Я послал сообщение о наших достижениях в берлинскую газету – напечатали. Пришлось, конечно, по-немецки написать…
– Вы знаете немецкий?
– Немного, – Мурыч усмехнулся, – и еще с полдюжины языков.
– Вы настоящий полиглот! – восхитился Самсон. – А я… Серый, как лапоть…
– У тебя еще все впереди, – ободрил юношу Мурыч. – А стихи не пиши!
Самсон, сосредоточившись на прожевывании отлично прожаренной говядины, энергично замотал головой, отрицая всякую ценность своих поэтических опытов.
– Молодец, – похвалил Мурыч. – И от женщин подальше держись. Рано скатишься в альковы, хлопот не оберешься.
Самсон снова покраснел и, сменяя опасную тему, задал очередной вопрос:
– А сейчас вы над чем работаете?
– Пишу очерк о барышнях-телефонистках. Неделю технологию изучал. Теперь могу курс лекций читать по телефонному делу. А барышни туда разными путями попадают. Есть очень достойные. И красивые. Но тебя знакомить с ними не буду.
– Почему?
– Есть один неприятный момент. Не знаю, говорить или нет, ты так болезненно реагируешь на факты…
– Просто я инфантилен еще, идеалистичен, – самокритично сознался Самсон.
– Ну ты хватил, – Мурыч довольно засмеялся, – да я ничего плохого в виду не имел… Я там, пока набирался знаний по телефонному делу, кое-кого видел.
– И кого же?
– К одной барышне господин Либид заявился. С цветами. И чем она его прельстила, чтобы орхидеи дарить? А на другой день и Эдмунд, и дон Мигель – оба наведались… к той же барышне. Но без цветов. Странно, но Сыромясов ей больше понравился: красавчику Либиду она отказала, а ухаживания нашего толстого Элегантеса приняла, под ручку с ним с телефонной станции шла…
– Она и есть ваша лучшая телефонистка? Которой больше всего свиданий назначали абоненты?
– Совсем наоборот! Худшая!
– Ничего не понимаю, – хмыкнул Самсон. – И что из этого следует?
– Из этого, друг мой, следует, что если там появишься и ты, совсем уж станет похоже на дурной водевиль.
Самсон опустил взор. Действительно, смешно получится: сотрудники «Флирта» один за другим бегают к одной и той же телефонистке. Хорошо, что Мурыч Платонова не видел. Но Мурыч, пожалуй, не знает, что Самсон в курсе слежки, организованной сотрудниками за господином Либидом. Ну ничего, завтра придет очередь Мурыча или Самсона, Фалалей его предупредит, и все прояснится. Самсон чувствовал себя даже более просвещенным, чем его собеседник.
– А тебе надобно осторожность соблюдать, – доброжелательно советовал Мурыч, приступая к поданному кофе, – ты всех здешних опасностей еще не знаешь. В столице полно головорезов. Причем политических – с виду вполне приличных. Политикой интересуешься?
– Нет, – Самсон виновато потупился, – времени не хватило.
– Эх, – крякнул Мурыч, – хоть бы в библиотеку записался. Читать-то надо, чтобы впросак не попасть. Ты небось и Прюдона с Прудоном мешаешь, а Туган-Барановского с Марксом. Не знаю, как там у вас в Казани, а у нас бомбы в людей едва ли не каждый день бросают. И не только эсэры, а и эсдэки туда же – те еще похлеще будут. Слышал, как в прошлом году казачий конвой положили и почти полмиллиона денег из казначейства умыкнули?
– Нет, не слышал, – признался Самсон.
– Приличные люди, в Швейцарии обитают. Тер-Петросян, Литвинов, Ульянов… Просвещенная Швейцария террористов не выдала: дескать, не дадим плохому царскому режиму обижать робингудов. Так что держи ухо востро. Познакомишься с приличным с виду человеком – не бросайся к нему на шею, может, тайный громила, в дурное впутает. Ты искусством самообороны владеешь?
– Нет, не владею, – вздохнул Самсон.
– Тогда допивай свой кофе, и пойдем.
– Куда?
– Недалеко. Не все ж тебе как зайцу затравленному метаться по городу и бульварные истории сочинять.
