— Отпустите меня, — попросила Варя. Наручники на ноге мешали ей свернуться в калачик, как ей того хотелось, и сознание собственной наготы заставляло её обращаться к мучителю с опущенными глазами.
Как будто это она должна была стыдиться, а не Комиссар.
Он воспринял это как должное. Оттянув резинку своих цветастых трусов, он удивился совсем другому обстоятельству:
— О, какая нескладуха! Хрен стоит, а голова падает. Требуется это дело сбалансировать. — Половина выдохшегося шампанского пролилась мимо его глотки, но остальное попало по назначению, и несколько секунд спустя он застонал, блаженно отдуваясь:
— Ух ты, хорошо!.. Подлечишься, Варюха?
— Отпустите, — повторила она; — Пожалуйста.
— Ага, щас. — Комиссар закурил и, выпустив к потолку первую порцию дыма, благожелательно поинтересовался:
— А кто нас с Сулей в чувство приводить будет? На тебя вся надежда. Будешь у нас заместо сестры этого… милосердия, только без сутаны, что особенно ценно… Суля! Сулейман Батькович, просыпайся! Не то шеф нагрянет, вставит нам по самое «не балуйся».
Не добудившись дружка, Комиссар заговорщицки подмигнул пленнице:
— Как вчера свалился, так и лежит. И всегда в штанах, заметь. Мёрзнет, что ли? Как этот… ямщик в степи.
У Вари вырвался непроизвольный нервный смешок. Покосившись на неё, Комиссар насупился:
— Ты вот что… Особо не веселись. Не заплатим мы тебе. Все башли на накрытие поляны ушли, а в бумажнике у Сули одна мелочовка осталась, для понта… Только не ори, — предупредил он, шагнув вперёд. — Без тебя мозги накреб… набре… короче, перекосоеблены.
— Я дам вам денег! — воспряла Варя. — У меня есть. Много.
— Много? — Комиссар оживился тоже. — Это что-то новенькое. — Кожа на его голове заходила ходуном. — Ладно, гони свои бабки, а я тебе обеспечу сразу все райские наслаждения. Без всякого «баунти».
— Вы меня не так поняли! — выпалила Варя. — Я заплачу вам, если вы меня отпустите!
— Сколько, конкретно? — Комиссар склонился над ней так резко, что у него хрустнули позвонки.
Вся его ссутулившаяся фигура представляла собой насторожённый вопросительный знак.
— Пятьсот рублей.
— Мало. — Лапища Комиссара сграбастала грудь пленницы и смяла её, как будто это была бесчувственная глина.
— Тысячу рублей! — взмолилась она. — Деньги у меня в сумочке, честное слово!
— Ха! Из сумочки я и сам могу взять.
Фальшивый свист исполнил мелодию известной песенки про то, как финансы поют романсы.
— Ладно, — сказала Варя с отчаянием. — Две тысячи. Двести рублей лежат дома, а остальные я займу.
Свист резко оборвался на протяжной ноте. Комиссар осклабился и выпрямился во весь рост. Варя вдруг подумала, что вести переговоры с этим здоровяком — все равно что играть с медведем, вставшим на дыбы. Добродушие его казалось все более обманчивым.
— С тебя штука, — заявил Комиссар. Немного помолчал, ожесточённо поскребывая растительность на черепе и уточнил:
— Баксов.
— У меня нет таких денег, — произнесла Варя едва слышным шёпотом. Она уже несколько раз слышала за окном голос отца и теперь думала, успеет ли закричать достаточно громко, прежде чем насильник набросится на неё.
Комиссар прочитал её мысли:
— Давай, зови своего папаньку, — глумливо предложил он. — Я ему морду набью, а потом ещё и в ментовку сдам за вторжение в чужой дом.
— Только попробуй!
— А чего тут пробовать? Как мы с Сулей повернём. так и будет. Вот ты, к примеру, кто такая? Мочалка безродная, блядь. Сама пришла, сама дала. Какой с нас спрос? Никакого. — Комиссар кивнул в сторону сумочки. — Твоими же бабками участкового подмажем, а тебя в КПЗ упрячем за аморальный образ жизни. Так что либо гони штуку, либо расплачивайся натурой на добровольных началах. Выбирай.
