— У вас что-то важное?
— Да, — ответила Маргарита. Ей негде было сидеть, и она стояла, прислонившись к стене, возле самой двери, щёлкая семечки и выплёвывая шелуху в кулак.
— Проходите, — сказал председатель.
Доярки встали и, толкаясь при входе, вошли в просторный кабинет с большим двухтумбовым столом и множеством стульев, расставленных вдоль стен. Убранство кабинета было очень скромное. Из роскоши, если можно назвать так единственный бросающийся в глаза предмет, был портрет Горбачёва в деревянной рамке и под стеклом, висевший над головой председателя, и тот типографский, отпечатанный на офсетной бумаге; на окнах простенькие шторы цвета хаки; в углу рядом с громоздким председательским столом ютился покрытый зелёным сукном столик-подставка, на котором обычно стоял графин с водой. За столиком теперь сидела молоденькая Ира Прихотько, работавшая счетоводом в конторе и писавшая каллиграфическим почерком все протоколы заседаний правления колхоза. Отодвинув графин в сторону и разложив перед собой листы чистой бумаги, она приготовилась писать.
Когда все расселись, председатель обратился к Латышевой, полагая, что сейчас удобнее обратиться не к бригадиру, а к ней.
— Что случилось? — спросил он.
Дарья понимала, что держать ответ за все происходящее на ферме она, как член правления колхоза, должна наравне с бригадиром, но из тактических соображений решила пока помолчать, предоставив возможность высказаться дояркам, и лишь тяжело вздохнула, задумчиво уставившись куда-то поверх головы председателя в одну точку.
— На ферме ничего не случилось, — сказала Маргарита и тоже вздохнула.
— Ничего не случилось, а что вздыхаете как после парной? — сказал председатель, закинув по привычке одну руку за спинку стула. Он пристально посмотрел на Дарью и, чуть заметно улыбнувшись уголками рта, как-то странно закатил глаза кверху и прибавил: — Коли привела с собой всех, значит опять что-то случилось.
— Я никого не звала, — резко ответила Дарья. — Все сами пришли.
— Ну ладно, пусть будет так, — согласился председатель. — Слава Богу, сегодня не восьмое марта. Так в чём же дело?
— Верхозиным надо помочь, — жалобно просящим голосом сказала Марья Дмитриевна Комлева. Марья Дмитриевна собиралась на пенсию, отдала ферме около тридцати лет, и руководство колхоза её уважало и теперь отнеслось с вниманием, ожидая, чем она объяснит столь странную просьбу.
— Каким Верхозиным? — спросил бригадир полеводов из соседнего села Гришкина. — Семье Павла Петровича?
— Да, семье Павла Петровича, — вызывающим тоном ответила Маргарита.
— Так ведь они никакого отношения к колхозу не имеют.
— Как это не имеют? — взорвалась Ксения. — А кто тебе десять лет комбайны и трактора чинил? Дед Мороз?
— А кто ферму механизировал? — вставила Раиса Садыкова, одна из лучших доярок, татарка, но с совершенно белой кожей и правильными, как ни странно, типично русскими чертами лица.
— Так ведь он в последние годы не работал в колхозе, — сказал бригадир из Гришкина, недоуменно пожав плечами и вообще ничего не понимая. Он жил в другой деревне и был не в курсе дела.
— Ну и что ж-то не работал! — повысила голос Ксения. — Все равно помогал. Трактористы и комбайнёры только к нему и бегали со всякой ерундой. А он взял хоть копейку? Ни разу ни копейки не взял.
Женщины загалдели, наперебой перечисляя факты, когда и чем Павел Петрович помог колхозу, и стали убеждать членов правления колхоза в том, что если бы не он, то до сих пор на ферме все делали бы вручную и в конце концов поднялся такой шум, что Кузьма Терентьевич вынужден был постучать карандашом по стеклу, которое закрывало почти весь его стол. Несмотря на свою типичную для экспансивного холерика внешность, человек он по натуре был спокойный и терпеливо ждал, когда наступит полная тишина.
— Тут вам не посиделки, — назидательно произнёс он, посмотрев на Куликову и Налетову, которые проявляли свои чувства особенно бурно. — Прошу соблюдать тишину и порядок.
— Я первый раз встречаю такое, — снова подал голос бригадир из Гришкина, — чтобы колхоз помогал посторонним людям.
