— Я собираюсь рассказать вам одну историю.
Париж, 1928-1931
— Вечерами я люблю сидеть дома у огонька, — сказал мистер Питерс задумчиво, — и размышлять над тем, удалась моя жизнь или нет. Что касается денег, то они у меня есть: кое-какая недвижимость, рента, долевое участие в разном бизнесе — но не о деньгах речь. Ведь деньги в конце концов ещё не все. Главный вопрос: на что я потратил свою жизнь, которая даётся в этом мире лишь раз. Мне иногда кажется, что было бы гораздо лучше, если бы я обзавёлся семьёй, но у меня слишком беспокойный характер, меня слишком волнуют соблазны мира сего. Возможно, мне просто недоступно понимание смысла жизни. Но разве я один такой? Сколько моих бедных собратьев чего-то ждут, на что-то надеются, между тем как проходит бесследно год за годом, а они так и не поняли, для чего живут. Ну, в самом деле, для чего? Этого ведь никто из нас не знает. Деньги? Их добиваются только тогда, когда их мало. Иногда мне кажется, что бедняк, имеющий хлебную корку, гораздо счастливее многих миллионеров. Потому что этот человек знает, чего он хочет: он хочет, чтобы у него были две корки. Он не знает в жизни сложностей, потому что не обременён имуществом. Тогда как я знаю только то, что я хочу чего-то, чего у меня нет. Но я не знаю, что это такое. Я искал утешения в искусстве и философии. — Он показал рукой на книжную полку. — Платон, Герберт Уэллс — круг моих интересов довольно широк. Пока читаешь, это доставляет удовольствие, но утешения это не приносит. — Он печально улыбнулся, а Латимер подумал: «Вот ещё одна жертва неизлечимой болезни под названием Weltschmerz». — Не остаётся ничего другого, как ждать, когда Всемогущий призовёт на свой суд.
Да, мистер Латимер, подавляющее большинство так и не знает, чего им, собственно, нужно в жизни. Но Димитриос не был на них похож — он совершенно точно знал, чего он добивается. Его интересовали только две вещи: власть и деньги, причём как можно больше и того, и другого. И, как ни странно, я помогал ему в этом.
Моя первая встреча с Димитриосом произошла здесь, в Париже, в 1928 году. Я был тогда совладельцем одного заведения на Рю Бланш под названием Le Kasbah Parisien. Однажды мой компаньон Жиро привёл его к нам. Он отвёл меня в сторону и заговорил о том, что дела идут все хуже и хуже и что их можно поправить, если принять участие в бизнесе, которым занимается его новый друг Димитриос Макропулос.
Димитриос не произвёл на меня большого впечатления, скорее наоборот. Он мне показался одним из тех, кого называли сброд, а на них я уже достаточно насмотрелся. Одет он был с иголочки, в волосах много седых волос, ногти наманикюрены. Он так нехорошо смотрел на женщин, что вызывал их явное неудовольствие. Жиро подвёл меня к его столику, и мы пожали друг другу руки. Он жестом предложил садиться, и я почувствовал себя официантом, которого пригласил для разговора патрон. Я очень разозлился и довольно грубо спросил, какого черта ему нужно.
Он пристально посмотрел на меня — у него, представьте себе, были красивые карие глаза — и сказал: «Я хочу выпить бокал шампанского, мой друг. Надеюсь, вы не возражаете? Я могу себе это позволить, раз у меня есть деньги. Я хочу посоветовать вам быть повежливей, потому что в качестве партнёра могу найти гораздо более разумных людей».
Я человек выдержанный и стараюсь избегать неприятностей. Мне всегда казалось, что мир, в котором мы живём, был бы намного приятнее, если бы мы научились разговаривать друг с другом вежливо и уважительно. Безусловно, бывают моменты, когда трудно удержаться и не наговорить грубостей. Вот и я тогда сказал, что не собираюсь быть с ним вежливым и пусть он убирается откуда пришёл. Но тут вмешался Жиро, который стал перед ним извиняться. Димитриос выслушал Жиро, все время не отводя от меня глаз.
