Мать сочла нужным разъяснить Алисе, что они с Вильхеймом занимаются теперь еще и производ­ством телепрограмм для иностранных каналов. Она с гордостью продемонстрировала дочери вычурную визитную карточку, где под ее полным именем – Ева Астрид Кристенсен – изящным шрифтом было выгравировано слово «продюсер».
Примерно полгода спустя, желая совершенст­вовать образование дочери, Ева наняла ей воспита­тельницу, мадемуазель Чатарджампу. Она работа­ла, чтобы оплачивать обучение в университете.
Алиса сразу влюбилась в Сунью Чатарджампу, молодую красивую уроженку Шри-Ланки, она очень скоро заняла в ее сердце место матери, часто отсутствовавшей вместе с Вильхеймом. Последнего девочка терпеть не могла, хотя и была вынуждена смириться с его присутствием. Он был кичливым, фальшиво-утонченным буржуа, мелким снобом, карьеристом и обманщиком, вознесенным наверх исключительно богатством Евы. Отвратительный тип. Алиса не пыталась скрывать эти чувства, но мать даже не сердилась, поскольку сама Вильхей­ма ни в грош не ставила.
В конце концов Алиса научилась самостоя­тельно справляться со своими проблемами. Утром она уходила в школу, вечером ужинала в компании мадемуазель Чатарджампы, та проверяла ее уро­ки. Пожалуй, Алиса чаще видела мажордома и гос­подина Кеслера, который то и дело привозил и уво­зил кассеты, чем родителей.
Однажды Алиса слышала, как мать сухо по­ставила на место ее учительницу, когда та задала ей вопрос о комнате в подвале.
– Соблаговолите заниматься тем, что входит в ваши непосредственные обязанности, мадемуа­зель! Эта комната закрыта, потому что мы охраня­ем наши авторские права. Мы не хотим, чтобы пи­раты на нас паразитировали.
Мадемуазель Чатарджампа опустила голову, извиняясь. Ева смягчилась и заговорила мягким, медоточивым тоном, который напугал Алису еще больше:
– Забудьте обо всем, мадемуазель Чатарджам­па, ваша главная задача – помогать моей дочери с английским языком, чтобы она максимально улуч­шила результаты.
Единственной страстью матери в отношении Алисы были ее школьные оценки, намного превос­ходившие средний уровень. Ева воспринимала это как доказательство собственной гениальности и ве­ликолепной «конкурентоспособности ее генетичес­кого материала». Во всяком случае, так она говори­ла Вильхейму, хотя до того вряд ли доходил смысл ее слов. Алиса ненавидела, когда мать так говорила о ней. Она-то как раз прекрасно понимала зна­чение всех слов, которые произносила мать, но вся­кий раз, глядя на тупую физиономию Вильхейма, дремлющего над консоме из лосося, или на новую затейливую прическу матери, думала: а вот и нет, ома – ни при чем, это просто чудо, что она не унас­ледовала ни одну из черт характера Евы. Благода­рение Господу, что ей досталась чувствительность англичанина, который девять лет был ее отцом.
«Это не твои гены, мама, – думала Алиса, – а папины. Человека, которого ты прогнала, и я те­перь даже не имею права его видеть».
Проснувшись однажды ночью, Алиса услыша­ла, как вернулись родители. Они устроились в гос­тиной, чтобы выпить. Алиса вышла из своей ком­наты и остановилась на площадке второго этажа. Присев в темноте на корточки, она стала внима­тельно слушать разговор.
– Я хочу, чтобы Алиса получила самое лучшее образование, – говорила мать, явно немало выпив­шая. – В конце… года я х-хочу отправить ее в п-пан-сион, в Швейцарию. Элитная школа. Для дочерей министров, дипломатов, финансистов. Ты слуша­ешь меня, Вильхейм?
– М-м? Да-да, дорогая, слушаю, – пробормотал австриец со своим жутким акцентом. – Но ты ведь знаешь, швейцарские школы ужасно дорогие…
– Я хочу, чтобы у моей дочери было все самое лучшее. – В голосе матери появились жесткие, не терпящие возражений нотки. – Мои родители не сумели правильно организовать мое обучение. Они заставили меня получать классическое образова­ние в государственных заведениях! Бр-р-р! А ведь у них было полно денег, и они могли оплатить мне учебу в лучшей международной школе для девочек в Цюрихе… Я бы встретилась там с дочерьми банки­ров, эмиров, техасских нефтяных магнатов и анг­лийских лордов, вместо того, чтобы… терять время на общение с… Ты слушаешь меня, жалкий червяк?
