Информация сегодня дорого стоит. Прежде чем отослать ее заказчикам, неплохо обзавестись собственными копиями секретных файлов.
Не в силах дождаться, пока пленного русского подведут поближе, Ворон сорвался с места, крича на ходу:
– Эй, это и есть Чакин?
– Чакин, Чакин, – подтвердил один из боевиков, поднимая вверх паспорт пленника.
– Ну, здравствуй, Олежек, здравствуй, дорогой, – заголосил Ворон. – Рад тебя видеть. С самого утра дожидаюсь, веришь?
Пленник рухнул на колени, взмолившись:
– Отпусти, Беслан. Не нужны мне деньги.
– Что же тогда тебе нужно?
– Ничего. Не убивай только. Ради бога, Беслан.
Приблизившись, Ворон тронул подошвой ботинка задранное к нему лицо пленника и с притворным участием поинтересовался:
– Ты какого бога имеешь в виду, Олежка? Своего? Нашего?
– Все равно какого, – задергался, затрясся Чакин. – Без разницы. Я жить хочу.
– Значит, в бога не веришь, нет, – печально подытожил Ворон. – Это плохо. Как же я могу доверять твоим словам? – Он пнул стоящую на насыпи сумку. – Может быть, это совсем не тот компьютер, о котором мы договаривались? Может, там внутри и нет ничего, а? – Он хитро прищурил глаз.
– Тот, тот, – заволновался Чакин, преданно глядя снизу вверх. – Вот, привез вам, чтобы помочь… чтобы вклад внести в общее дело…
– Какой у нас с тобой общий дэл, шакал? – рассвирепел самый горячий из боевиков, замахиваясь автоматом.
Ворон остановил его жестом и вновь обратился к пленнику:
– Отключить защиту компьютера сумеешь? Пароли подобрать сможешь? Правду говори. Обманешь – пожалеешь, ох пожалеешь…
– Я попробую, – закивал Чакин. – Я попытаюсь.
– Э-э, нет, так не пойдет, – протянул Ворон. – Слово мужчины хочу услышать. Да? Нет?
– Если честно…
– Честно. Меня обманывать не надо, Олежка. Я не люблю, когда меня обманывают.
– В компьютерных программах я разбираюсь слабо, – покаянно признался Чакин. – Но я сделаю все, что в моих силах. – Он заговорил быстрее: – Только не убивайте. Не убивайте только, ладно?
– Просишь, чтобы я тебя отпустил? – уточнил поскучневший Беслан. – Клянусь Аллахом, никто тебя тут не держит.
– Значит, я могу идти?
– Сейчас. – Беслан посмотрел на ухмыляющихся бойцов и скомандовал по-чеченски: – Вспорите ему брюхо. Так, чтобы кишки вывалились, но режьте не до смерти, пускай помучается.
– Я могу идти? – повторил Чакин, нерешительно поднимаясь с колен. – Все?
Один из боевиков развернул его к себе лицом и взмахнул тесаком, после чего дружески похлопал его по плечу и предложил:
– Всо. Тыпэр ыды, куда хочиж. Сывабодын.
– Вы же пообещали… – всхлипнул Чакин, поворачиваясь к Ворону. Ладони его прижатых к животу рук были наполнены пузырящейся кровью. – Вы Аллахом поклялись…
– Правильно. Я сказал: тебя никто не держит. Разве это не так?
Чакин опустил взгляд на свои собранные в пригоршни ладони и произнес слабым голосом:
– Ма… мама… У… умираю…
– Разве? – вежливо удивился Ворон. – Не может быть. У вас, у русских, есть хорошая поговорка: до свадьбы заживет. Так что торопись. Беги за невестой. У тебя есть невеста?
– Ла… ла…
Из вертикального разреза на животе Чакина поползли скользкие сизые внутренности, которые тот безуспешно пытался заталкивать обратно. Дождавшись, пока кишки пленника вывалятся на пропитанную мазутом и мочой насыпь, Волк с чавканьем раздавил их ботинком и захохотал, подставляя лицо жарким солнечным лучам.
Разговор закончен. Дело сделано. Будут новые разговоры и новые дела, но это потом. А сейчас можно просто забыть обо всем, наслаждаясь жизнью…
И смертью очередного русского.
