И он постарался с головой уйти в готовку. Коронным блюдом, решил Паша, будет столичный салат. Можно с уверенностью поспорить, что она уже почти позабыла, как его делают у них на родине, в далекой России.
* * *
Пашка!
Павел!
Это ты? И она упала-таки в обморок… И свет померк…
И только все забегали-засуетились… Нашатырь, камфару, укол в мягкое место…
Ничего не надо!
— Выйдите все, оставьте нас, — просил Павел, руками, как орел крыльями, прикрывая свою орлицу.
Вот мы и вдвоем!
Ты и я!
Как живешь?
Как ты живешь?
А как я жила без тебя? А как же я жила?
Таня очнулась на диване. Голова ее лежала у Паши на коленях, и он нежно гладил ее волосы.
— Бедная, бедная моя девочка. Как же ты исстрадалась. И как я истосковался по тебе. Светлая моя.
Она открыла глаза и молча смотрела на любимого. Как он похудел, осунулся. Под глазами — синие круги, след накопившейся усталости и долгих переживаний. Но взгляд был живой, не потухший, не такой, как тогда, в тюрьме, когда она приходила к нему на свидание, и он взял на себя вину за то, чего, скорее всего, не совершал.
Встреча получилась совсем не такой, как они оба себе представляли. Не было неловкости, которую так часто испытывают люди после долгой разлуки. И не надо было думать, что сказать, не надо было оправдываться и просить прощения. Они оба только сейчас поняли, как им друг друга не хватало. И никуда им друг от друга не деться, не спрятаться, не скрыться, какие бы козни не строила злодейка-судьба.
— Как я по тебе соскучился!
— И я. Я все время думала о тебе, каждый день! — Татьяна не лгала. Даже тогда, когда ее бурный роман с Гришкой Опиумом был в самом разгаре, она очень часто вспоминала своего ослика-Пашку. В отличие от наглого, грубоватого и нахального Григория, он был олицетворением всего самого светлого и чистого, что было в ее жизни. И, если бы Павел тогда вернулся, она без сомнений дала бы отставку молодому красавчику. В ее отношениях с Гришей Орловским была страсть, разрушительная страсть, которая довольно быстро себя исчерпала. А любви там никогда не было, и не могло быть. Потому что по-настоящему можно полюбить лишь однажды, раз и навсегда. Во всяком случае для нее, Татьяны Лариной, это было так. И сейчас она попросту забыла о Грише Опиуме, будто его и не было никогда рядом с ней, будто та женщина, что творила безумства и готова была стремглав мчаться на край света по первому его зову, была не она. Нет, не она, какая-то другая, чужая женщина.
— Как ты себя чувствуешь? — в голосе Павла звучала тревога.
— На все сто! Лучше и мечтать нельзя.
— Я накрыл стол, хочешь перекусить?
Таня ответила кивком головы.
Павел зажег стоявшие на столе свечи и выключил свет. Ну и что, что сейчас самый разгар жаркого дня. Если задернуть шторы, то в комнате воцарится полумрак. Не помешает даже лампочка, которая почему-то осталась гореть, не выключалась: она не была яркой. Похоже на июньский вечер в далеком Петербурге. Пусть у них будет две ночи. Сначала эта, белая. А потом, когда за окном стемнеет, черная, южная. Они сели друг напротив друга. Павел открыл шампанское.
— За нашу встречу.
— За нас!
— За нас.
Ни один из них так и не притронулся к еде. Они глядели друг на друга и молчали. Но его взгляд говорил: я невиновен, если бы я только мог все тебе рассказать! И Таня так же, без слов, отвечала: знаю, теперь я это знаю. Почти наверняка.
Квартирка была нашпигована микрофонами и мини-видео-камерами.
Но он сказал ей. Он ей все сказал. Глазами.
И все-таки не хватало последнего, самого последнего подтверждения. Но скоро она его получит.
Павел спросил о детях:
— Как там мальчишки? Выросли, наверное?
— Да. Они очень по тебе скучают. Младший недавно болел ангиной, температура была под сорок. Я очень испугалась за него. Но все прошло.
— Это хорошо, что прошло. Я часто о них думаю: пацанам нельзя расти без отца. В доме должен быть мужчина.