Самсон не стал спорить. Настроение его заметно улучшилось – обед всегда склонял его к любви и дружбе. А Мурыч при ближайшем рассмотрении оказался человеком не скучным.
Мужчины встали, расплатились и вышли на улицу. Солнце уже скрылось из виду, столичный воздух приобрел пепельно-сизый цвет, сгущающийся с каждым шагом.
«В здоровом теле – здоровый дух» – это была единственная фраза, которую изрек Мурыч, пока они добирались пешком до флигеля во дворе какого-то многоэтажного дома. В узких высоких окнах двухэтажной постройки горел свет.
Поднявшись по чистенькой лестнице, Мурыч едва ли не втолкнул Самсона в огромный зал: по левой его стене, до самого потолка, высилась шведская стенка. Посередине стояли гимнастические снаряды – возле них несколько мужчин в спортивных трико. Человек пять, настоящие силачи, запросто поднимали над головой двухпудовые гири. Самсону все было внове.
– Тебе нравится? – спросил радостно Мурыч.
Самсон кивнул. Только сейчас он почувствовал, как бестолково провел последние полгода своей жизни. В Казани бегал за прекрасной Эльзой, валялся в тоске на диване, в Петербурге попал в бессмысленную суету журналистских умов.
– Я сюда по средам наведываюсь, – объявил Мурыч. – Атлетизм проясняет сознание, и после занятий всегда лучше пишется. Бери на вооружение. Костюм есть?
– Нет, нету.
– Купи у Стешкина, в Гостином, и в следующую среду вместе пойдем.
Самсон не стал противоречить, хотя не понимал, как спортивные упражнения помогут ему сотворить материал, любезный сердцу Ольги Леонардовны.
– А госпожа Май не разгневается?
– Простит, – Мурыч подмигнул, – тем более по средам она сама посещает салон красоты: шлифует свою неотразимость.
От группы атлетов отделился крепкий рослый мужчина и не спеша двинулся к беседующим.
– Самсон Васильевич, – приветливо поздоровался он, – давно не виделись.
– Добрый день, господин Горбатов. – Самсон не сразу узнал супруга своей соседки по купе поезда Москва – Санкт-Петербург.
– Собираетесь присоединиться к нам?
– Не сегодня, хотя мне здесь нравится.
– Тем лучше, – господин Горбатов пожал руку спутнику Самсона, – не будем мешать занятиям господина Мурина. А то, что Бог нас сводит в третий раз, Самсон Васильевич, знаменательно. Не соблаговолите ли вы навестить наш дом? Жена вас частенько вспоминает, да и Ксюша вами очарована.
Самсон покосился на Myрыча. Тот проявлял признаки нетерпения – так ему хотелось бежать в раздевалку и переоблачаться в спортивное трико.
– Я оставляю вас в хорошем обществе, дружок, – сказал Мурыч, – завтра увидимся.
И он скрылся.
Самсон издали любовался на гимнастов, на мускулистые тела мужчин и решил, что тоже должен держать себя в ежовых рукавицах. Наследственность у него неважная – батюшка, сколько он помнит его, всегда был рыхловатым, да и брюшка не стеснялся.
– Любуетесь, друг мой? – услышал он голос переодевшегося господина Горбатова. – Спорт затягивает, по себе знаю.
– Вы давно сюда ходите, Михаил Алексеевич? – поинтересовался Самсон.
– Как приехал, – ответил господин Горбатов.
– А Наталья Аполлоновна разделяет ваши увлечения? – спросил Самсон, скорее из вежливости.
Господин Горбатов посерьезнел.
– Не знаю, что так ее напугало, – ответил он, когда они выбирались из двора на улицу, – то ли злосчастный выстрел, помните? На вокзале. То ли робость и опасения выглядеть немодной. Но она дичится, сидит дома, грустит… Положение неприятное, боюсь, и опасное. Поэтому и прошу об одолжении – навестите нас.
– Вы меня пугаете. У вас есть основания для тревоги?
– Сугубо между нами, – господин Горбатов понизил голос, – основания есть. Я обнаружил, что она заглядывала в мой сейф. А там хранится оружие.
– Может быть, из любопытства?
– Может быть, – согласился господин Горбатов, – только состояние духа ее таково, что я опасаюсь: не замыслила ли она самоубийство?