Глава 5
Между прошлым и будущим
– Ты опять ругался во сне, – печально сказала Катя. – Опять за кем-то гонялся?
– Сильно ругался? – хрипло спросил Хват.
– Ужас как. Уши в трубочки свернулись от твоего мата.
– Значит, удирал, а не догонял, – заключил Хват, садясь на разворошенной постели. Подушка валялась на полу, влажные от пота простыни были не просто скомканы, а свиты в жгуты, как будто их выкручивать пытались. Или мастерили из них веревки для побега. Куда? Откуда? Хват находился дома, а не в тюрьме. Почему же так тошно ему было в последнее время, почему так муторно?
Он огляделся. Ничего не изменилось здесь ни за эту ночь, ни за тысячи точно таких же. Висела фотография улыбающихся родителей на стене. Пылилась всякая рухлядь, сваленная на шкаф. Это была домашняя, давно обжитая клетка, но все равно клетка. Ее теснота и убожество особенно ясно ощущались после снов о далекой вольной жизни.
– Ты знаешь, как пахнут джунгли после дождя? – спросил Хват.
– Откуда мне знать? – удивилась Катя.
– Я тоже не знаю, – соврал он. – А жаль. Наверняка запах в джунглях совсем не такой, как здесь. Особенный.
Он вдохнул ноздрями московский воздух, прогорклый от бензиновой гари. В распахнутое настежь окно тянуло не прохладой, а жаром уже порядком раскалившихся улиц. Поздно же он проснулся. Что, впрочем, совсем неудивительно, учитывая вчерашний дым коромыслом.
– У тебя здесь не хуже, чем в джунглях, – заметила Катя, мрачно разглядывая устроенный в комнате раскардаш.
– Уберу, – великодушно пообещал он. – Вечерком.
– Не вечерком, а утром. Причем сегодняшним, а не завтрашним. Не после дождичка в четверг, который является твоим любимым днем недели.
– Мой любимый день недели – воскресенье. Законный выходной, к твоему сведению. Имею я право отдохнуть?
– Нет, Мишенька, хорошего понемножку, – ответила Катя голосом учительницы, который подходил ей лучше любых других голосов. – Хватит здоровье гробить.
Она стояла посреди комнаты и, скрестив руки на груди, ждала, что брат скажет на ее слова.
Что он посмеет возразить.
Хват прекрасно понял, о чем речь, но изобразил на небритом лице полнейшее непонимание, самое тупое, на которое он только был способен.
– Вы о чем, сеньорита?
– О том, что твой загул закончен. Двухдневная пьянка каждый квартал – это еще терпимо, хотя лично мне такой график кажется чересчур интенсивным. – Катя прошлась по комнате, футбольнув мимоходом пустую водочную бутылку. – Но если ты намереваешься продолжать в том же духе, Михаил, то на мою помощь в дальнейшем можешь не рассчитывать. Сам стирай, сам убирай, сам готовь…
– Подобная жестокость граничит с садизмом, сеньорита, – возмутился Хват, натягивая штаны. – Ведь вам отлично известно, что ваш старший брат не приспособлен к функционированию в автономном режиме.
– К чему он только приспособлен, хотелось бы мне знать? – Катя скептически прищурилась.
– Ну, есть много разных важных дел. Вот, к примеру, пивком бы не мешало угоститься, дабы утро не казалось столь муторным.
– Мы. С тобой. Договаривались, – отчеканила Катя. – Два дня. Каждые. Три месяца. Не чаще.
– Ты прямо как робот изъясняешься, – пожаловался Хват. – Даже интонации какие-то чужие. Нечеловеческие.
– На себя погляди, Терминатор. Не стыдно?
– Жу-жу-жу. Механическая пила.
– Алкоголик!
– Зануда!
– Жалкий, ничтожный слизняк, напрочь лишенный воли, чести и достоинства!
– Тоже мне, Хакамада какая целеустремленная выискалась!
