Отвечаю. Глаза умные, а сказать ничего не может. Вот так и я. А ты почему не там, не на кладбище?
– Видишь, вывихнул руку. Опасно толкаться в толпе.
– А я душу вывихнул, для меня толпа еще опаснее. И похороны эти тоже… Кулаки сжимаются. Язык хочет трехэтажное политическое здание построить. Капут! Были простофили, да вывелись. После долгих размышлений в донском котле и в Сибири, в лагере для военнопленных, я навсегда распрощался с политикой. Интересуюсь только работой, радиотехникой, футболом и тотализатором. Кстати, на какие команды ты поставил в эту неделю? Надеюсь, не изменил бразильцам?
– Пошел к черту со своим футболом! Судьба Венгрии на волоске, а он… Не понимаю, почему я дружу с таким животным?
Ласло опять рассмеялся.
– Подняв даже в справедливом гневе руку на своего ближнего, сначала почеши у себя за ухом, подтяни штаны, выругайся мысленно и улыбнись вслух. Вот так!
– Философия домашних шавок, лижущих своим хозяевам руки.
– Нет, профессор, это философия людей, на шкуре которых начертано: смирись, гордая тварь! Великие мудрецы еще несколько веков назад изрекли: «Для того чтобы человек научился говорить, ему потребовалось два года жизни. А для того чтобы он научился молчать, ему не хватило и семидесяти лет». Резюме: много рычишь, Дьюла, это не принесет тебе дивидендов.
Шандор вышел из комнаты дочери с двумя чемоданами. Отнес их в прихожую. Проходя через «Колизей», обратно к Жужанне, бросил в сторону сына:
– Профессор тоже не научился молчать. Все рычит. Но только из-под глухой подворотни.
Киш проводил старого Хорвата глазами, перевел беспокойно-вопрошающий взгляд на друга.
– Как прикажешь понимать этот ребус?
– Диспут тут у нас был.
– На тему?
– Культ личности и долг коммуниста.
– Гм!.. Многозначительно, но туманно.
– Ничего нового. Я высказал ему лишь то, с чем выступал в последние дни на собраниях в клубе Петефи.
– Ну, а он?
– Чуть не бросился врукопашную.
– Отец и сын!.. Трагедия из современной жизни Венгрии. Сенсационное представление.
Несмотря на свой малый рост, Киш обладал сильным, хорошо поставленным голосом. Он повышал его где надо, понижал, заставлял звенеть металлом, в общем, умело пользовался испытанными приемами опытного оратора и рассказчика. И смеялся он звучно, раскатисто, без оглядки. Не думал о тех, кому не нравится его смех. И правду-матку резал всегда так, что завоевал себе славу правдолюба.
Киш повел своим аккуратным кукольным носом налево и направо, потянул воздух.
– Пахнет паленым. Где-то волку хвост накрутили. Где? Кто?
Дьюла кивнул на камин.
– Я сжигал сочинения, предназначенные для самого себя.
– Почему? Что случилось? – Киш всерьез встревожился.
– Сюда скоро явятся агенты АВХ и арестуют Дьюлу Хорвата.
Киш так был потрясен, что потерял дар речи. Не сразу он обрел ее. Заикаясь, спросил:
– Тебя?.. Почему? За что?..
– Не знаю. Наверно, за то, что я венгр.
– Нет, больше я не буду молчать. Хватит! Прощай, молчальник Киш! Все сегодня понял.
Киш коротенькой рукой распахнул окно, за которым все еще была слышна траурная музыка.
– Четырнадцатого марта тысяча восемьсот сорок восьмого года Шандор Петефи вот так же стоял у окна кафе «Пилвакс» и, глядя на Будапешт, думал свою великую думу: «Чего хочет венгерская нация?» Венгерская нация захотела революцию. А сегодня венгерская нация требует, чтобы внеочередной экстренный пленум ЦК исключил из своего состава всех ракошистов, прежде всего Герэ… Венгерская нация хочет видеть молодых деятелей клуба Петефи в старых стенах нашего парламента, в министерских кабинетах. Венгерская нация хочет вручить руль государственной машины в руки Имре Надя.
