Я охотно верю, что Сулиен предпочел бы отдать жизнь, нежели быть свидетелем, как будет запятнана память об его отце. Во имя своей матери, брата, будущих сыновей брата, во имя доброго имени своего отца. Но, разумеется, мы должны разоблачить ложь. Что же нам предпринять?
Кадфаэль думал о том же с тех пор, как ловушки, расставленные Хью, заставили заговорить упрямого молчальника, да еще так красноречиво. Этим с определенностью подтверждалось то, что давно скрывалось в уголке сознания Кадфаэля. Сулиен знал нечто, давившее на него, как вина, хотя в действительности виновным он не был. Он знал только то, что видел своими глазами. Но многое ли он видел? Ведь не саму смерть. А может быть, ему открылась каждая подробность и он выставил смерть в доказательство собственной вины? Мальчик, мучительно переживающий первую пылкую любовь, охваченный горем и яростью, затем отстраненный — потому что Дженерис заботилась о нем и не хотела, чтобы он обжегся на ее огне сильнее, чем было ему по силам вынести, или потому что другой занял его место, непреодолимо затянутый в ту же самую топку. Леди Доната в течение нескольких лет отчетливо осознавала, что смертельно больна, а Юдо Блаунт-старший был вынужден, находясь в расцвете лет, хранить верность жене и быть целомудренным, как монах. Двое голодающих людей наконец насытились. Измученный мальчик шпионил за ними, возможно, ему это удалось всего один раз, а может, и несколько, но и одного раза было достаточно, чтобы пропитать его страдания ревностью к сопернику, которого он был не в силах ненавидеть, потому что обожал его.
Это было понятно. Это было возможно. Как же удавалось скрывать отцу с сыном пагубное для обоих наваждение? А другие обитатели дома — предугадывали ли они опасность? Да, это было вполне возможно.
— Я считаю, — сказал Кадфаэль, — что, с вашего позволения, отец мой, я должен отправиться в Лонгнер.
— В этом нет надобности, — рассеянно заметил Хью. — С вашей стороны было бы жестоко заставлять мать всю ночь ждать весточки от сына. Поэтому я послал к ней своего вестового.
— Только сообщить, что ее сын остался здесь на ночь? Большой ошибкой, Хью, было бы сказать некую безобидную полуправду, чтобы мать осталась в неведении, — убежденно сказал Кадфаэль. — Подумать только, подобные глупости делаются из сострадания! Мы якобы не должны допустить, чтобы она услыхала хотя бы одно слово! Должны отвести от нее беду! Иначе это отнимет у нее мужество и силы, превратит чуть ли не в тень, так же как болезнь обглодала ее тело. Если б домашние понимали и уважали ее по-настоящему, она могла бы взять на себя половину их бремени. Если она не побоялась этого монстра — страшной болезни, — которого так долго терпит, то нет ничего, чего бы она могла испугаться. Вполне естественно, — с грустью продолжал Кадфаэль, — что сын хочет чувствовать себя щитом для своей матери, но он не сослужил ей службу. По дороге сюда я сказал ему об этом. Она могла бы осуществить собственные желания и цели и в то же время защитить его, независимо от того, понимает он это или нет. Лучше, конечно, чтобы он никогда этого не понял.
— Так ты считаешь, — сказал аббат Радульфус, внимательно глядя на Кадфаэля, — что ей следует все рассказать?
— По-моему, ей надо было бы уже давно все рассказать. И даже теперь еще не поздно. Но я не могу взять это на себя или позволить в моем присутствии сделать это кому-то другому. Дело в том, что, когда мы прибыли сюда, я слишком поспешно пообещал Сулиену, что прослежу за тем, чтобы правда была от нее сокрыта. Ну что ж, если вам угодно отложить мою поездку, пусть будет так. В самом деле, сейчас слишком поздно их беспокоить. Но, отец мой, с вашего позволения я поеду туда завтра рано утром.
— Раз ты считаешь это необходимым, разумеется, поезжай, — сказал аббат. — Если возможно теперь вернуть ей сына с наименьшим ущербом для него, а также спасти доброе имя ее мужа от публичного позора.
