Мишка был прекрасный парень. Я познакомился с ним два года назад вот на такой же тусовке. Мы тогда с ним жутко налимонились, а потом еще два дня пили у него. Он такой же прекраснодушный идиот, как Папа Витя, только, в отличие от отца, у Мишки сказался финансовый талант. Да что там финансовый гений! Он без матери остался рано, да еще с таким папашей, как Виктор. Ну Мишка научился вертеться. Папочка любил книги. Мишка присмотрелся и лет с пятнадцати спекулировал книгами. Относительно дешево скупал, относительно дешево продавал. Как бы то ни было, а на квартиру себе сообразил. Потом, уже в наши времена, рискнул квартирой, сменялся снова в коммуналку, купил пару ларьков. Опять относительно дешево покупал и относительно дешево продавал.
Он всегда знал, сколько дать и сколько спросить.
У одних в ларьках все гнило, а он выгадывал за счет оборота, хоть продавал дешевле. Потом пошел деньги крутить, и его ни разу не обломали – всегда успевал нажиться и слинять вовремя. А там уж понеслась душа в рай – какие-то бензоколонки, машины, авторемонтные станции. А издательство он Папе Вите пополам с другом Нефедовым подарил. Считал папу писателем, а Нефедова знатоком.
– Почему – знатоком? Какое у Нефедова образование?
– Выперли за жестокую драку с юридического, даже папа-идеолог не мог ничего поделать. Но Мишка Нефедова боготворил. В семье Нефедовых Мишку привечали, он летом у них на даче жил. Они могли привечать его и из выгоды, держать его около сыну ли как пример для подражания. Уж ты меня знаешь, я человек недоверчивый и не такой глупый, но даже я верю, что Мишка был хороший мужик, честный. Ну то есть относительно. Конечно, наверное, и взятки давал при всяких там оформлениях своих дел, и с братвой договаривался, но сам никого не давил, ручаюсь. У него еще был такой талант – никогда не наступать на чужие мозоли и не быть ни у кого бельмом на глазу. Ни пальцев веером, ни бахвальства – он совершенно правильно боялся вызывать в людях зависть к себе, его любили. Наверное, все любили, кто знал. Кроме Нефедова, разумеется.
– Почему – кроме Нефедова?
– И ты считаешь себя знатоком человеческих душ? Да ты хоть на секунду можешь представить, чтоб самодовольный, надменный обкомовский сынок простил какому-то Мишке его удачу? Да он же никого за людей не держит, ни оптом, ни в розницу. Ни читающую публику, ни тебя лично.
Это было похоже на правду, а потому я почувствовала в Нефедове какую-то опасность для Виктора. Вернее, усугубились мои прежние подозрения, возникшие стразу после знакомства с Нефедовым.
Между тем наш столик обрастал народом. Подошла Манюня, за ней Женечка Свиридов. Женечка был из семьи классных переводчиков со всех существующих в природе языков. Но он переплюнул своего деда и родителей, о нем всерьез заговорили как о мастере, когда ему было лет двадцать с небольшим. Сейчас ему было за тридцать. В нем прямо-таки не правдоподобно совмещались знания, ослепительная красота и удивительная по нашим временам неиспорченность. Не знаю уж, по причине ли хороших манер или из искренней симпатии к людям, но он умел смотреть так внимательно и сочувствующе, так умел слушать других, что ему прощали красоту и талант даже ревнивые, завистливые мужики. О женщинах я даже не говорю.
Разумеется, Женечка тоже спросил меня, что я тут делаю, отчего мы с Сашей расхохотались.
Удивительное дело, я почувствовала себя в своей тарелке, потому что находилась среди молодых, талантливых и достойных людей. Те, другие, сбившиеся на другом конце зала, богатые и разодетые, показались мне неживыми, ненастоящими.
Новые русские, блин! Комсомольская сволочь, обкомовская потаскуха и вор-рецидивист. Впрочем, Стальной-то как раз был мне по-прежнему симпатичен, и я ничего не могла с этим поделать. По крайней мере, мне в молодости казалось, что он очень умен. Надо перечитать его письма, если только они сохранились.