– Гениально! Гениально потому, что просто, как дважды два четыре.
Дьюла достал из кармана записную книжку, карандаш, посмотрел на Киша.
– Чего хочет венгерская нация? Диктуй! Пункт первый.
– Зачем все это?
– Выпустишь листовку, распространишь по всему Будапешту, поднимешь молодежь и во главе ее бурных колонн освободишь меня из тюрьмы. – Дьюла сдобрил свои вполне серьезные слова веселым смехом. – Ну, Лаци, выдвигайся в герои.
– У Петефи был боевой штаб. А у нас?
– У нас есть рычаги, способные привести в действие миллионы людей.
– Рычаги? Какие? Интересно! Где они? Дай хоть посмотреть на них.
– Я с тобой серьезно, Лаци. Читал сегодняшнюю «Иродалми Уйшаг»? – Он взял с каминной доски газету, бросил ее на колени радиотехнику. – Вот они, рычаги!
– Дьюла Хорват. Стихи. «Расцвети из нашей крови, расцвети наконец, революция!» Хорошо! – Киш свернул газету, положил ее в карман. – Надеюсь, не возражаешь? Храню все, достойное внимания ее величества истории. Когда-нибудь напишу воспоминания. Процитирую твои гневные строки. Кстати, в моем архиве есть один любопытный документ – двухподвальная статья, напечатанная однажды в «Сабад неп». Знаменитая показуха, как говорят русские. Вся Венгрия о ней трубила и, к сожалению, смеялась. Напомню ее содержание. Из большой поездки по СССР вернулась в Венгрию делегация крестьян-единоличников. Самое бойкое перо «Сабад неп» настрочило от имени делегатов отчет. Рядом с верными данными была «красивая святая ложь», так любимая Ракоши. Вот только один ее сорт. Наших крестьян принимали колхозники Воронежской области. Показывали свое хозяйство, а потом угощали завтраком. Корреспондент, ревностный служитель культа личности, на все лады расписал, что было подано гостям: «Черная и красная икра. Колбасы, домашние и магазинные. Водка и коньяк. Вино и пиво. Браги и боржом. Шампанское и молоко. Квас шипучий и газированная вода. Гуси, утки, куры на любителя: вареные, жареные, запеченные в тесте и томленные на вертеле. Грибы. Баранина и индейка. Малосольная теша и свежая паровая осетрина». В общем, не стол колхозника, а расчудесная скатерть-самобранка. Но и этого корреспонденту показалось мало. Он свидетельствует, ссылаясь на безыменных делегатов, что для колхозников СССР подобный чудо-стол обыкновенное явление. Они каждый день так обильно завтракают… Бедные колхозники, как они спасаются от заворота кишок?.. Мы не только смеялись, читая статью «Сабад неп». К чему приводил такой «святой» обман? Тысячи венгров, приезжая в СССР и сталкиваясь с действительной жизнью советских колхозников, начинали понимать, что аппарат Ракоши занимался бесстыдным очковтирательством, и переставали верить и этому аппарату и самому Ракоши.
Дьюла Хорват с интересом вглядывался в своего обычно не очень откровенного друга.
– Удивительно!
– Что тебе удивительно?
– Не ожидал от тебя, тихони, столь страстной обвинительной речи.
– Ты, брат, копни меня поглубже – такое увидишь!..
– Ловлю на слове! Скажи, Лаци, почему ты именно сегодня стал так разговорчив? Почему вдруг вспомнил и эту статью в «Сабад неп» и кое-что другое, о чем раньше упорно умалчивал?
– Все еще не догадываешься?
– Догадываюсь, но, видно, не обо всем. Пояснишь сам или мне гадать вслух?