— Конечно, одна ночь, — сказал Хью, вставая следом за Кадфаэлем, — не в состоянии изменить ход событий. Если Доната до сей поры пребывала в счастливом неведении и сегодня ложится в постель, думая, что Сулиен остался здесь по приглашению аббата, без тени подозрения о чем-то дурном, ты можешь пока оставить ее в покое. У нас еще будет время поразмыслить, в какой степени следует ее оповещать, после того как мы вызнаем правду от Сулиена. Не обязательно, что правда эта будет убийственна. Какой теперь смысл чернить имя покойного?
Это было вполне разумно, и все же Кадфаэль покачал головой, он сомневался, правильно ли откладывать его визит хотя бы на несколько часов. «Я обязан ехать, — думал он, — я должен сдержать обещание. Я только сейчас, с запозданием, понял, что там я оставил кого-то, кому вообще ничего не обещал».
Глава тринадцатая
Кадфаэль выехал на рассвете. Он не торопился — не к чему было появляться в Лонгнере, пока дом не проснется. Ему было приятно ехать не спеша, это позволяло обдумать события предыдущего дня. Найдет ли он в Лонгнере все в том виде, в каком оставил, когда уезжал с Сулиеном? Или окажется, что к утру произошли перемены и все тайное стало явным? На худой конец Сулиен все-таки вне опасности. Они сошлись на том, что он виновен только в сокрытии правды, и если действительный виновник — человек уже покойный, то какой смысл позорить его перед всем миром? Теперь это уже выходило за пределы власти шерифа или даже самого короля Стефана, так что в адвокатах нужды не было. Высшему Судье было известно все, что могло быть сказано в обвинение или в оправдание.
Сейчас требовалось, думал Кадфаэль, немного изобретательности, чтобы успокоить совесть Сулиена, а также незначительное манипулирование правдой, чтобы постепенно дело затихло, и леди Доната никогда бы не узнала всей правды. Пройдет время, сплетни улягутся, внимание соседей перекинется на другую сенсацию, и они в конце концов забудут, что их любопытство не было удовлетворено и что убийца так и не пойман.
И тут Кадфаэль понял, что вступает в бурное столкновение с собственной неутоленной жаждой дознаться правды. Пусть эту правду не станут выставлять на всеобщее обозрение, но по крайней мере она будет извлечена на свет Божий, узнана и признана. Как же иначе примирить между собою жизнь, смерть и законы Всевышнего?
Между тем это раннее ноябрьское утро было таким же, каким обычно бывает в ноябре: хмурое, безветренное и тихое; зелень на полях пожухла, с деревьев наполовину облетела листва, поверхность реки была скорее свинцовой, нежели серебристой, и только в тех местах, где течение ускоряло свой бег, было заметно, как плещется вода. Но птицы — эти владельцы крошечных домиков — громко распевали, наперекор всему, и кричали о своих правах и привилегиях.
У приюта Святого Жиля Кадфаэль свернул с проезжего тракта и теперь ехал по мягкой грунтовой дороге мимо лугов с одной стороны и вересковой пустоши с одиноко стоявшими деревьями — с другой. Дорога эта вела к перевозу. За спиной Кадфаэля остался просыпающийся Форгейт, скрип подвод, собачий лай, громкие голоса и детские крики. Ветер, почти не ощутимый в городе, здесь приятно освежал лицо. Кадфаэль добрался до вершины холма, поросшей деревьями, и взглянул вниз, на излучину реки. И вдруг замер, охваченный удивлением и страхом при виде плота, плывшего как раз под ним. Расстояние было невелико, и Кадфаэль явственно различил груз, который переправляли к ближнему берегу.
Небольшой паланкин на четырех коротких, массивных ножках для сохранения устойчивости стоял посередине плота. Полотняный навес защищал от ветра его головную часть. За ним приглядывал слуга — человек крепкого телосложения. С другой стороны паланкина находилась женщина в коричневом плаще. Голова ее оставалась непокрытой, и легкий ветерок играл каштановыми волосами. В задней части плота работал шестом перевозчик. Там же находился второй носильщик. Он держал под уздцы пегую лошадь, спокойно плывшую за плотом. Лошади приходилось плыть только посередине реки — вода стояла довольно низко. Носильщики могли быть слугами из любого манора, но девушку Кадфаэль узнал сразу лее. Кого же несли в паланкине несколько миль в такую прекрасную погоду, как не старого, больного, искалеченного человека, может быть, даже мертвеца?