– А ты… а ты…
Они посмотрели друг другу в глаза и одновременно прыснули. Точь-в-точь, как в детстве, когда оба были шаловливыми ребятишками, готовыми то сутки напролет проводить вместе, то ругаться и спорить до хрипоты. Теперь Кате было под тридцать, а Михаилу – давно за, так что они давно вышли из безмятежного детского возраста. Деревья не казались им большими, старики – такими уж мудрыми, а собственная жизнь – наполненной неповторимым смыслом. Это в детстве мы задыхаемся от восторга, пытаясь осознать себя и свое место в непостижимом мироздании. С годами воображение притупляется настолько, что можно часами пялиться в потолок, не видя там ничего, кроме побелки или обоев. В десятилетнем возрасте ты думаешь о вечности и бесконечности, а ближе к сорока – о том, что пора браться за ремонт…
Или о том, как бы отвертеться от этого самого ремонта, если ты настоящий мужик.
Михаил Хват был мужчиной в полном смысле этого слова. Именно поэтому он кашлянул и заметил как бы между прочим, как бы мимоходом:
– Пиво в воскресный день еще никому не причинило вреда, к такому выводу давно пришли лучшие умы человечества.
– Пусть лучшие умы человечества приводят себя в порядок и берутся за обои, – откликнулась бессердечная Катерина. – Они, эти лучшие умы, возможно, и заслужат некоторого поощрения, но не раньше, чем стены в их комнате приобретут благопристойный вид.
– А без всех этих розочек и финтифлюшек обойтись нельзя?
– Я выбрала строгий рисунок, классический. Кстати, тебе обои понравились, ты их одобрил.
– Что-то не припоминаю такого, – напрягся Хват.
– Разумеется, – кивнула Катя. – Дело происходило вчера вечером.
Он смущенно кашлянул и, отведя взгляд, буркнул:
– Ладно, схожу за клеем и сразу возьмусь за дело.
– Никуда ходить не надо, клей тебя с пятницы дожидается, – отрезала сестра. – Завтрак на столе. Считай его авансом за работу, лодырь.
– Это мы еще проверим, съедобен ли он, твой аванс, – проворчал Хват, направляясь в ванную. – Задобрить меня какой-нибудь банальной яичницей еще никому не удавалось, учти. И уж тем более – подгоревшей картошкой.
– Наглец! У меня сроду ничего не подгорало! А на завтрак, между прочим, твои любимые пирожки с капустой.
Прежде чем выйти из комнаты, Хват обернулся и произнес:
– Пирожки, это, конечно, замечательно, но путь к сердцу мужчины лежит не просто через желудок, Екатерина. Думать так – значит сводить мою тонкую внутреннюю организацию к заурядному процессу пищеварения.
– Разве? – спросила озадаченная Катя. – А через что же тогда лежит путь к твоему сердцу?
– Через полный желудок, – ответил Хват и скрылся в ванной комнате.
* * *
Между словами «хочется» и «надо» пролегает целая пропасть. Ее приходится преодолевать ежедневно, иногда неоднократно. Часто даже не замечая этого. Буднично так, без всякой патетики.
К примеру, ты цедишь кефир, хотя с гораздо большим удовольствием опрокинул бы пару кружек пива. Зубоскалишь, когда тебе хочется просто лечь, уткнувшись носом в стенку, и, может быть, даже умереть. Или ты наминаешь, нахваливая, пирожки с капустой, которые ты на самом деле терпеть не можешь.
Их любил твой отец, верно. Сестренка печет их как бы в память о нем, а разве хочется тебе хоть чем-то омрачить эту светлую память? Нет? Тогда наворачивай эти чертовы пирожки и не забывай мечтательно глаза закатывать, будто ты в жизни ничего вкуснее не пробовал.
Ты не просто старший брат. Ты отец и мать, которых нет у Катерины. У тебя их тоже нет, но ты старше, ты сильнее, поэтому раскисать тебе нельзя, ни под каким видом. Это твоя главная пропасть. Тебе над ней идти до самого конца. Балансируя и кривляясь.
– Нравится? – ласково спросила Катя, подперев щеку совершенно материнским жестом.
– М-м! – простонал Хват с вожделением. – Нет слов, сеньорита.
Женщины любят, когда их хвалят. У них от этого поднимается настроение. Даже у тех, которые не блещут красотой и ужасно одиноки. Даже у тех, которые дважды пытались покончить жизнь самоубийством. Не стоит вспоминать об их суицидальных наклонностях ни под каким видом. Лучше сконцентрировать внимание на их кулинарных способностях.
– Фантастика, – промямлил Хват, с натугой глотая очередной ком теста. – Так бы ел и ел, не вставая из-за стола.