Алиса дрожала при одной только мысли о том, что ей придется отправиться в элитарную швей­царскую школу и учиться правильно рассаживать папских послов, сервировать стол и расставлять хрустальные бокалы, смешивать коктейли и взби­вать шоколадные муссы. Она видела свое будущее совершенно иначе, ее привлекали науки – биоло­гия, история древнего мира, космос, подводный мир, вулканология, музыка, а вовсе не те пустяки, о которых болтала сейчас мать.
К тому времени мать уже год оплачивала уроки игры на скрипке, которые давала Алисе госпожа Якоб, русская эмигрантка, с отличием окончившая Московскую консерваторию, бывшая первая скрип­ка Ленинградского симфонического оркестра под управлением Шостаковича (рекомендации, ничего не говорившие ее матери, которая в разговоре отде­лывалась идиотским «да, конечно»). Для Евы валено было одно: среди европейского бомонда, прожигаю­щего жизнь на модных высокогорных курортах, считалось шиком брать уроки у знаменитого артис­та. В вечер первого визита старой русской дамы Вильхейм лениво клевал ужин, приготовленный новыми поварами, супружеской парой тамильцев, на­нятых совсем недавно. Позже именно они предста­вили Еве Сунью.
– Скажи мне, Ева, тебе не кажется, что Якоб – какая-то еврейская фамилия, а? Кроме того, она, по-моему, немного чокнутая. Что она имела в виду, рассказывая о какой-то осаде?
Алиса не отрываясь смотрела на мать, которая, делая вид, что не слышит вопроса, продолжала чи­тать толстый еженедельник и поедать пармскую ветчину.
Тогда Алиса, увидев, что Вильхейм устремил бессмысленный взгляд в тарелку, холодно произ­несла:
– Она говорила о блокаде Ленинграда. Между 1941-м и 1943-м. Ленинград был отрезан фашиста­ми от всего мира и погибал от голода. Но каждый день оркестр выступал по радио.
Вильхейм подскочил на стуле и взглянул Али­се в глаза с каким-то странным, испуганным выра­жением. Алиса чувствовала, что мать ошеломлен­но смотрит на нее с другого конца стола.
Молодой австриец делал вид, что поглощен те­левизором – новой навороченной моделью, стояв­шей в противоположном конце шикарной комнаты.
Алиса аккуратно положила ложку и «добила» отчима, почти не разжимая губ:
– Еды было так мало, что людям приходилось беречь силы, совершая как можно меньше движе­ний, именно поэтому оркестр играл только анданте. Вот что имела в виду госпожа Якоб, говоря, что анданте – ее конек. Именно поэтому она так улыба­лась.
Алиса знала – Вильхейму неизвестен точный смысл слова «анданте». Ее разъяснение лишний раз подчеркнуло его никчемность. А он этого тер­петь не мог.
– Майн готт, – пробормотал Вильхейм, – мерзкие евреи… Тебе и вправду так необходимо платить этой училке, а, Ева?
– Молчать! Впредь я бы попросила тебя позво­лить мне самой решать, что нужно моей дочери, а что нет. Здесь я решаю, понятно?
Вильхейм насупился и сдался, даже не попы­тавшись дать бой.
Однажды, несколько недель спустя после того разговора, подслушанного Алисой, она стала не­вольной свидетельницей странного телефонного звонка господина Кеслера.
В тот день уроки физкультуры после обеда от­менили из-за болезни мадемуазель Люллен. Алиса погрузилась в «Дон Кихота» – она читала книгу по-испански – и неожиданно услышала какой-то шум. Выглянув в окно, девочка увидела белую японскую машину господина Кеслера. Он вошел в дом с озабоченным видом, неся под мышкой какой-то пакет.
Повара-тамильцы еще не пришли, у мадемуа­зель Чатарджампы был выходной. Алиса бесшум­но открыла дверь своей комнаты и прислушалась к тишине дома, которую нарушал только звук шагов Кеслера на первом этаже. Алиса проскользнула в коридор и, дрожа от страха, спряталась за перила­ми лестницы.