— У нас теперь старший — и за брата, и за сына, и за отца. И других мужчин в доме не будет! Пока ты к нам не вернешься, — Танин голос звучал твердо и спокойно. А у Павла тем временем начало щипать глаза, но он строго-настрого запретил себе плакать. “Не хватало только расплакаться. Распустить нюни, как бабе. Бери пример с Тани — каким молодцом она держится”.
— Я бы очень хотел с ними увидеться. Если нам разрешат еще одно свидание — привезешь их?
— Конечно, привезу. А пока у меня для тебя кое-что есть, — и она протянула Павлу фотографию, ту, на которой они все вместе: Татьяна и два смеющихся мальчугана в ковбойских шляпах. У старшего на плече обезьянка. А младший с закрытыми глазами.
— Смешные! — сказал Павел.
— Смешные, — эхом отозвалась Таня, — посмотри там, на обратной стороне, дата, когда сделан снимок. Я уже сама позабыла точную дату.
Таня лукавила, Павел почувствовал это по ее интонации. Он перевернул фотокарточку и вслух, нарочито громко и отчетливо прочитал: “Лос-Анджелес, июнь 1996 года”.
— Не самая новая фотография, но мне она почему-то нравится больше других, — комментировала Таня, пока Павел пробегал глазами текст, который она, хитрюга, мелким почерком набросала ниже. Эта идея пришла ей в голову уже в машине. Хорошо, что шариковая ручка нашлась у водителя.
“Помнишь наш язык жестов? Если да, ответь на нашем языке. А потом скажи: ты виноват — да или нет?!”.
Павел отложил открытку и тут же тихонько прищелкнул пальцами правой руки. Да, он помнил, помнил смешной “птичий” язык, известный только им двоим и больше никому на этой планете.
Теперь Таня выжидающе смотрела на Павла. И он заглянул ей прямо в глаза и щелкнул пальцами левой руки. Левой! Он был не виноват! И как она могла сомневаться? Как могла хоть на минуту поверить всей этой подлой лжи?!
Невиновен!
Невиновен!
Невиновен!
Ох, и осел же ты, Пашка! Ох, и осел!
Она бросилась к нему, обняла и стала целовать: в лоб, в щеки, в виски, в губы. “Миленький, милый! Прости меня, прости меня, дуру набитую. За все прости. Я тебя так люблю, так люблю!”. И она хлопнула в ладоши. Сначала один раз. А потом еще два. Ведь он еще не забыл этот условный сигнал?
— Но… — произнес Павел и потер мочку уха. Для посторонних это выглядело так, как будто хотел что-то сказать и задумался, потерял нить. Но Таня поняла. Он намекал на то, что их видят, за ними наблюдают. Несколько похотливых ублюдков сидят сейчас в комнатке с мониторами, жуют гамбургеры и ждут, в нетерпении ждут, когда же им покажут порнофильм с суперзвездой Татьяной Розен в главной роли. Герои экрана обнимаются. Целуют друг друга. Близится, близится вожделенный момент! И слюнки стекают по измазанным кетчупом подбородкам.
“Темная ночь, только пули свистят по степи”, — пропела Татьяна. Павел щелкнул правой рукой и захлопал в ладоши. “Подождем ночи, до темноты?” — “Да”. И они рассмеялись. Рассмеялись тому, как ловко околпачили этих дурачков с видеокамерами и жучками, и тому, как просто у них получалось разговаривать без слов и договариваться о том, чего не должен знать никто из посторонних. Они смеялись, как дети, маленькие шалопаи, чью проказу не смогли раскрыть их строгие наставники. И Таня напела мотив другой старой песенки: “Даром преподаватели время со мной тратили”. И состроила при этом такую смешную рожицу, что оба снова расхохотались.
— Ненормальные какие-то, — с досадой сказал толстяк с поросячьими глазками по прозвищу Хряк, глядя, как на экране парочка весело хохочет, поет песенки и строит гримасы, причем аккурат в ту сторону, где спрятана одна из пяти установленных в квартире видеокамер. Когда Хряк говорил, от него несло жареным луком. Его напарник, парень со впалой грудью и чахоточным румянцем на щеках, невольно сморщил нос и отвернулся.
— Что ты хочешь — объект под особой охраной. Может, он душевнобольной или еще там чего. А эта суперстар — они в Голливуде все поголовно наркоманы, точно тебе говорю, — авторитетно заявил чахоточный, вперив взгляд в угол конуры. Там, рядом с переполненным мусорным ведром, валялась скомканная бумага с кровавыми пятнами кетчупа.