– Я думаю! Вон ведь как отощал, – вздохнула сестра. – За последние два дня ни разу не покушал по-человечески. Разве так можно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Не в силах дождаться, пока пленного русского подведут поближе, Ворон сорвался с места, крича на ходу:
– Эй, это и есть Чакин?
– Чакин, Чакин, – подтвердил один из боевиков, поднимая вверх паспорт пленника.
– Ну, здравствуй, Олежек, здравствуй, дорогой, – заголосил Ворон. – Рад тебя видеть. С самого утра дожидаюсь, веришь?
Пленник рухнул на колени, взмолившись:
– Отпусти, Беслан. Не нужны мне деньги.
– Что же тогда тебе нужно?
– Ничего. Не убивай только. Ради бога, Беслан.
Приблизившись, Ворон тронул подошвой ботинка задранное к нему лицо пленника и с притворным участием поинтересовался:
– Ты какого бога имеешь в виду, Олежка? Своего? Нашего?
– Все равно какого, – задергался, затрясся Чакин. – Без разницы. Я жить хочу.
– Значит, в бога не веришь, нет, – печально подытожил Ворон. – Это плохо. Как же я могу доверять твоим словам? – Он пнул стоящую на насыпи сумку. – Может быть, это совсем не тот компьютер, о котором мы договаривались? Может, там внутри и нет ничего, а? – Он хитро прищурил глаз.
– Тот, тот, – заволновался Чакин, преданно глядя снизу вверх. – Вот, привез вам, чтобы помочь… чтобы вклад внести в общее дело…
– Какой у нас с тобой общий дэл, шакал? – рассвирепел самый горячий из боевиков, замахиваясь автоматом.
Ворон остановил его жестом и вновь обратился к пленнику:
– Отключить защиту компьютера сумеешь? Пароли подобрать сможешь? Правду говори. Обманешь – пожалеешь, ох пожалеешь…
– Я попробую, – закивал Чакин. – Я попытаюсь.
– Э-э, нет, так не пойдет, – протянул Ворон. – Слово мужчины хочу услышать. Да? Нет?
– Если честно…
– Честно. Меня обманывать не надо, Олежка. Я не люблю, когда меня обманывают.
– В компьютерных программах я разбираюсь слабо, – покаянно признался Чакин. – Но я сделаю все, что в моих силах. – Он заговорил быстрее: – Только не убивайте. Не убивайте только, ладно?
– Просишь, чтобы я тебя отпустил? – уточнил поскучневший Беслан. – Клянусь Аллахом, никто тебя тут не держит.
– Значит, я могу идти?
– Сейчас. – Беслан посмотрел на ухмыляющихся бойцов и скомандовал по-чеченски: – Вспорите ему брюхо. Так, чтобы кишки вывалились, но режьте не до смерти, пускай помучается.
– Я могу идти? – повторил Чакин, нерешительно поднимаясь с колен. – Все?
Один из боевиков развернул его к себе лицом и взмахнул тесаком, после чего дружески похлопал его по плечу и предложил:
– Всо. Тыпэр ыды, куда хочиж. Сывабодын.
– Вы же пообещали… – всхлипнул Чакин, поворачиваясь к Ворону. Ладони его прижатых к животу рук были наполнены пузырящейся кровью. – Вы Аллахом поклялись…
– Правильно. Я сказал: тебя никто не держит. Разве это не так?
Чакин опустил взгляд на свои собранные в пригоршни ладони и произнес слабым голосом:
– Ма… мама… У… умираю…
– Разве? – вежливо удивился Ворон. – Не может быть. У вас, у русских, есть хорошая поговорка: до свадьбы заживет. Так что торопись. Беги за невестой. У тебя есть невеста?
– Ла… ла…
Из вертикального разреза на животе Чакина поползли скользкие сизые внутренности, которые тот безуспешно пытался заталкивать обратно. Дождавшись, пока кишки пленника вывалятся на пропитанную мазутом и мочой насыпь, Волк с чавканьем раздавил их ботинком и захохотал, подставляя лицо жарким солнечным лучам.
Разговор закончен. Дело сделано. Будут новые разговоры и новые дела, но это потом. А сейчас можно просто забыть обо всем, наслаждаясь жизнью…
И смертью очередного русского.
Глава 5
Между прошлым и будущим
– Ты опять ругался во сне, – печально сказала Катя. – Опять за кем-то гонялся?