Женечка Свиридов пригласил меня на танец, и я намерена была танцевать от души: скромная роль моего платья была исчерпана, и я собиралась продемонстрировать нескромную. В толпе танцующих мне бросилась в глаза Беатриса, которая, встретившись со мной взглядом, аж побелела от злости.
Наверное, она сравнила Женечку со своим «спиногрызом» и была уязвлена в самую середку своей души. Или тела?
Музыка кончилась очень быстро, и Женечка шепнул мне:
– Спляшем еще, ваше платье надо показать как следует.
– Как сказал Лев Толстой, маленькую любовь разлука гасит, а большую раздувает…
Дура такая, не прекратила своих пошлых афористических высказываний! Я обернулась, ожидая увидеть Яну, но увидела не Яну, а жену Стального.
Но и Яна с Виктором были тут же, рядом. Яна, как и я, услышала высказывание красавицы и поняла, что я тоже слышала. Это смутило ее настолько, что она даже покраснела. Интересно, в чем все-таки дело? Потом я уже только об этом и думала.
Перед тем, как начался скандал, мы танцевали с Виктором.
– А у тебя тут, оказывается, много друзей… – сказал он. – – И врагов тоже.
– Кто? – удивился он.
Ну не могла же я рассказывать ему про Беатрису? Тем более что меня саму поражала юношеская ненависть, которую я к ней испытывала. Я давным-давно считала себя неспособной на такие сильные, острые чувства. Конечно же, сейчас модно говорить о не праведной зависти, которую испытывают неудачники вроде меня к таким процветающим и деловым людям, как Беатриса. Мы, дескать, ничего не хотим и не умеем, а они – новые. Хорошенькие новые. Какая власть – такая и масть. Дерьмо всегда наверху.
– Ты про наших великих писательниц? – спросил Виктор.
– Им моя ненависть не по рангу.
– Тогда не знаю даже, на кого и думать. Кругом такие милые люди… Вот взять хотя бы Беатрису..
– А чем она занимается, и почему ты ее пригласил?
– С ней имел дело мой сын. Она в какой-то лицензионной комиссии, что ли…
– Понятно. Хлебное местечко?
– Ну что ты. Зачем так плохо думать о людях?
Боже, дай мне силы быть такой дурой, чтобы обо всех думать хорошо! Да Беатриса не могла после банкета не взять в сумочку со стола оставшиеся пирожные. Испытывала, конечно, неловкость, но хватала под презрительные взгляды обслуживающего персонала.
– А уж Владимир Иванович…
– Кто он по профессии?
– Строго говоря, не знаю. Но он так понимает в литературе. Он всегда поддерживал мое" направление в издательском деле. У него типография и сеть книжных точек. Восточная средневековая проза, классика – все это печатал он. Быстро, качественно и дешево. Благодаря ему я не прогорел, как предрекал Нефедов.
Стальной и правда, наверное, был умным. Да и в литературе подковаться время у него было.
Я много раз выступала в тюрьмах, а однажды месяц провела в тюремном поселении, куда меня вызвал опер Леха. Достоевский когда-то правильно сказал, что самое живое и умное в России упрятано в тюрьмы. По крайней мере, хорошо начитанных мужчин я встречала именно там. В пользу Стального говорило то, что он предпочел отмывать свои деньги, известно как заработанные, именно в книжном бизнесе.
И вот тут раздался шум: звон разбитой посуды, женский крик и мужские злобные ругательства. Все поспешили к месту скандала.
Я уже говорила, что Нефедов производил впечатление человека достаточно цивильного: умные живые глаза, умение держаться. Но сейчас я с трудом его узнала в разъяренном звере, выкрикивающем омерзительные оскорбления.
– Жрать пришел, козел продажный? Нах, голодранец. Пошел нах! Да я тебя урою пах, сука!
Нефедова держало сразу несколько человек. Саша Петров, комсюк Софронов и парочка мордоворотов из охраны. В руках этих довольно крупных людей Нефедов казался совсем тщедушным, но я не могу сказать, что им приходилось легко. Он кусал их, бил ногами и производил впечатление бесноватого. Его била такая нечеловеческая злоба, какая нормальным людям и не снилась.