— А я-то надеялся на клубничку. А тут тухлятина какая-то, скучно смотреть, — сказал Хряк и смачно рыгнул, так что его компаньона аж передернуло.
Им не впервой было выполнять подобное задание: сидеть в маленькой душной комнатенке и следить за тем, чтобы видеокамеры и связанные с жучками магнитофоны бесперебойно фиксировали на пленку все, что происходит на объекте, в данном случае — в этой двухкомнатной квартирке. Их основной боевой задачей было — не заснуть на посту. Вводить этих балбесов в курс дела никто, разумеется, не стал. Впрочем, они и сами не проявляли ненужного интереса, действуя в своей работенке по принципу: меньше знаешь, лучше спишь.
От души нахохотавшись, Таня с Павлом вдруг одновременно почувствовали приступ волчьего аппетита и буквально набросились на приготовленные харчи.
— Надо же — “оливье”! Настоящий “оливье”, как в детстве! — удивленно воскликнула Татьяна.
— Специально для тебя приготовил, — Павел улыбался. Его старания не пропали даром.
— Ты?! — изумилась она.
— А то кто? Было два часа до твоего приезда, дай, думаю, порадую чем-нибудь свою Татьяну.
— Спасибо, спасибо, милый. Так вкусно!
— Только на самом деле этот салат называется “Столичный”. А “оливье” — это совсем другое блюдо. Его француз Оливье изобрел. И включает он в себя компонентов в двадцать раз больше, чем здесь.
— Да ну тебя! Всегда этот салат “оливье” назывался! — встала в позу Таня.
В конуре Хряк громко сглотнул.
— Долго еще будет продолжаться это издевательство? Ни стыда, ни совести у людей! Мало того, что они там всякие деликатесы хавают, так еще и обсуждают, как да что называется. Подумали бы о людях! Нам тут еще почти сутки на голодном пайке куковать! — он пошарил глазами вокруг, хотя и без того прекрасно знал: все гамбургеры, купленные по дороге в расчете на целый рабочий день, давно съедены. Съедены за один присест.
— Надо было больше покупать. Черт! Ведь думал же: что тебе четыре — на один зубок! И правильно думал! Они ведь небось потом еще и ужинать сядут, а я тут буду слюну глотать. Неблагодарная работа! В следующий раз потребую, чтобы обеспечили трехразовое питание, по всем правилам: первое, второе, третье, — Хряк схватил литровую пластиковую бутылку с колой и залпом проглотил почти половину содержимого.
— Да угомонись ты, — пропищал Чахоточный. — Сейчас что-нибудь проморгаем, и не видать тебе ни супа, ни десерта как своих ушей!
А Таня с Павлом все спорили. Еле сдерживали смех, но упорно продолжали стоять на своем. Никто не хотел быть побежденным.
— Нет, нет и нет! В конце концов, кто его готовил, ты или я? Так что не спорь, шеф-повар лучше знает: салат — “Сто-лич-ный”! — для пущей убедительности Паша постучал ложкой по столу.
— Ну ладно! К завтраку я сделаю такой же, и он будет называться “Оливье”! — Таня встала и уперла руки в боки.
— Какая ты у меня упрямая! И хитрая!
— Это я упрямая?! Ну нет, это ты уперся как ослик. Ослик-Пашка!
И она бросилась к нему и стала целовать, целовать… А он вдыхал волшебный аромат ее волос. И думал о том, что сейчас на всей земле едва ли сыщется кто-нибудь счастливее, чем он, Павел Розен.
Эту сцену Чахоточный наблюдал в гордом одиночестве. Не выдержав стонов Хряка, он сам дал ему совет обратиться к начальнику тюрьмы с просьбой похарчеваться. А он, так и быть, посидит немного и за себя, и за того парня. И в данный момент Хряк, еле переводя дух — он страдал одышкой, — мчался по бесконечному лабиринту коридоров. Путь к еде ему подсказывал инстинкт.
Татьяна с Павлом сидели на диване и разговаривали. И никак не могли наговориться. Она рассказывала про свою жизнь с того момента, как ему был вынесен страшный и несправедливый приговор. О том, как она чуть было не поставила на себе крест. Но Лизка, ее дорогая старшая сестричка, позвонила в Голливуд, на одну из крупнейших киностудий, и так вот запросто договорилась, чтобы Татьяна участвовала в кастинге.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42