкой, – но не счастья искал тогда, а избавления, и понимал, что надо спешить. Неизвестно, надолго ли еще достанет нынешней решимости.
На восьмой день его пребывания в доме Марии Александровны после бурной отвальной отъехал в Ленинград Максим Назаров, и Нил перебрался наконец с узкого и жесткого насеста в "скворечник" – чердачную комнатушку, где помимо него обитали два Володи – маленький якут и здоровенный украинец из Запорожья, тоже поэт. Оба гения оказались, к тому же, истинными виртуозами храпа – с присвистом, с подстанываниями, со скрежетом зубовным, с головокружительными синкопами, кодами, додекафоническими и атональными эффектами. Определенно, старик Шёнберг от зависти ворочался в гробу; возможно, не спалось и маэстро Шнитке – но уж Нилу точно! Помаявшись с часок, он не выдержал, плюнул и, подсвечивая себе фонариком, тихо, спустился в сад.
Трещали цикады, им вторили дебелые южные лягухи, наверху, на черном бархатном небесном ложе, бриллиантиками искрились звезды. Нил сидел в шезлонге, медленно и глубоко дыша, грудь наливалась меланхолическим, но приятным томлением. Надо непременно, завтра же, объясниться с Ирочкой, поговорить с Робеспьером Израилевичем...
– Участь моя решена... – прошептал он начало известной пушкинской фразы, и глаза его закрылись сами собой...
По бокам, насколько хватало взгляда, тянулись красно-голубые гобелены, внизу выписывал сложные вензеля узор блистающего наборного паркета, над головой белели нежнейшие облака расписного плафона. Мимо него, извиваясь, словно ленточки на ветру, пролетали разреженные, плоские человеческие подобия в париках, камзолах с золотым галуном, красных туфлях с квадратными носами. Из высоченного тусклого зеркала в золоченой раме выпорхнула черная фигурка и, материализуясь, застыла перед ним тоненькой девушкой в черной бархатной амазонке, отороченной зеленоватым мехом. Лицо ее было одновременно лицом беглой жены, Тани Захаржевской и старшей доченьки князя Робеспьера.
– Т-с-с, – прошептала девушка, прикладывая к губам тонкий пальчик. – Здесь повсюду глаза и уши... Жди меня здесь!
И втолкнула его в неизвестно откуда появившуюся дверь.
Нил огляделся. Он был в пустом помещении без окон, все грани которого были покрыты ровными, чуть зеркальными металлическими пластинами, совершенно одинаковыми, только по одной из них наискосок шла кривая надпись, сделанная губной помадой: "Я ЛЮБЛЮ ЛУЯ!"
Идеальную кубичность помещения нарушало возвышение, вроде помоста, вдоль дальней стены. Нил сделал шаг, другой, остановился озадаченно и прошептал:
– Куда это я попал?
– Угадай с трех раз, – ответил кто-то знакомый, но очень в этой обстановке нежеланный.
– Не стану я угадывать! – Нил топнул ногой.
– Ну ладно, скажу. Ты, сладкий мой, оказался в приватном королевском нужнике города-героя Версаля. Вот послушай, какое чудное хокку я сложил в честь этого заведения. Называется "Утренние размышления наставника о слиянии Инь и Ян".
Опять сижу, как ян последний
В очке соседнем – инь.
В параше мы сольемся...
Нил прищурился и на самом краешке возвышения разглядел глумливую и синюю рожу Игоря Бергмана. Бергман подмигнул и явился в полный рост – в тельняшке, широченных галифе, похожий на Попандопуло из фильма "Свадьба в Малиновке".
– Что ты делаешь в моем сне? – спросил Нил, потирая глаза.
– А что ты делаешь в моей белой горячке?! – надрывно прохрипел Бергман, рванул тельняшку на груди, но тут же притих и, тупо качая налысо обритой головой, монотонно залепетал: – У тебя не сон, а глюк. У тебя не сон, а глюк... Если видишь в стенке люк... У тебя не сон, а глюк...
– Заткнись и чеши отсюда! – приказал Нил. – Шляешься тут с перепоя!
– У меня перепой, а у тебя недотрах! – отпечатал Бергман и с эротическим стоном растворился.
Что-то мягкое, сладко пахнущее коснулось щеки.
– Моя королева, наконец-то! – блаженно выдохнул Нил и дотронулся до нежной, прохладной руки, лежащей на его плече...
– Тс-с, – прошептала Лера, прикладывая к губам тонкий пальчик. – Тихонечко выходи за калитку и жди меня там.
Ждать пришлось недолго. Она выскользнула из сада, кутаясь в кружевную шаль, взяла его за руку и повлекла за собой к раскинувшемуся за дорогой широкому лугу. Посередине луга, она плавно, словно простыню, спустила шаль и притянула к себе остолбеневшего Нила.
– Лерочка, что?..
– Тс-с, – вновь прошептала она. – Ничего не говори. Не надо слов, глупенький.
Вместе с ней он опустился на расстеленную шаль...

* * *
– Тебе хорошо было? Он не ответил. Лежал, заложив руки за голову, созерцая звездный купол.
– Так хорошо?
– Мне сейчас хорошо... Посткоитальная релаксация...
– Чи-иво? – плебейским привизгом выразила свое непонимание Лера.
– Простонародно интонируете, княжна, – нарочито тихо пробормотал он.
– Что-что? – переспросила она, уже сравнительно комильфо.
– Расслабуха, родная. Как-никак, пару вагончиков мы разгрузили... Слушай, у тебя сигаретки нет?