— Он опять своё, — недовольно буркнула Маргарита.
— И я буду стоять на своём, пока мне не объяснят в чём дело.
Все, сколько было людей в кабинете, уставились на председателя, почему-то желая, чтобы именно он объяснил этому хлеборобу причину столь необычной постановки вопроса.
Кузьма Терентьевич, чувствуя, что всем не терпится поскорее узнать именно его мнение по этому вопросу, тем не менее не торопился удовлетворить жгучее любопытство доярок и членов правления колхоза. Прежде чем ответить, облокотился на стол, обхватил голову узенькими ладонями и потёр седые виски; затем пошевелил острыми ключицами узеньких плеч, и все подумали, что он нервничает и борется с собой, со своими закоренелыми привычками скупердяя. Доярки значительно переглянулись. Они притихли и не мешали думать председателю. Когда он, наконец, опустил руки на стол и посмотрел на бригадира из Гришкина, готовясь сказать первую фразу, все затаили дыхание.
— Семья бедствует, — сказал Кузьма Терентьевич и, помедлив, добавил. — Дело дошло до того, что девчонки пошли побираться.
Бригадир из Гришкина вылупил глаза и даже, как показалось некоторым, чуточку побледнел.
— Ну, словом, — продолжал председатель, — ситуация такова: по закону не имеем права, а по совести вроде бы надо помочь. Временно, разумеется, до восстановления трудоспособности матери.
Вздох облегчения разом вырвался у всех женщин.
— Вот-вот, — подхватила Марья Дмитриевна. — По совести, Терентьич, по совести давай.
Доярки зашевелились, заёрзали на стульях, заулыбались, и снова начался галдёж.
Председатель согнувшись над столом и чуть опустив голову, повернулся вполоборота к женщинам и смотрел на них умными карими глазами до тех пор, пока они не угомонились.
— Давайте по совести, мужики, — жалобно твердила, уговаривая членов правления, Марья Дмитриевна. — Какой тут закон? Ребятишки ведь.
— Правильно, — поддакнула Маргарита. — У нас все законы, писанные и неписанные, на стороне маленьких, и ничего тут рассуждать.
— В принципе возражений ни у кого нет? — спросил председатель, обведя взглядом членов правления: — Как ты, Гордей Игнатьевич?
Гордей Игнатьевич Шитиков, грузный мужчина с густыми седыми волосами, сидел справа от председателя.
— Нет, я не возражаю, — ответил зоотехник.
— Что ж, тогда приступим к деталям, — сказал Кузьма Терентьевич; — Что им в первую очередь нужно?
— Молока, — сказала Дарья. — Девчонки забыли, наверно, какой вкус у молока.
— Сколько? Литра в день хватит?
— Два, — решительно заявила Дарья. — Два литра. Председатель повернулся в угол, где сидела за маленьким столиком, жадно ловя каждое слово, Ира Приходько.
— Пиши, — сказал он. — Два литра в день до конца года.
Послышались одобрительные возгласы.
— Сегодня уже можно выдать? — спросил Бархатов.
— Можно, — ответил председатель.
— Я недавно читал в каком-то журнале, — сказал с улыбкой Гордей Игнатьевич. — Без молока дети учатся хуже, соображают труднее. Проверено, якобы, экспериментально.
— Да какой разговор!
— Детям разве можно без молока!
И доярки всем хором стали поддакивать и энергично жестикулировать руками.
— Ну, понесла родимая, — усмехнулся зоотехник. — Я просто так, к слову, а вы как пчелы, ей-богу.
Кузьма Терентьевич взял карандаш и постучал по стеклу. Доярки умолкли.
— Что ещё нужно?
— Яиц, мяса, муки, — стала перечислять Дарья, загибая пальцы на руке. — Овощей не мешало бы.
— Не надо овощей, — махнула рукой Марья Дмитриевна. — Картошек и этого добра им полное подполье насыпали. Вот если бы курей штук с десяток, хороших несушек.
Председатель помедлил с ответом.
— Ладно, — сказал он и взглянул в угол. — Ниши. Десять кур. И петуха. Для приплода.
— Петуха включать в эти десять или одиннадцатым? — спросила Ира.
— Пиши одиннадцатым, — ответил председатель и повернулся к кладовщику: — Емельян Ермолаич, сколько у тебя осталось несортовой пшеницы?