У меня было сильное предубеждение против Димитриоса, но все-таки я дал себя уговорить и согласился выслушать, что он предлагает. Говорил он убедительно, и мы начали работать вместе. И вот в один прекрасный день…
— Минуточку, — перебил его Латимер, — что это значит — работать вместе? Вы начали продавать наркотики?
— Нет, мистер Латимер, — сказал мистер Питерс, волнуясь и хмуря брови, — мы этим тогда ещё не занимались. — Видимо, волнение было так велико, что он перешёл на французский. — Раз уж вы так настаиваете, то я, конечно, расскажу вам, чем мы занимались. Только человеку из другой среды трудно понять такие вещи. Они вас сразу оттолкнут, потому что ваш личный опыт совсем другого рода.
— Неужели? — спросил Латимер, стараясь съязвить.
— Видите ли, мистер Латимер, мне как-то попалась в руки одна из ваших книг, и я её прочёл. Она произвела на меня ужасное впечатление. Я был буквально взбешён созданной вами атмосферой нетерпимости, всевозможных предрассудков и строгих моральных принципов, проводимых в жизнь с холодной жестокостью.
— Понятно.
— Лично я, — продолжал мистер Питерс, — за смертную казнь. Мне кажется, вы — против. Вас, конечно, шокирует практическая сторона. Но ведь она — следствие варварской жестокости, которая, кстати, видна и в вашем романе. С каким жалким злорадством вы преследуете там этого несчастного убийцу. Мне это показалось отвратительным. Вы мне напомнили сентиментального юнца, провожающего на кладбище свою богатую тётушку: в глазах у него стоят слезы, а сердце поёт от радости. Вам, конечно, известно, что испанцам непонятно, почему англичане и американцы так выступают против боя быков. Этим простакам не приходит в голову, что надо было обязательно подвести под это дело моральные и юридические основания и сделать вид, что они очень сожалеют. Я прошу вас правильно понять меня, мистер Латимер. Я не вашего морального осуждения боюсь, я боюсь — глубоко и искренне, поверьте, — вас шокировать.
— Но ведь вы так пока и не сказали, в чем заключалось дело, — сказал Латимер, явно раздражаясь.
— Да-да, конечно. Прошу прощения, но мне показалось, что ваш интерес к Димитриосу во многом связан с тем, что он вас глубоко шокирует, не так ли?
Латимер задумался.
— Возможно, вы правы. Но, несмотря на это, я пытаюсь понять, объяснить, откуда берутся такие, как он. Я не верю в изощрённого, точно дьявол, бесчеловечного убийцу-профессионала, о котором кричат все детективные книжки. Однако все, что я знаю о Димитриосе, говорит мне: он действовал жестоко и бесчеловечно не один или два раза, а постоянно.
— Но ведь нет ничего бесчеловечного в стремлении к деньгам и власти, не правда ли? Все мы тщеславны, а тщеславие лучше всего могут удовлетворить власть и деньги. Что касается Димитриоса, то его тщеславие сразу же бросалось в глаза. Оно было таким основательным, таким бескомпромиссным, таким непохожим на павлинье тщеславие обыкновенных людей, что он мне сразу показался опасным. И все-таки, мистер Латимер, будем разумными людьми и останемся, так сказать, на почве фактов! Ведь разница между Димитриосом и добившимся успеха уважаемым джентльменом не так уж велика: разница только в методах — в первом случае они незаконны, во втором случае находятся в рамках закона. Но в том и в другом случае дело ведётся с одинаковой жестокостью.
Мистер Питерс разлил кофе в чашки и, поднеся свою к губам, вдохнул аромат. Потом поставил чашку на стол.
— Димитриос занимался в то время тем, что принято у нас называть, мистер Латимер, поставкой белых рабынь. Прошу обратить внимание на прилагательное «белых» и на существительное «поставка», которое весьма занимательно, так как за ним скрываются отвратительные вещи. Давно прошли дни работорговли, но замечательно, что большинство этих рабынь цветные. Какая-нибудь негритянская девушка из Дакара или молоденькая китаянка из Харбина, хотя, конечно, среди них может оказаться и какая-нибудь нищая девчонка из Бухареста — разумеется, конец у всех один. Комитет Лиги Наций, занимавшийся этим вопросом, разумно поступил, отклонив это сочетание слов, и назвал то, чем занимался Димитриос, «торговлей женщинами».