– Сильно ругался? – хрипло спросил Хват.
– Ужас как. Уши в трубочки свернулись от твоего мата.
– Значит, удирал, а не догонял, – заключил Хват, садясь на разворошенной постели. Подушка валялась на полу, влажные от пота простыни были не просто скомканы, а свиты в жгуты, как будто их выкручивать пытались. Или мастерили из них веревки для побега. Куда? Откуда? Хват находился дома, а не в тюрьме. Почему же так тошно ему было в последнее время, почему так муторно?
Он огляделся. Ничего не изменилось здесь ни за эту ночь, ни за тысячи точно таких же. Висела фотография улыбающихся родителей на стене. Пылилась всякая рухлядь, сваленная на шкаф. Это была домашняя, давно обжитая клетка, но все равно клетка. Ее теснота и убожество особенно ясно ощущались после снов о далекой вольной жизни.
– Ты знаешь, как пахнут джунгли после дождя? – спросил Хват.
– Откуда мне знать? – удивилась Катя.
– Я тоже не знаю, – соврал он. – А жаль. Наверняка запах в джунглях совсем не такой, как здесь. Особенный.
Он вдохнул ноздрями московский воздух, прогорклый от бензиновой гари. В распахнутое настежь окно тянуло не прохладой, а жаром уже порядком раскалившихся улиц. Поздно же он проснулся. Что, впрочем, совсем неудивительно, учитывая вчерашний дым коромыслом.
– У тебя здесь не хуже, чем в джунглях, – заметила Катя, мрачно разглядывая устроенный в комнате раскардаш.
– Уберу, – великодушно пообещал он. – Вечерком.
– Не вечерком, а утром. Причем сегодняшним, а не завтрашним. Не после дождичка в четверг, который является твоим любимым днем недели.
– Мой любимый день недели – воскресенье. Законный выходной, к твоему сведению. Имею я право отдохнуть?
– Нет, Мишенька, хорошего понемножку, – ответила Катя голосом учительницы, который подходил ей лучше любых других голосов. – Хватит здоровье гробить.
Она стояла посреди комнаты и, скрестив руки на груди, ждала, что брат скажет на ее слова.
Что он посмеет возразить.
Хват прекрасно понял, о чем речь, но изобразил на небритом лице полнейшее непонимание, самое тупое, на которое он только был способен.
– Вы о чем, сеньорита?
– О том, что твой загул закончен. Двухдневная пьянка каждый квартал – это еще терпимо, хотя лично мне такой график кажется чересчур интенсивным. – Катя прошлась по комнате, футбольнув мимоходом пустую водочную бутылку. – Но если ты намереваешься продолжать в том же духе, Михаил, то на мою помощь в дальнейшем можешь не рассчитывать. Сам стирай, сам убирай, сам готовь…
– Подобная жестокость граничит с садизмом, сеньорита, – возмутился Хват, натягивая штаны. – Ведь вам отлично известно, что ваш старший брат не приспособлен к функционированию в автономном режиме.
– К чему он только приспособлен, хотелось бы мне знать? – Катя скептически прищурилась.
– Ну, есть много разных важных дел. Вот, к примеру, пивком бы не мешало угоститься, дабы утро не казалось столь муторным.
– Мы. С тобой. Договаривались, – отчеканила Катя. – Два дня. Каждые. Три месяца. Не чаще.
– Ты прямо как робот изъясняешься, – пожаловался Хват. – Даже интонации какие-то чужие. Нечеловеческие.
– На себя погляди, Терминатор. Не стыдно?
– Жу-жу-жу. Механическая пила.
– Алкоголик!
– Зануда!
– Жалкий, ничтожный слизняк, напрочь лишенный воли, чести и достоинства!
– Тоже мне, Хакамада какая целеустремленная выискалась!
– А ты… а ты…
Они посмотрели друг другу в глаза и одновременно прыснули. Точь-в-точь, как в детстве, когда оба были шаловливыми ребятишками, готовыми то сутки напролет проводить вместе, то ругаться и спорить до хрипоты. Теперь Кате было под тридцать, а Михаилу – давно за, так что они давно вышли из безмятежного детского возраста. Деревья не казались им большими, старики – такими уж мудрыми, а собственная жизнь – наполненной неповторимым смыслом. Это в детстве мы задыхаемся от восторга, пытаясь осознать себя и свое место в непостижимом мироздании. С годами воображение притупляется настолько, что можно часами пялиться в потолок, не видя там ничего, кроме побелки или обоев. В десятилетнем возрасте ты думаешь о вечности и бесконечности, а ближе к сорока – о том, что пора браться за ремонт…
Или о том, как бы отвертеться от этого самого ремонта, если ты настоящий мужик.