За окнами призывно засигналил грузовик. Проворно заткнув пленнице рот кляпом, Комиссар выглянул наружу и зычно окликнул товарища:
— Подъем, братела! Там работяги самосвал кирпича пригнали, надо бы поприсутствовать при разгрузке.
Разбудить Сулю удалось с третьей попытки. Глаза его настолько утонули в набрякших веках, что не сразу заметили Комиссара и вчерашнюю гостью, скорчившуюся возле сейфа. Суля увидел перед собой только стол, заставленный остатками вчерашнего пиршества, и направился прямиком к нему, протягивая руку к первой попавшейся бутылке.
И тогда Варя поняла, что самое худшее вовсе не осталось позади, как она полагала. Сжавшись в комочек, она закрыла глаза.
Глава 16
ПРОТИВ ЛОМА НЕТ ПРИЁМА
Зелёный змий, потревоженный поутру и выпущенный на волю из бутылки, свиреп, беспощаден и коварен. Он обжигает глотки, разъедает нутро и оглушает безрассудные головы смельчаков, отваживающихся бороться с ними натощак.
У тщедушного Сани не было ни малейших шансов выстоять в этом противостоянии с сорокаградусным противником, и Громов рассчитывал, что вскоре мальчишка упадёт и забудется тяжёлым пьяным сном.
А когда продерёт глаза, то никакого Эрика уже не будет, ночные кошмары потускнеют и рассеются, как дым над островом, дым, горечь которого до сих пор ощущалась на губах.
Они добрались до острова затемно, погрузившись вместе с гробом и лопатами в рыбачью плоскодонку, заранее присмотренную Громовым в камышах. Утлое судёнышко было позаимствовано вместе с железным прутом, к которому было приковано, а на рассвете вернулось на прежнее место как ни в чем не бывало.
Да, именно так: как ни в чем не бывало. Эта дурацкая фраза прицепилась к Громову, как репей. Бессмысленная смерть Ксюхи. Ночной расстрел бандитов. Похоронный фарс на острове. Плюс к этому незнакомый Эрик, которого следовало тоже определить в очередь дожидающихся Страшного суда… А Громов как ни в чем не бывало сидел за столом, разливал водку по неказистым чашкам и заговаривал мальчишке зубы, надеясь, что тот скоро свалится под стол.
Третья ёмкость — наполненный до краёв стакан — одиноко стоял в стороне, не способный никого ни напоить вусмерть, ни тем более воскресить. Тупо глядя на него, Саня выцедил свою поминальную порцию — уже вторую за утро — и шумно задышал открытым ртом, опять не притронувшись к скудной закуске. Громов не возражал. Снова взялся за бутылку. и восполнил образовавшуюся пустоту:
— Давай… Как говорится, за упокой души…
— Вы тоже пейте, — сварливо распорядился Саня. — До дна. Мы похоронили её, как собаку. Хотя бы помянуть по-человечески можно?
«Можно было и похоронить по-человечески», — мысленно возразил Громов, но вслух спорить не стал, послушно перевернул чашку над запрокинутым ртом.
«Можно» не всегда означает «нужно». Хоронили бы Ксюху другие люди. Он и Саня сидели бы сейчас в разных, но очень похожих кабинетах и отвечали на однотипные вопросы протокола. И все они в конечном итоге свелись бы к одному: зачем вы, гады такие, хорошую девочку загубили, зачем следователям головы морочите байками про бандитскую пулю? Потом, выяснив, кем является Громов, милиционеры предоставили бы его заботам ФСБ, зато за Саню взялись бы с удвоенной энергией… Не хочешь по-хорошему, будет по-плохому! На голову противогаз и «черёмухой» туда, «черёмухой»! Колись, сволочь! Кайся слезоточиво в своих грехах!
Эрик? Какой такой Эрик? Честных бандитов, имеющих высоких покровителей, милиция не тревожит по пустякам. Во-первых, это опасное и неблагодарное занятие. Во-вторых, у Эрика все равно найдётся множество свидетелей, которые присягнут, что во вторник он целый день проторчал у кассы за пособием по безработице, после чего раздавал эти гроши голодным нищим, рыдая от собственного благородства. Представив себе эту картину, Громов невесело усмехнулся, но взгляд его оставался неподвижным и пустым. Перед его глазами все время находилась одинокая чашка, наполненная для той, которая уже никогда не пригубит из неё.