И на кого же была направлена эта злоба? На Женечку Свиридова, который вряд ли стал бы его провоцировать. Женечка стоял напротив Нефедова, бледный, но скорее изумленный, чем разгневанный. В его взгляде была какая-то брезгливая жалость, но не ненависть. Под шумок, якобы защищая Женечку, на нем с воплями повисла Гнилова. Эта омерзительная сцена длилась и длилась, пока к Нефедову не приблизился Стальной с фужером коньяка в руке. Спокойно и жестоко он плеснул коньяк в лицо Нефедова, и, когда тот смолк, растерянный от боли, Стальной сказал во внезапно наступившей тишине:
– Цыц, отморозок! Я этого не люблю.
Тишина все ширилась, ширилась. За тоном Стального стоял такой страшный, дремучий опыт, что многие поежились.
Нефедова освободили. Он, ни на кого не глядя, прижав руки к лицу, быстро вышел из банкетного зала.
– В чем дело? – спросила я у Саши.
– Неужели непонятно? Я ведь тебе об этом уже говорил! Женя объяснял Манюне смысл какой-то английской идиомы, и Нефедову не понравилось его произношение.
Саша расхохотался, а я опять задумалась о природе ненависти. Моя ненависть к Беатрисе казалась на фоне чувств Нефедова просто легкой неприязнью. Но ведь это Женечка должен его ненавидеть, потому что Нефедов занял Женечкино место в мире и попирал его достоинство, заставляя трудиться на себя за гроши! Разумеется, Женечка не любил Нефедова, но ведь Нефедов-то его смертельно ненавидел! За знания, за красоту, за талант!
После этой сценки веселье, разумеется, пошло на убыль, а вскоре и время банкета подошло к концу.
Мы как хозяева должны были уйти последними.
Рассчитаться за битую посуду, наградить официантов. С нами остались Стальной с женой. У него была громадная машина с шофером, и он собирался отвезти нас домой.
В машине шел легкий светский разговор, в котором так успешны дамы. Щебетала, в основном, жена Стального Маша. Среди прочего она сказала:
– Конечно, писательницы были одеты ужасно.
Но ведь это признак таланта. Они профи.
– Когда я слышу профи, то почему-то могу представить себе только киллера. Оба эти слова скрывают грязь и продажность, но считаются модными словами, – со смешком сказал Стальной Маше.
– Ну, вот какой-то ты! Вечно надо мной смеешься! А как надо было сказать? Профессионалки?
– А когда говорят профессионалки, то ничего, кроме проститутки, внутренним взором не вижу.
Бедная красавица заткнулась, а Стальной, почувствовав ее обиду, прижал жену к себе и мягко произнес:
– Давайте не будем вспоминать белую обезьяну.
Когда мы подъехали к нашему дому, Стальной тоже вышел из машины и, отведя меня в сторонку, тихо проговорил:
– Знаешь, Женечка, теперь я для тебя безопасен. Мало ли, будет нужда – свистни.
Виктор, разумеется, заметил наши особые отношения и дома сейчас же спросил:
– Ты была раньше знакома с Владимиром Ивановичем?
– Да. Он хорошо разбирался в литературе и тогда.
Мне стало жалко Виктора за то, что он любит людей потому, что не знает их. И жалко себя, потому что, все о людях зная, я люблю их, сопротивляясь своей любви.
Наутро мне надо было позвонить Але, чтоб вволю посплетничать о вчерашнем празднестве. Я сняла трубку и услыхала голос Яны, говорящей по параллельному телефону. Обычно в таких случаях я вешаю трубку, но тут услышала фразу, которая заставила меня слушать дальше.
– Но она же писательница! – с необъяснимым напором увещевала кого-то Яна. – Она понимает в словах. Она натолкнула меня на эту мысль, и я очень многое поняла и вспомнила.
– Я не знаю никакую Сову – выкрикнул голос жены Стального Маши.
– Да-а? А откуда ты тогда знаешь, что Сова – она?
– Ну раз Сова, то ясно, что это не он.
– Предположим. Но почему тогда ты сделала ту же ошибку, что и я? Почему ты приписала Льву Толстому то, чего он отродясь не говорил? Одна моя знакомая, тоже из учениц, нашла книжку, где есть эта цитата. Это сказал не Лев Толстой, а Бюсси Рабутек.
– В гробу я видела Бюсси, а рядом с ним Рабутека.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36