До того, как Димитриос познакомился с нами, у него все шло как по-писаному: допустим, в Александрии нужны были женщины. Димитриос, получив заказ, отправлялся, скажем, в Польшу, набирал там женщин, и они, пользуясь своими паспортами, переезжали во Францию; здесь они садились в Марселе на пароход, и дело было сделано. Основанием для выезда из Польши могло служить приглашение поступить в театральную труппу. Когда получение визы на выезд усложнилось, то Димитриос сразу же столкнулся с неприятностями.
При помощи «мадам» он набрал двенадцать девушек в Вильно, но поляки потребовали, чтобы тем после выезда было обеспечено почётное положение. Вы только вдумайтесь, почётное положение! Но закон есть закон.
Димитриос обратился ко мне и Жиро с просьбой устроить девушек в вашем заведении в качестве танцовщиц. Если бы служащие польского консульства в Париже навели о них справки, то они узнали бы, что, проработав у нас одну-две недели, девушки уволились, а где они теперь, мы не знаем.
Если мы принимали его предложение, он выплачивал нам пять тысяч франков, в общем-то, за здорово живёшь. Но я почему-то начал сомневаться. Жиро в конце концов уговорил меня, но я сказал Димитриосу, что даю своё согласие в первый и в последний раз.
Спустя месяц Димитриос опять посетил нас. Он расплатился и сказал, что у него есть ещё работа. Я, конечно, наотрез отказался, но Жиро закричал, что все обошлось, и глупо отказываться от денег. Конечно, эти пять тысяч были кстати — мы заплатили музыкантам.
Сейчас мне кажется, что он дал нам пять тысяч, чтобы, усыпив нашу бдительность, подкупить нас. Это был, кстати, его самый любимый способ. Димитриос действовал всегда одинаково — он просто совал деньги. Конечно, самую минимальную сумму. Он правильно считал, что людская жадность сильнее здравого смысла.
Как я и думал, неприятности не заставили себя ждать. Работники польского консульства что-то заподозрили — нас посетила полиция и подвергла допросу. Хуже всего было то, что женщины поселились у нас, и мы должны были угощать их шампанским (Димитриос потом, правда, заплатил за него), потому что, обратись кто-нибудь из них в полицию, правда сразу бы обнаружилась.
Когда Димитриос опять появился у нас, он долго извинялся за причинённые неприятности, сказал, что это больше никогда не повторится, и, выплатив десять тысяч франков, обещал давать нам такую же сумму ежемесячно. Какое-то время мы действительно жили спокойно. Полиция нас, конечно, иногда навещала, но относилась вполне лояльно, как вдруг по требованию итальянского консульства нас вызвали в окружную магистратуру, подвергли там допросу, а затем препроводили в полицейский комиссариат, где мы провели ровно сутки.
Когда мы вышли оттуда, я устроил Жиро скандал. Он мне давно не нравился. Это был крикливый, глупый и грубый человек, причём подозрительный. Мне не нравилось, что вокруг него всегда собирался всякий сброд, отпугивавший чистую публику. Он не мог работать в хорошем заведении. В лучшем случае, мог стать хозяином какого-нибудь бистро, но скорее всего, он гниёт уже в тюрьме. Была ещё одна скверная черта. Когда он был очень зол, он распускал руки.
Я предложил Жиро стать единоличным владельцем «Le Kasbah Parisian», если он выплатит мне ту сумму, которую я вложил при организации нашего дела.
Это была жертва с моей стороны, как вы сами понимаете, но я пошёл на неё, потому что не мог больше ни одной минуты оставаться вместе с Жиро. В тот же день к нам пожаловал Димитриос и предложил встретиться в одном кафе. Я колебался, идти или нет. Вообще-то, я неплохо заработал, сотрудничая с ним, а как мне потом стало известно, похвастать этим могли лишь немногие. Было также лестно, что он ценит мои умственные способности, хотя изредка и посмеивается надо мной. Короче, я решил пойти.