Глава 18
– «Выступаю за бомбу, которая даст России настоящую свободу!» Нет, вы только подумайте, Хрисанф Тихоныч, что пишут, – в приливе обличительного пафоса обратился к безмолвному письмоводителю Павел Миронович Тернов. – Мало того, что столь безответственные речи произносят с трибуны Государственной Думы, так их еще и печатают без всякого стыда. – Павел Миронович хмуро рассматривал вечерний выпуск бульварной газетки. – Это так-то депутаты законы обсуждают, – на народные деньги штаны протирают! Чего они добиваются? Им подавай свободу слова. А другим свободу безопасной жизни не хотите ли подать, господа народные избранники и заступники? Лучше бы о нормальных людях подумали…
– Совершенно согласен с вами, Павел Мироныч, – пискнул письмоводитель, – булки за три копейки стали такими крошечными, хоть в микроскоп клади.
– А вы не думаете, что газетчики эту клюкву сами родили? Что-то мне плохо верится, что такие наглые призывы могли звучать принародно.
– Если газетку завтра прикроют, значит, выдумали, – откликнулся письмоводитель.
Как ни странно, но слова старика немного умиротворили следователя, которого после эпизода на Таврической не успокоил даже длительный обед в ресторане.
Вернувшись в свою следственную камеру в сквернейшем расположении духа, Тернов не знал, чем погасить свое возмущение. Безобразная сцена не шла из головы: у ног государственного деятеля валяется иностранная подданная, а он – едва ли не сапогом ее в лицо пихает! И добро бы была иностранка захудалая, но нет, известнейшая актриса!
В любовнице господина Гарноусова Павел Миронович узнал блистательную американскую балерину Айседору Дункан. От скандального открытия настроение молодого следователя в конец испортилось, будто он заглянул в чужую спальню, хотя об эксцентричных поступках заезжей дивы следователь был немало наслышан и ранее, от своей подружки-актрисы. И как после концерта, в ресторане, во время вечера, устроенного в ее честь, американка скинула с себя одежды и, оставшись в короткой рубашонке, с обнаженными выше коленей ногами исполнила на столе вакхический танец. И как безуспешно пыталась соблазнить Станиславского, но встретила несколько нежных поцелуев и холодное сопротивление режиссера. В актерских кругах из уст в уста передавали отповедь, данную изумленным режиссером танцовщице и ею же разглашенную: «Я никогда не соглашусь, чтобы мой ребенок воспитывался на стороне, а иначе при моем теперешнем положении быть не может». И как хмельная, опившаяся водкой и шампанским танцовщица цеплялась в своем номере «Европейской» гостиницы за провожавших ее с очередного кутежа мужчин. Павел Миронович всегда-то подозревал, что в балетном мире, где главным инструментом искусства является тело, существуют другие, отличные от общепринятых нормы допустимого. Но Айседора превзошла всех, словно вместе с корсетом дерзко отбросила все моральные устои. Свобода тела, свобода поведения. ..
Странное беспокойство грызло его душу. Он досадовал на свою неожиданную оробелость: он так и не решился вернуть депутату утерянное письмо. Хотя интуитивно он понял еще у Таврического, что депутат письмо не возьмет, будет все отрицать, отречется и от красотки.
– А вот и я, – с этими словами в дверях возник румяный, чрезвычайно довольный собой помощник дознавателя Лапочкин.
– Почему так долго? – Павел Миронович сурово сдвинул брови, пытаясь скрыть радость от скорого возвращения помощника.
– Отобедал у Палкина, у стойки, – доложил Лапочкин, проходя к столу начальника и шумно топая галошами, чтобы сбить с них налипший снег. – Так что мы имеем?
Он уселся, закинул ногу на ногу и, достав папироску, постучал бумажным мундштуком по крышке коробочки с надписью «Дункан».
– Докладывайте о результатах ваших поисков, – мягко проявил свою власть Тернов.
– Докладываю, – не стушевался Лапочкин. – Наведывался в квартиру. Съемная. Заходил внутрь. Беседовал с камердинером. Мужик брянский, глупый. С барином прибыл в столицу. Однако на имя Асинька клюнул, хотя и клялся, что барин предосудительных знакомств не ведет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
– Вы знаете немецкий?