Проследив за громовским взглядом, Саня страдальчески сморщил небритое лицо и молча выхлебал новую дозу. Пока что водка не оказывала на него заметного воздействия. Ещё давало знать о себе невыносимое напряжение последних часов. Возможно, Саня в мыслях все ещё грёб к острову широкой доской, заменявшей весло, холодея от горя и ужаса перед тёмной водой, плескавшейся у самой кромки глубоко осевших бортов. А может быть, он до сих пор лопатил глинистую землю, неумело пробиваясь сквозь хитросплетения корней в сырую темноту. Или, всхлипывая от усталости, опускал туда нелепый гроб… Бросал на его крышку первую горсть влажной земли…
Он так бы и копал руками, если бы перед ним не вонзилась в землю лопата. Он так бы и сидел у могилы, пригорюнившись, если бы Громов, не давая парнишке времени на раздумье и передышку, не сказал жёстко:
— Некогда отдыхать. Землю утаптывать надо.
Саня посмотрел на него, как на безумца, предложившего поплясать на чужих костях.
— Как можно? — возмущённо спросил он. — Она же там…
— Хочешь, чтобы кто-нибудь взялся по свежим следам клад искать? — Громов прищурился. — Утаптывай. Так надо.
— Нет. — Саня покачал головой. — Я не буду. Это вы уж как-нибудь без меня…
Пришлось браться за дело самому, сознавая, что каждое топанье ног по взрыхлённой земле гулко отдаётся в Санином сердце болью и ненавистью. Чтобы избавиться от его обжигающего взгляда, Громов сунул ему большой складной нож и распорядился:
— Ступай резать камыши. Охапки складывай сверху.
— Зачем?
Громов изобразил удивление:
— Разве ты не знаешь, зачем? Не догадываешься?
Он не мог позволить себе проявить жалость. Сочувствие — это лишь наркоз, обезболивающий, одурманивающий наркоз, который на деле не снимает боль и не уменьшает её.
— Делай, что тебе ведено, — буркнул Громов, не дождавшись ответа на свой вопрос. — Надгробья не будет. Речей, венков и цветов — тоже. Мы просто разведём здесь костёр. Не нравится? Но я предупреждал тебя насчёт черты, помнишь? Переступил? Иди дальше. Обратной дороги нет.
Саня ничего не возразил на это, не смог возразить.
И вскоре в серые предрассветные сумерки взмыло оранжево-жёлтое пламя, трескуче вспороло воздух, вгрызлось с чавканьем в камыши, поглотило их и стало расползаться во все стороны по проплешинам сухой травы, приготовленным для огня заботливым летним солнцем. Огненная волна вздымалась, оседала, спешила дальше, не пренебрегая ни единой соломинкой. Пламя, как всегда, казалось живым существом, торжествующим освобождение из неволи. Да, оно было живым, вот только оставляло за собой мёртвую, чёрную землю, покрытую серым саваном пушистого пепла.
Выжженная земля. Она постоянно оставалась за Громовым, преследуя его по пятам. Он продвигался вперёд, не представляя себе, куда и зачем стремится. а за его спиной не оставалось ничего такого, к чему можно было бы вернуться. И остановиться нельзя — это означало умереть. Громов окончательно понял это на острове, глядя на пожарище и радуясь тому, что его слезящимся глазам есть оправдание — стелющийся повсюду дым…
Проклятый дым! Им пропиталось все на свете!
Со стуком поставив пустую чашку на стол, Громов стянул с себя пропахший гарью свитер и зашвырнул его подальше. Проследив за его порывистыми движениями, Саня неожиданно сказал:
— Там, на острове, мы сожгли гнездо зимородка.
Птенцы пытались взлетать, но падали. Они загорались прямо в воздухе. Вы слышали, как они кричали?
Невольно бросив взгляд в сторону острова, Громов увидел, что дым уже рассеялся, растаял в блекло-голубом небе. Не отводя глаз от окна, он пожал плечами:
— Ночь закончилась. Огонь погас. Какая теперь разница?
— Вам — никакой, — неприязненно откликнулся Саня. — Плевать вам на все и на всех. На Ксюху, на меня…
— Да? — холодно осведомился Громов. — И зачем же я тогда с тобой нянчусь? От нечего делать?
— Нет, конечно. Цель у вас есть. Вам нужен был повод повоевать, и вы его нашли… — Санин язык уже слегка заплетался, а глаза были такими красными, словно дым пожара въелся в них навсегда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57