— Мне кажется, вы правильно поступили, порвав с Жиро, — сказал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Париж, 1928-1931
— Вечерами я люблю сидеть дома у огонька, — сказал мистер Питерс задумчиво, — и размышлять над тем, удалась моя жизнь или нет. Что касается денег, то они у меня есть: кое-какая недвижимость, рента, долевое участие в разном бизнесе — но не о деньгах речь. Ведь деньги в конце концов ещё не все. Главный вопрос: на что я потратил свою жизнь, которая даётся в этом мире лишь раз. Мне иногда кажется, что было бы гораздо лучше, если бы я обзавёлся семьёй, но у меня слишком беспокойный характер, меня слишком волнуют соблазны мира сего. Возможно, мне просто недоступно понимание смысла жизни. Но разве я один такой? Сколько моих бедных собратьев чего-то ждут, на что-то надеются, между тем как проходит бесследно год за годом, а они так и не поняли, для чего живут. Ну, в самом деле, для чего? Этого ведь никто из нас не знает. Деньги? Их добиваются только тогда, когда их мало. Иногда мне кажется, что бедняк, имеющий хлебную корку, гораздо счастливее многих миллионеров. Потому что этот человек знает, чего он хочет: он хочет, чтобы у него были две корки. Он не знает в жизни сложностей, потому что не обременён имуществом. Тогда как я знаю только то, что я хочу чего-то, чего у меня нет. Но я не знаю, что это такое. Я искал утешения в искусстве и философии. — Он показал рукой на книжную полку. — Платон, Герберт Уэллс — круг моих интересов довольно широк. Пока читаешь, это доставляет удовольствие, но утешения это не приносит. — Он печально улыбнулся, а Латимер подумал: «Вот ещё одна жертва неизлечимой болезни под названием Weltschmerz». — Не остаётся ничего другого, как ждать, когда Всемогущий призовёт на свой суд.
Да, мистер Латимер, подавляющее большинство так и не знает, чего им, собственно, нужно в жизни. Но Димитриос не был на них похож — он совершенно точно знал, чего он добивается. Его интересовали только две вещи: власть и деньги, причём как можно больше и того, и другого. И, как ни странно, я помогал ему в этом.
Моя первая встреча с Димитриосом произошла здесь, в Париже, в 1928 году. Я был тогда совладельцем одного заведения на Рю Бланш под названием Le Kasbah Parisien. Однажды мой компаньон Жиро привёл его к нам. Он отвёл меня в сторону и заговорил о том, что дела идут все хуже и хуже и что их можно поправить, если принять участие в бизнесе, которым занимается его новый друг Димитриос Макропулос.
Димитриос не произвёл на меня большого впечатления, скорее наоборот. Он мне показался одним из тех, кого называли сброд, а на них я уже достаточно насмотрелся. Одет он был с иголочки, в волосах много седых волос, ногти наманикюрены. Он так нехорошо смотрел на женщин, что вызывал их явное неудовольствие. Жиро подвёл меня к его столику, и мы пожали друг другу руки. Он жестом предложил садиться, и я почувствовал себя официантом, которого пригласил для разговора патрон. Я очень разозлился и довольно грубо спросил, какого черта ему нужно.
Он пристально посмотрел на меня — у него, представьте себе, были красивые карие глаза — и сказал: «Я хочу выпить бокал шампанского, мой друг. Надеюсь, вы не возражаете? Я могу себе это позволить, раз у меня есть деньги. Я хочу посоветовать вам быть повежливей, потому что в качестве партнёра могу найти гораздо более разумных людей».
Я человек выдержанный и стараюсь избегать неприятностей. Мне всегда казалось, что мир, в котором мы живём, был бы намного приятнее, если бы мы научились разговаривать друг с другом вежливо и уважительно. Безусловно, бывают моменты, когда трудно удержаться и не наговорить грубостей. Вот и я тогда сказал, что не собираюсь быть с ним вежливым и пусть он убирается откуда пришёл. Но тут вмешался Жиро, который стал перед ним извиняться. Димитриос выслушал Жиро, все время не отводя от меня глаз.