– Немного, – Мурыч усмехнулся, – и еще с полдюжины языков.
– Вы настоящий полиглот! – восхитился Самсон. – А я… Серый, как лапоть…
– У тебя еще все впереди, – ободрил юношу Мурыч. – А стихи не пиши!
Самсон, сосредоточившись на прожевывании отлично прожаренной говядины, энергично замотал головой, отрицая всякую ценность своих поэтических опытов.
– Молодец, – похвалил Мурыч. – И от женщин подальше держись. Рано скатишься в альковы, хлопот не оберешься.
Самсон снова покраснел и, сменяя опасную тему, задал очередной вопрос:
– А сейчас вы над чем работаете?
– Пишу очерк о барышнях-телефонистках. Неделю технологию изучал. Теперь могу курс лекций читать по телефонному делу. А барышни туда разными путями попадают. Есть очень достойные. И красивые. Но тебя знакомить с ними не буду.
– Почему?
– Есть один неприятный момент. Не знаю, говорить или нет, ты так болезненно реагируешь на факты…
– Просто я инфантилен еще, идеалистичен, – самокритично сознался Самсон.
– Ну ты хватил, – Мурыч довольно засмеялся, – да я ничего плохого в виду не имел… Я там, пока набирался знаний по телефонному делу, кое-кого видел.
– И кого же?
– К одной барышне господин Либид заявился. С цветами. И чем она его прельстила, чтобы орхидеи дарить? А на другой день и Эдмунд, и дон Мигель – оба наведались… к той же барышне. Но без цветов. Странно, но Сыромясов ей больше понравился: красавчику Либиду она отказала, а ухаживания нашего толстого Элегантеса приняла, под ручку с ним с телефонной станции шла…
– Она и есть ваша лучшая телефонистка? Которой больше всего свиданий назначали абоненты?
– Совсем наоборот! Худшая!
– Ничего не понимаю, – хмыкнул Самсон. – И что из этого следует?
– Из этого, друг мой, следует, что если там появишься и ты, совсем уж станет похоже на дурной водевиль.
Самсон опустил взор. Действительно, смешно получится: сотрудники «Флирта» один за другим бегают к одной и той же телефонистке. Хорошо, что Мурыч Платонова не видел. Но Мурыч, пожалуй, не знает, что Самсон в курсе слежки, организованной сотрудниками за господином Либидом. Ну ничего, завтра придет очередь Мурыча или Самсона, Фалалей его предупредит, и все прояснится. Самсон чувствовал себя даже более просвещенным, чем его собеседник.
– А тебе надобно осторожность соблюдать, – доброжелательно советовал Мурыч, приступая к поданному кофе, – ты всех здешних опасностей еще не знаешь. В столице полно головорезов. Причем политических – с виду вполне приличных. Политикой интересуешься?
– Нет, – Самсон виновато потупился, – времени не хватило.
– Эх, – крякнул Мурыч, – хоть бы в библиотеку записался. Читать-то надо, чтобы впросак не попасть. Ты небось и Прюдона с Прудоном мешаешь, а Туган-Барановского с Марксом. Не знаю, как там у вас в Казани, а у нас бомбы в людей едва ли не каждый день бросают. И не только эсэры, а и эсдэки туда же – те еще похлеще будут. Слышал, как в прошлом году казачий конвой положили и почти полмиллиона денег из казначейства умыкнули?
– Нет, не слышал, – признался Самсон.
– Приличные люди, в Швейцарии обитают. Тер-Петросян, Литвинов, Ульянов… Просвещенная Швейцария террористов не выдала: дескать, не дадим плохому царскому режиму обижать робингудов. Так что держи ухо востро. Познакомишься с приличным с виду человеком – не бросайся к нему на шею, может, тайный громила, в дурное впутает. Ты искусством самообороны владеешь?
– Нет, не владею, – вздохнул Самсон.
– Тогда допивай свой кофе, и пойдем.
– Куда?
– Недалеко. Не все ж тебе как зайцу затравленному метаться по городу и бульварные истории сочинять.