Девочка подпрыгнула от неожиданности, ус­лышав, что Кеслер вышел из кухни и направился к телефону, расположенному в вестибюле прямо под лестницей.
Он набрал номер и, жуя какой-то кусок, кото­рый, скорее всего, взял на кухне, попросил позвать Йохана.
После небольшой паузы он заговорил:
– Йохан? Это Карл. Думаю, ты знаешь, почему я тебе звоню…
Пресекая возражения невидимого собеседни­ка, Кеслер продолжил:
– Мне плевать! Выкручивайся, как хочешь, но тела должны исчезнуть, ты меня слышишь, и…
Алисе совсем не понравился его тон. Она побла­годарила Провидение за то, что этот грубый и жес­токий помощник отчима не живет с ними в одном доме (его поселили в отдельной квартире).
«Тела, – целыми днями спрашивала себя Али­са, – чтобы тела исчезли, что же все это может значить?»
Через день или два девочка услышала другой разговор – между матерью и Вильхеймом, они си­дели тогда во второй гостиной с американским би­льярдом, где иногда уединялись. Алиса шла мимо, дверь была приоткрыта, она услышала голоса ро­дителей и остановилась.
– Думаю, моя дочь не так уж и неправа, считая тебя грубым и необразованным. Ты себе и представить не можешь, как это продвигает вперед психи­чески… Энергия перетекает. Вильхейм, я уверена, ты совершенно не осознаешь… Ты видишь только финансовую сторону, в этом главное различие между нами, именно здесь лежит пропасть между аристократией и слоем новоявленной буржуазии…
– О-о, прошу тебя, Ева, уверяю, я чувствую все то, о чем ты говоришь, особенно в том, что касается крови…
Он оборвал фразу, как будто произнес запрет­ное слово, и, хотя Алиса не могла его видеть, она точно знала: взглядом отчим молит мать о проще­нии.
– Несчастный кретин, – прошипела наконец мать, – мы поговорим об этом в понедельник в сту­дии. А пока проследи, чтобы Кеслер и его люди лучше работали в будущем… я не хочу, чтобы ин­цидент повторился…
Алиса спрашивала себя, связаны ли рассужде­ния матери с телефонным звонком Кеслера.
А еще она не поняла, почему Вильхейм говорил о крови.
Летом ее мать и Вильхейм отправились в круиз по Средиземному морю, Алиса присоединилась к ним в августе и проводила время, выискивая редкие пустынные уголки в окрестностях курортов, где обретались родители. Сен-Тропе, Жуан-ле-Пен, Монако, Марбелья. Алиса проглотила «Степного волка» Германа Гессе, «Лолиту» Набокова, а еще эссе о цивилизации этрусков.
В начале нового учебного года Алиса, по непо­нятной ей самой причине, открыла боевые дейст­вия, вступив в спор с матерью об астрологии.
С самого начала лета их отношения неожидан­но ухудшились. Начались мелкие стычки по пустя­кам. Между тем Алиса кончала год так хорошо, что могла перескочить через класс.
Однажды вечером, недели через две после на­чала учебного года (Алиса действительно пошла в четвертый, а не в третий), Ева попыталась объяс­нить дочери, как положение Сатурна в доме Мер­курия (а может, наоборот) способно повлиять на че­ловека, родившегося под знаком Льва, как она сама.
Алиса только улыбнулась в ответ, и мать хо­лодно спросила:
– Чему ты улыбаешься, Алиса?
Девочка ничего не ответила, но Ева настаивала:
– Итак?
– Ничего, мама, пустяки… – Алиса не хотела оскорблять чувства матери.
Но Ева настаивала:
– Но я действительно хочу узнать, что смешно­го ты во всем этом находишь… Алиса, возможно, ты еще слишком мала, чтобы понять это, но Вселенная соткана из мистических сил, которые глубоко вли­яют на нас…
– Мама, – перебила ее Алиса, – ты прекрасно знаешь, что я не «настолько мала». Просто такое понимание Вселенной совершенно устарело, оно ошибочно и не соответствует ни теории Большого взрыва, ни квантовой механике.
Вильхейм, лежавший, как обычно после обеда, на диване перед телевизором, что-то пробормотал. Потом повторил:
– Большой взрыв?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61