У меня было сильное предубеждение против Димитриоса, но все-таки я дал себя уговорить и согласился выслушать, что он предлагает. Говорил он убедительно, и мы начали работать вместе. И вот в один прекрасный день…
— Минуточку, — перебил его Латимер, — что это значит — работать вместе? Вы начали продавать наркотики?
— Нет, мистер Латимер, — сказал мистер Питерс, волнуясь и хмуря брови, — мы этим тогда ещё не занимались. — Видимо, волнение было так велико, что он перешёл на французский. — Раз уж вы так настаиваете, то я, конечно, расскажу вам, чем мы занимались. Только человеку из другой среды трудно понять такие вещи. Они вас сразу оттолкнут, потому что ваш личный опыт совсем другого рода.
— Неужели? — спросил Латимер, стараясь съязвить.
— Видите ли, мистер Латимер, мне как-то попалась в руки одна из ваших книг, и я её прочёл. Она произвела на меня ужасное впечатление. Я был буквально взбешён созданной вами атмосферой нетерпимости, всевозможных предрассудков и строгих моральных принципов, проводимых в жизнь с холодной жестокостью.
— Понятно.
— Лично я, — продолжал мистер Питерс, — за смертную казнь. Мне кажется, вы — против. Вас, конечно, шокирует практическая сторона. Но ведь она — следствие варварской жестокости, которая, кстати, видна и в вашем романе. С каким жалким злорадством вы преследуете там этого несчастного убийцу. Мне это показалось отвратительным. Вы мне напомнили сентиментального юнца, провожающего на кладбище свою богатую тётушку: в глазах у него стоят слезы, а сердце поёт от радости. Вам, конечно, известно, что испанцам непонятно, почему англичане и американцы так выступают против боя быков. Этим простакам не приходит в голову, что надо было обязательно подвести под это дело моральные и юридические основания и сделать вид, что они очень сожалеют. Я прошу вас правильно понять меня, мистер Латимер. Я не вашего морального осуждения боюсь, я боюсь — глубоко и искренне, поверьте, — вас шокировать.
— Но ведь вы так пока и не сказали, в чем заключалось дело, — сказал Латимер, явно раздражаясь.
— Да-да, конечно. Прошу прощения, но мне показалось, что ваш интерес к Димитриосу во многом связан с тем, что он вас глубоко шокирует, не так ли?
Латимер задумался.
— Возможно, вы правы. Но, несмотря на это, я пытаюсь понять, объяснить, откуда берутся такие, как он. Я не верю в изощрённого, точно дьявол, бесчеловечного убийцу-профессионала, о котором кричат все детективные книжки. Однако все, что я знаю о Димитриосе, говорит мне: он действовал жестоко и бесчеловечно не один или два раза, а постоянно.
— Но ведь нет ничего бесчеловечного в стремлении к деньгам и власти, не правда ли? Все мы тщеславны, а тщеславие лучше всего могут удовлетворить власть и деньги. Что касается Димитриоса, то его тщеславие сразу же бросалось в глаза. Оно было таким основательным, таким бескомпромиссным, таким непохожим на павлинье тщеславие обыкновенных людей, что он мне сразу показался опасным. И все-таки, мистер Латимер, будем разумными людьми и останемся, так сказать, на почве фактов! Ведь разница между Димитриосом и добившимся успеха уважаемым джентльменом не так уж велика: разница только в методах — в первом случае они незаконны, во втором случае находятся в рамках закона. Но в том и в другом случае дело ведётся с одинаковой жестокостью.
Мистер Питерс разлил кофе в чашки и, поднеся свою к губам, вдохнул аромат. Потом поставил чашку на стол.
— Димитриос занимался в то время тем, что принято у нас называть, мистер Латимер, поставкой белых рабынь. Прошу обратить внимание на прилагательное «белых» и на существительное «поставка», которое весьма занимательно, так как за ним скрываются отвратительные вещи. Давно прошли дни работорговли, но замечательно, что большинство этих рабынь цветные. Какая-нибудь негритянская девушка из Дакара или молоденькая китаянка из Харбина, хотя, конечно, среди них может оказаться и какая-нибудь нищая девчонка из Бухареста — разумеется, конец у всех один. Комитет Лиги Наций, занимавшийся этим вопросом, разумно поступил, отклонив это сочетание слов, и назвал то, чем занимался Димитриос, «торговлей женщинами».