Самсон не стал спорить. Настроение его заметно улучшилось – обед всегда склонял его к любви и дружбе. А Мурыч при ближайшем рассмотрении оказался человеком не скучным.
Мужчины встали, расплатились и вышли на улицу. Солнце уже скрылось из виду, столичный воздух приобрел пепельно-сизый цвет, сгущающийся с каждым шагом.
«В здоровом теле – здоровый дух» – это была единственная фраза, которую изрек Мурыч, пока они добирались пешком до флигеля во дворе какого-то многоэтажного дома. В узких высоких окнах двухэтажной постройки горел свет.
Поднявшись по чистенькой лестнице, Мурыч едва ли не втолкнул Самсона в огромный зал: по левой его стене, до самого потолка, высилась шведская стенка. Посередине стояли гимнастические снаряды – возле них несколько мужчин в спортивных трико. Человек пять, настоящие силачи, запросто поднимали над головой двухпудовые гири. Самсону все было внове.
– Тебе нравится? – спросил радостно Мурыч.
Самсон кивнул. Только сейчас он почувствовал, как бестолково провел последние полгода своей жизни. В Казани бегал за прекрасной Эльзой, валялся в тоске на диване, в Петербурге попал в бессмысленную суету журналистских умов.
– Я сюда по средам наведываюсь, – объявил Мурыч. – Атлетизм проясняет сознание, и после занятий всегда лучше пишется. Бери на вооружение. Костюм есть?
– Нет, нету.
– Купи у Стешкина, в Гостином, и в следующую среду вместе пойдем.
Самсон не стал противоречить, хотя не понимал, как спортивные упражнения помогут ему сотворить материал, любезный сердцу Ольги Леонардовны.
– А госпожа Май не разгневается?
– Простит, – Мурыч подмигнул, – тем более по средам она сама посещает салон красоты: шлифует свою неотразимость.
От группы атлетов отделился крепкий рослый мужчина и не спеша двинулся к беседующим.
– Самсон Васильевич, – приветливо поздоровался он, – давно не виделись.
– Добрый день, господин Горбатов. – Самсон не сразу узнал супруга своей соседки по купе поезда Москва – Санкт-Петербург.
– Собираетесь присоединиться к нам?
– Не сегодня, хотя мне здесь нравится.
– Тем лучше, – господин Горбатов пожал руку спутнику Самсона, – не будем мешать занятиям господина Мурина. А то, что Бог нас сводит в третий раз, Самсон Васильевич, знаменательно. Не соблаговолите ли вы навестить наш дом? Жена вас частенько вспоминает, да и Ксюша вами очарована.
Самсон покосился на Myрыча. Тот проявлял признаки нетерпения – так ему хотелось бежать в раздевалку и переоблачаться в спортивное трико.
– Я оставляю вас в хорошем обществе, дружок, – сказал Мурыч, – завтра увидимся.
И он скрылся.
Самсон издали любовался на гимнастов, на мускулистые тела мужчин и решил, что тоже должен держать себя в ежовых рукавицах. Наследственность у него неважная – батюшка, сколько он помнит его, всегда был рыхловатым, да и брюшка не стеснялся.
– Любуетесь, друг мой? – услышал он голос переодевшегося господина Горбатова. – Спорт затягивает, по себе знаю.
– Вы давно сюда ходите, Михаил Алексеевич? – поинтересовался Самсон.
– Как приехал, – ответил господин Горбатов.
– А Наталья Аполлоновна разделяет ваши увлечения? – спросил Самсон, скорее из вежливости.
Господин Горбатов посерьезнел.
– Не знаю, что так ее напугало, – ответил он, когда они выбирались из двора на улицу, – то ли злосчастный выстрел, помните? На вокзале. То ли робость и опасения выглядеть немодной. Но она дичится, сидит дома, грустит… Положение неприятное, боюсь, и опасное. Поэтому и прошу об одолжении – навестите нас.
– Вы меня пугаете. У вас есть основания для тревоги?
– Сугубо между нами, – господин Горбатов понизил голос, – основания есть. Я обнаружил, что она заглядывала в мой сейф. А там хранится оружие.
– Может быть, из любопытства?
– Может быть, – согласился господин Горбатов, – только состояние духа ее таково, что я опасаюсь: не замыслила ли она самоубийство?