Лера принялась сердито шарить вокруг себя, метнула ему на грудь мятую пачку "Золотого пляжа".
– Ох, это не Рио-де-Жанейро! – вздохнул он, затягиваясь сырым, припахивающим плесенью дымком.
– Нил?.. – спустя минуту-другую спросила она.
– Да, любимая?
– Нил, пообещай мне одну вещь...
– Для вас, сударыня, все, что угодно – в пределах разумного, конечно.
– Ты не мог бы завтра увезти ее куда-нибудь на весь день?
– Кого?
– Ну, Ирку... Понимаешь, завтра мой Ашотик приезжает. Нельзя, чтобы она нас вместе видела.
С папашей-то я как-нибудь разберусь, а вот Ирка... Она такая правильная, такая зануда. И стукачка. Маме наябедничает, Вадику...
– М-да, нескучно живете, гражданка Оболенская, – задумчиво проговорил он. – Вчера Назаров, сегодня я, завтра Ашотик.
– С Максом у меня ничего не было! – заявила Лера. – А Ашотик – это серьезно. – А Вадик? – ехидно осведомился Нил.
Насчет самого себя он решил не спрашивать. И так все более-менее ясно.
– Вадик – мой алма-атинский жених. Его это все совершенно не касается... Ну сделай, ну что тебе стоит...
– Ладно... Прокатимся, пожалуй, в Феодосию. Он замолчал, вслушиваясь в южную ночь.
– Нил?..
– А? – Он встрепенулся: как-то умудрился начисто забыть, что он здесь не один.
– Нил, а ты меня потом с мамой своей познакомишь?
– Да? – Ее наивная нахрапистость была даже забавна. – Думаешь, надо?
– Надо.
– Зачем?
– Ну... словом, я в аспирантуру хочу поступать. А в нашей консерватории с такой специальностью сложно...
– Какой специальностью? – безжалостно осведомился он. – Играть ты не можешь, петь вроде не поешь. Не иначе, дирижировать собралась? Тогда тебе в Москву надо, к профессору Веронике Дударовой.
– Да не дирижировать! Я теорией заниматься хочу.
– В таком случае на что тебе моя матушка сдалась? Она, видишь ли, отнюдь не теоретик.
– Но знакомства, связи...
– Послушай меня, лапушка. Ты об одной вещи просила, а получается две.
– Я отработаю. Честное слово... Нил ухмыльнулся, прикинул свои желания и возможности на данный момент, и, потянувшись, сказал:
– Вот прямо сейчас и отработаешь...

* * *
"Прогулка морем, – думал Нил, стоя на палубе, – это очень сильно в ощущениях, но банально в описании. Синее море, белый пароход, высветленные солнцем горы, две разбегающиеся пенные дорожки за кормой... Какой восторг – и какое убожество в мыслях и словах. Вот рядом со мной некое создание, априорно милое, трогательное и целомудренное, хотя об этом создании я знаю лишь то, что вот сейчас должен буду привлечь ее к себе, поцеловать ее шрам, ее облупившийся красный носик, ее сухие губы, соленые от морских брызг, – и тут же с тоской подумать, что все мосты сожжены..."
Он повернулся к Ирочке, притянул к себе, губами приник к шраму под облупившимся красным носиком, к сухим губам, соленым от морских брызг. Она крепко зажмурила глаза...
На многочисленных кораблях пестрели флаги, на набережной играли военные оркестры и фланировали матросики, щеголяя белоснежными гимнастерками. Феодосия отмечала День военно-морского флота.
В праздничной толчее они были инородны. Ежесекундно их обгоняли, поджимали, подталкивали, громкими голосами глушили адресованные друг другу бессвязные лирические реплики. Ее личико под нелепой желтой панамой становилось все бледнее, шаг – медленнее, все заметнее проявлялась хромота, все тяжелее опиралась она на палку, на руку Нила. Наконец она подняла на него страдальческие глаза и тихо простонала:
– Не могу больше...
Он подхватил ее на руки и, распихивая толпу, вынес с набережной в тихий переулок, опустил на лавочку под густым кипарисом.
– Я сейчас! – отрывисто сказал он и устремился обратно на набережную. – Только куплю тебе мороженого. Жди меня...
Тележек с мороженым было много, но желающих полакомиться им было несравненно больше. Нил метался от одной очереди к другой, выбирая, какая будет поменьше, наконец выбрал и, действительно, не простоял в ней и минуты – товар кончился. "На фиг этот график!" – пробормотал Нил, нагло протиснулся в самую головку соседней очереди и пристроился к пацану лет двенадцати, сжимавшему в потной ручонке единственную монетку.
– Здорово! – громко, на публику, сказал он и шепотом добавил, всовывая в ладошку рубль: – Слышь, старик, возьми мне два стаканчика.
Мальчонка открыл рот, и за долю секунды до того, как оттуда выплеснулась порция колоритной южной брани, Нил внес существенное дополнение:
– Сдача твоя!
Малец поспешно сглотнул ругательство и важно кивнул стриженой головой. Этот диалог произошел до того стремительно, что в очереди никто не успел возмутиться.
От тележки Нил отошел с двумя кривоватыми вафельными стаканчиками и острым желанием хоть несколько секунд передохнуть в тенечке. Вынырнув из самой толчеи, он плюхнулся на какую-то ступеньку, козырьком защищенную от солнечного света, и слизнул выступившую каплю сладкой жижицы с дырявого донца одного из стаканчиков. И тут же в глазах потемнело – и не только потому, что их прикрыли чьи-то ладони, потому что еще до слов:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64