До того, как Димитриос познакомился с нами, у него все шло как по-писаному: допустим, в Александрии нужны были женщины. Димитриос, получив заказ, отправлялся, скажем, в Польшу, набирал там женщин, и они, пользуясь своими паспортами, переезжали во Францию; здесь они садились в Марселе на пароход, и дело было сделано. Основанием для выезда из Польши могло служить приглашение поступить в театральную труппу. Когда получение визы на выезд усложнилось, то Димитриос сразу же столкнулся с неприятностями.
При помощи «мадам» он набрал двенадцать девушек в Вильно, но поляки потребовали, чтобы тем после выезда было обеспечено почётное положение. Вы только вдумайтесь, почётное положение! Но закон есть закон.
Димитриос обратился ко мне и Жиро с просьбой устроить девушек в вашем заведении в качестве танцовщиц. Если бы служащие польского консульства в Париже навели о них справки, то они узнали бы, что, проработав у нас одну-две недели, девушки уволились, а где они теперь, мы не знаем.
Если мы принимали его предложение, он выплачивал нам пять тысяч франков, в общем-то, за здорово живёшь. Но я почему-то начал сомневаться. Жиро в конце концов уговорил меня, но я сказал Димитриосу, что даю своё согласие в первый и в последний раз.
Спустя месяц Димитриос опять посетил нас. Он расплатился и сказал, что у него есть ещё работа. Я, конечно, наотрез отказался, но Жиро закричал, что все обошлось, и глупо отказываться от денег. Конечно, эти пять тысяч были кстати — мы заплатили музыкантам.
Сейчас мне кажется, что он дал нам пять тысяч, чтобы, усыпив нашу бдительность, подкупить нас. Это был, кстати, его самый любимый способ. Димитриос действовал всегда одинаково — он просто совал деньги. Конечно, самую минимальную сумму. Он правильно считал, что людская жадность сильнее здравого смысла.
Как я и думал, неприятности не заставили себя ждать. Работники польского консульства что-то заподозрили — нас посетила полиция и подвергла допросу. Хуже всего было то, что женщины поселились у нас, и мы должны были угощать их шампанским (Димитриос потом, правда, заплатил за него), потому что, обратись кто-нибудь из них в полицию, правда сразу бы обнаружилась.
Когда Димитриос опять появился у нас, он долго извинялся за причинённые неприятности, сказал, что это больше никогда не повторится, и, выплатив десять тысяч франков, обещал давать нам такую же сумму ежемесячно. Какое-то время мы действительно жили спокойно. Полиция нас, конечно, иногда навещала, но относилась вполне лояльно, как вдруг по требованию итальянского консульства нас вызвали в окружную магистратуру, подвергли там допросу, а затем препроводили в полицейский комиссариат, где мы провели ровно сутки.
Когда мы вышли оттуда, я устроил Жиро скандал. Он мне давно не нравился. Это был крикливый, глупый и грубый человек, причём подозрительный. Мне не нравилось, что вокруг него всегда собирался всякий сброд, отпугивавший чистую публику. Он не мог работать в хорошем заведении. В лучшем случае, мог стать хозяином какого-нибудь бистро, но скорее всего, он гниёт уже в тюрьме. Была ещё одна скверная черта. Когда он был очень зол, он распускал руки.
Я предложил Жиро стать единоличным владельцем «Le Kasbah Parisian», если он выплатит мне ту сумму, которую я вложил при организации нашего дела.
Это была жертва с моей стороны, как вы сами понимаете, но я пошёл на неё, потому что не мог больше ни одной минуты оставаться вместе с Жиро. В тот же день к нам пожаловал Димитриос и предложил встретиться в одном кафе. Я колебался, идти или нет. Вообще-то, я неплохо заработал, сотрудничая с ним, а как мне потом стало известно, похвастать этим могли лишь немногие. Было также лестно, что он ценит мои умственные способности, хотя изредка и посмеивается надо мной. Короче, я решил пойти.
— Мне кажется, вы правильно поступили, порвав с Жиро, — сказал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25