Глава 18
– «Выступаю за бомбу, которая даст России настоящую свободу!» Нет, вы только подумайте, Хрисанф Тихоныч, что пишут, – в приливе обличительного пафоса обратился к безмолвному письмоводителю Павел Миронович Тернов. – Мало того, что столь безответственные речи произносят с трибуны Государственной Думы, так их еще и печатают без всякого стыда. – Павел Миронович хмуро рассматривал вечерний выпуск бульварной газетки. – Это так-то депутаты законы обсуждают, – на народные деньги штаны протирают! Чего они добиваются? Им подавай свободу слова. А другим свободу безопасной жизни не хотите ли подать, господа народные избранники и заступники? Лучше бы о нормальных людях подумали…
– Совершенно согласен с вами, Павел Мироныч, – пискнул письмоводитель, – булки за три копейки стали такими крошечными, хоть в микроскоп клади.
– А вы не думаете, что газетчики эту клюкву сами родили? Что-то мне плохо верится, что такие наглые призывы могли звучать принародно.
– Если газетку завтра прикроют, значит, выдумали, – откликнулся письмоводитель.
Как ни странно, но слова старика немного умиротворили следователя, которого после эпизода на Таврической не успокоил даже длительный обед в ресторане.
Вернувшись в свою следственную камеру в сквернейшем расположении духа, Тернов не знал, чем погасить свое возмущение. Безобразная сцена не шла из головы: у ног государственного деятеля валяется иностранная подданная, а он – едва ли не сапогом ее в лицо пихает! И добро бы была иностранка захудалая, но нет, известнейшая актриса!
В любовнице господина Гарноусова Павел Миронович узнал блистательную американскую балерину Айседору Дункан. От скандального открытия настроение молодого следователя в конец испортилось, будто он заглянул в чужую спальню, хотя об эксцентричных поступках заезжей дивы следователь был немало наслышан и ранее, от своей подружки-актрисы. И как после концерта, в ресторане, во время вечера, устроенного в ее честь, американка скинула с себя одежды и, оставшись в короткой рубашонке, с обнаженными выше коленей ногами исполнила на столе вакхический танец. И как безуспешно пыталась соблазнить Станиславского, но встретила несколько нежных поцелуев и холодное сопротивление режиссера. В актерских кругах из уст в уста передавали отповедь, данную изумленным режиссером танцовщице и ею же разглашенную: «Я никогда не соглашусь, чтобы мой ребенок воспитывался на стороне, а иначе при моем теперешнем положении быть не может». И как хмельная, опившаяся водкой и шампанским танцовщица цеплялась в своем номере «Европейской» гостиницы за провожавших ее с очередного кутежа мужчин. Павел Миронович всегда-то подозревал, что в балетном мире, где главным инструментом искусства является тело, существуют другие, отличные от общепринятых нормы допустимого. Но Айседора превзошла всех, словно вместе с корсетом дерзко отбросила все моральные устои. Свобода тела, свобода поведения. ..
Странное беспокойство грызло его душу. Он досадовал на свою неожиданную оробелость: он так и не решился вернуть депутату утерянное письмо. Хотя интуитивно он понял еще у Таврического, что депутат письмо не возьмет, будет все отрицать, отречется и от красотки.
– А вот и я, – с этими словами в дверях возник румяный, чрезвычайно довольный собой помощник дознавателя Лапочкин.
– Почему так долго? – Павел Миронович сурово сдвинул брови, пытаясь скрыть радость от скорого возвращения помощника.
– Отобедал у Палкина, у стойки, – доложил Лапочкин, проходя к столу начальника и шумно топая галошами, чтобы сбить с них налипший снег. – Так что мы имеем?
Он уселся, закинул ногу на ногу и, достав папироску, постучал бумажным мундштуком по крышке коробочки с надписью «Дункан».
– Докладывайте о результатах ваших поисков, – мягко проявил свою власть Тернов.
– Докладываю, – не стушевался Лапочкин. – Наведывался в квартиру. Съемная. Заходил внутрь. Беседовал с камердинером. Мужик брянский, глупый. С барином прибыл в столицу. Однако на имя Асинька клюнул, хотя и клялся, что барин предосудительных знакомств не ведет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38