Михаил Хват был мужчиной в полном смысле этого слова. Именно поэтому он кашлянул и заметил как бы между прочим, как бы мимоходом:
– Пиво в воскресный день еще никому не причинило вреда, к такому выводу давно пришли лучшие умы человечества.
– Пусть лучшие умы человечества приводят себя в порядок и берутся за обои, – откликнулась бессердечная Катерина. – Они, эти лучшие умы, возможно, и заслужат некоторого поощрения, но не раньше, чем стены в их комнате приобретут благопристойный вид.
– А без всех этих розочек и финтифлюшек обойтись нельзя?
– Я выбрала строгий рисунок, классический. Кстати, тебе обои понравились, ты их одобрил.
– Что-то не припоминаю такого, – напрягся Хват.
– Разумеется, – кивнула Катя. – Дело происходило вчера вечером.
Он смущенно кашлянул и, отведя взгляд, буркнул:
– Ладно, схожу за клеем и сразу возьмусь за дело.
– Никуда ходить не надо, клей тебя с пятницы дожидается, – отрезала сестра. – Завтрак на столе. Считай его авансом за работу, лодырь.
– Это мы еще проверим, съедобен ли он, твой аванс, – проворчал Хват, направляясь в ванную. – Задобрить меня какой-нибудь банальной яичницей еще никому не удавалось, учти. И уж тем более – подгоревшей картошкой.
– Наглец! У меня сроду ничего не подгорало! А на завтрак, между прочим, твои любимые пирожки с капустой.
Прежде чем выйти из комнаты, Хват обернулся и произнес:
– Пирожки, это, конечно, замечательно, но путь к сердцу мужчины лежит не просто через желудок, Екатерина. Думать так – значит сводить мою тонкую внутреннюю организацию к заурядному процессу пищеварения.
– Разве? – спросила озадаченная Катя. – А через что же тогда лежит путь к твоему сердцу?
– Через полный желудок, – ответил Хват и скрылся в ванной комнате.
* * *
Между словами «хочется» и «надо» пролегает целая пропасть. Ее приходится преодолевать ежедневно, иногда неоднократно. Часто даже не замечая этого. Буднично так, без всякой патетики.
К примеру, ты цедишь кефир, хотя с гораздо большим удовольствием опрокинул бы пару кружек пива. Зубоскалишь, когда тебе хочется просто лечь, уткнувшись носом в стенку, и, может быть, даже умереть. Или ты наминаешь, нахваливая, пирожки с капустой, которые ты на самом деле терпеть не можешь.
Их любил твой отец, верно. Сестренка печет их как бы в память о нем, а разве хочется тебе хоть чем-то омрачить эту светлую память? Нет? Тогда наворачивай эти чертовы пирожки и не забывай мечтательно глаза закатывать, будто ты в жизни ничего вкуснее не пробовал.
Ты не просто старший брат. Ты отец и мать, которых нет у Катерины. У тебя их тоже нет, но ты старше, ты сильнее, поэтому раскисать тебе нельзя, ни под каким видом. Это твоя главная пропасть. Тебе над ней идти до самого конца. Балансируя и кривляясь.
– Нравится? – ласково спросила Катя, подперев щеку совершенно материнским жестом.
– М-м! – простонал Хват с вожделением. – Нет слов, сеньорита.
Женщины любят, когда их хвалят. У них от этого поднимается настроение. Даже у тех, которые не блещут красотой и ужасно одиноки. Даже у тех, которые дважды пытались покончить жизнь самоубийством. Не стоит вспоминать об их суицидальных наклонностях ни под каким видом. Лучше сконцентрировать внимание на их кулинарных способностях.
– Фантастика, – промямлил Хват, с натугой глотая очередной ком теста. – Так бы ел и ел, не вставая из-за стола.
– Я думаю! Вон ведь как отощал, – вздохнула сестра. – За последние два дня ни разу не покушал по-человечески. Разве так можно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53