Каким бы ранним ни было это утро — увы! — Кадфаэль слишком поздно выехал из монастыря. Леди Доната покинула свою опочивальню, дом, покинула — один Господь знает, под каким предлогом, — своего внимательного, заботливого старшего сына Юдо и отправилась на розыски Сулиена, желая выяснить, какое такое дело у настоятеля монастыря и шерифа к ее младшему сыну.
Кадфаэль, ехавший на муле, стал спускаться по отлогому склону, чтобы встретить плот, когда тот причалит к песчаному берегу.
Пернель, предоставив носильщикам вывести лошадь на берег и со всеми предосторожностями опустить паланкин на землю, сама побежала навстречу Кадфаэлю, когда тот спешился. Лицо ее раскраснелось от ветра, быстрого бега и от крайнего возбуждения, охватившего ее во время этого совершенно невероятного выезда. Она с волнением, но решительно ухватилась за рукав Кадфаэля, внимательно вглядываясь в его лицо.
— Она этого хочет! Она знает, что делает! — вскричала она. — Почему они не могли этого понять? Вы же знали, что ей ни словом не обмолвились о случившемся? Весь дом знал… Юдо так и держал бы ее в неведении, окружив со всех сторон вниманием, словно мягким пухом. Домашние во всем ему повиновались. А что ей было делать с такой заботливостью, проявляемой хотя бы и из лучших побуждений? Брат Кадфаэль, здесь никто не скажет ей правду, кроме вас и меня!
— Меня увольте, — коротко бросил монах. — Я обещал Сулиену, что буду хранить молчание, пока с этой историей не будет покончено.
— Молчание? Вот как! — вскричала пораженная Пернель. — А кто защитит ее? Мы познакомились только вчера, но мне кажется, будто я знаю ее лучше, чем все те, кто живут под одной с нею кровлей. Вы же сами видели! Живые мощи! Кто отважится при ней сказать о чем-нибудь ужасном? Все думают: «Мы должны сделать все, чтобы эта история не дошла до ее ушей, — она этого не выдержит!»
— Я понял вас, — сказал Кадфаэль, проводя полосу на песке, где носильщики поставили паланкин на берег. — Вы не были связаны словом, вы одна!
— Пусть так! Да, я рассказала ей все, что мне было известно, но осталось еще многое, чего я не знаю, а она желает знать все. Теперь у нее есть цель, для чего жить, для чего совершать рискованные поездки, вроде сегодняшней. Можно считать ее сумасшедшей, но для нее лучше поступить так, чем сидеть в бездействии и дожидаться смерти.
Исхудавшая рука раздвинула занавески, когда Кадфаэль наклонился к паланкину. Внутренняя часть паланкина была сплетена из пеньки — это уменьшало его вес. Леди Доната полулежала на подушках, укрытая ковром. Видимо, так она путешествовала еще год с лишним назад, когда совершала свои последние выезды за пределы Лонгнера. Трудно вообразить, на какие чудеса выносливости и терпения была она способна. За полотняной занавесью ее изнуренное лицо имело серо-лиловый оттенок, посиневшие губы были крепко сжаты. Казалось, она должна была сделать огромное усилие, чтобы разомкнуть их и заговорить. Но голос у нее был по-прежнему чистый, тон любезный, однако в нем звучала стальная властность.
— Вы ехали ко мне, брат Кадфаэль? Пернель считает, что у вас есть поручение в Лонгнер. А я как раз еду в монастырь. Я догадываюсь, у моего сына есть дела, связанные и с аббатом, и с шерифом. Я полагаю, что смогу привести некоторые факты, проясняющие дело.
— Я охотно поеду вместе с вами, — сказал Кадфаэль. — И готов оказать вам любые посильные для меня услуги.
Теперь не надо было остерегать ее, взывать к ее здравому смыслу, пытаться вернуть домой, спрашивать, как удалось ей избежать опеки Юдо и его жены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37