— Которая идёт на фураж? — спросил широкоплечий скуластый мужчина с чёрными и висячими, как у запорожца, усами.
— Да.
— Есть ещё.
— Выпиши два куля на корм. Куль белой муки. Килограммов двадцать баранины. Им есть где хранить? — Кузьма Терентьевич обратился к дояркам.
— У них холодильник, однако, — неуверенно сказала Дарья.
— Есть холодильник, я точно знаю, — сказала Анфиса. — Мы вместе покупали.
— Они уже, наверно, его забили свиными головами, — сказала Ксения. — Говорят, им свиных голов натащили.
— Ха! — подала наконец голос Евдокия Муравьёва, единственная из всех сидевшая всё время тихо и смирно как мумия.
— На тебе, Боже, что мне не гоже, — сказал председатель, резумируя этот неожиданный возглас — Ну, поскольку куры есть, я не знаю, надо ли яиц?
— Пока они на новом месте освоятся да разнесутся, — сказала Дарья.
— Хорошо, дадим сотню яиц. Емельян Ермолаевич, все это сегодня же оформи документами, организуй и увези.
Кладовщик кивнул головой и, вынув из кармана записную книжку, сделал для себя пометки.
— Жаль, что мы не опередили тех, — сказал Гордей Игнатьевич. — Черт те что раздули по всей деревне. Галина Максимовна теперь не скоро расхлебается.
— Они в тот же вечер все и сделали, — сказала Дарья.
— Да, сделали. Не подумавши, — ответил Кузьма Терентьевич.
— Скверная история, — покачал головой зоотехник. — Жаль.
— Теперь сожалей, не сожалей — факт свершился.
— В том-то и загвоздка, что свершился, и ничем его не прикроешь.
Наступила пауза.
— Ну что, вопрос исчерпан? — спросил председатель. — Доярки могут быть свободны.
Все, кроме Дарьи, поднялись и пошли к выходу. Не дожидая, пока закроется за ними дверь, Кузьма Терентьевич объявил главный вопрос повестки дня — о ходе подготовки к весеннему севу.
Выйдя на улицу, доярки стали делиться впечатлениями.
— Вот как Кузьма, — сказала Маргарита. — Вот уж не ожидала!
— Зимой льда не выпросишь, а тут удивил, — поддержала её Ксения.
— Ведь что интересно, — возбуждённо продолжала Маргарита, — зла не затаил против Павла.
— Кто же против покойников зло таит? — сказала Марья Дмитриевна.
— И всё-таки они всё время на ножах были. Из-за него Павел ушёл из колхоза. Всем известно.
— Кузьма шибко власть любит, — сказала Ксения. — А тот не любил, чтоб им понукали. Вот и грызлись как собаки.
— А по-моему хитрюга председатель, — сказала маленькая ростиком и толстая Екатерина Шевчук по прозвищу Коробочка, которая не любила обращать на себя внимание и поддерживала доярок лишь в общем хоре. — Знает, когда себе подстелить, чтоб было мягче упасть.
Дояркам эти рассуждения показались оригинальными, и они навострили уши.
— Нынче отчётно-выборное собрание, — продолжала таинственным голосом Екатерина. — Вот он и лебезит перед народом. Почву начинает подготавливать.
— Ну уж скажешь! — воскликнула ещё более раскрасневшаяся от возбуждения и свежего весеннего воздуха Анфиса.
— Может он здесь-то от чистого сердца, — сказала Марья Дмитриевна.
— Конечно, что он не человек, — ответила Анфиса.
— Нет, — продолжала стоять на своём Екатерина и даже сжала маленькие кулачки. — Хитрю-юга наш председатель.
— Заладила, — недовольно произнесла долговязая Евдокия Муравьёва, которая терпеть не могла несправедливости.
— Может в данном случае он и пожалел ребятишек, — сказала Коробочка, — но только жмот наш председатель, каких свет белый не видывал. На прошлой неделе попросил у него ведро сортовых картошек на семена взамен на свои. Просто так, ради интересу. Попробовать, что за сорт. Ведь не дал.
— Правильно и сделал, — сказала Анфиса. — Итак по сто кулей накапываешь. Всю осень на ферму глаз не кажешь, сидишь на своей картошке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29