– Поясню! – Ласло Киш покосился на дверь, ведущую на половину старого Хорвата, чуть понизил голос: – В первые годы, когда я вернулся из русского плена, я молчал, обдуманно, по плану, составленному еще там, в лагере военнопленных. Даже тебе, самому близкому своему другу, не доверял ни своих затаенных мыслей, ни наблюдений. Дружил с тобой и присматривался, изучал. Ты радовал меня своей эволюцией. А когда ты стал активным деятелем кружка Петефи, когда загремели в Будапеште твои речи, твои стихи, я был просто на седьмом небе. Обрел единомышленника!.. Но и в ту пору я еще выжидал. Да, не скрою, не вполне верил в длительность твоего ожесточения. И только сегодня решил открыться и быть с тобой рядом всегда, готовить условия для расцвета твоей… нашей революции.
Ласло Киш умолк, ждал вопроса. Но его не последовало. Дьюла побоялся дальше и глубже разрабатывать душевные тайники своего друга. На какое-то мгновение его осенило, и он почувствовал стыд и страх. Как отвратительно он говорит о том, что когда-то было для него святым, неприкосновенным! Как быстро пробежал гигантское расстояние от первой дискуссии в клубе Петефи до «революции в народной Венгрии»!
Озарение прошло, голова снова наполнилась совсем не страшными, привычными мыслями, бесследно улетучились и страх и стыд, и Дьюла сказал:
– Посеешь ветер – пожнешь бурю!
Ласло признательным взглядом, крепким клятвенным пожатием руки ответил на высокое доверие друга.
После такого сближения Дьюле уже было легко и просто открыть Кишу свою тайну.
Звонок в передней заставил обоих вздрогнуть. Ждали его каждое мгновение и все-таки были застигнуты врасплох.
Дьюла деланно засмеялся.
– Нет, Лаци, мы с тобой не из храброго десятка. Оказывается, только одна видимость ареста уже действует на наши нервы.
– Не разглагольствуй. Открывай и провозглашай: да здравствуют табачные мундиры!
– Не могу. Уйдем отсюда. Пусть забирают из моей комнаты.
И Дьюла скрылся и потащил за собой Киша. На второй, более настойчивый звонок вышел старый Хорват и открыл дверь. На лестничной площадке стоял тот, кого и ожидал увидеть Шандор. Да, это был Арпад Ковач, будущий муж Жужанны. Но он вовсе не был таким счастливым, каким положено ему быть сейчас. Глаза темные, строгие, лицо хмурое, без намека на радость и улыбку. Мрачный, черный костюм, темно-синий макинтош, широкополая, с начесом, стариковская шляпа. В руках у него не цветы, не свадебный подарок, а увесистый портфель с тремя замками.
– Здравствуйте! – отрывисто бросил Арпад и по-солдатски бесцеремонно прошагал в «Колизей».
– Здравствуй! – Шандор с недоумением вглядывался в озабоченного зятя и гадал, что могло вывести из себя этого всегда уравновешенного, завидно хладнокровного человека.
– Дома Жужа? – спросил Арпад.
– Дома, где же ей быть. Ждет не дождется. Все глаза проглядела. Подходящий денек вы облюбовали для женитьбы.
– Для женитьбы? – Арпад разделся, повесил макинтош в передней, бросил портфель на столик у камина, рядом с телефоном. – Кто вам сказал?
– А разве это не так? – насторожился старый Хорват.
– Так, Шандор бачи, так! Жужа! – позвал Арпад.
Она вихрем ворвалась в «Колизей», подбежала к Арпаду, поцеловала, обняла и не хотела размыкать рук.
– Наконец-то! Почему так долго тебя не было? Почему не позвонил?
Шандор потихоньку, незаметно вышел.
– Почему ты задержался, Арпи?
– Тернистый путь…
Жужанна еще крепче прижалась к нему.
– Я чувствовала, как тебе плохо. Ужасно болело сердце. Что случилось, родной? О каком чрезвычайном событии ты предупреждал?
Арпад осторожно освободился из ее объятий и озабоченно провел ладонью по гладко зачесанным пепельно-седым своим волосам.
– Прежде ты должна ответить на один мой вопрос. Зачем сказала родным, что мы…
– А разве… Арпи, если ты раздумал…
– Перестань! Я спрашиваю, зачем тебе понадобилось сообщать о нашей женитьбе именно сегодня? Только это меня интересует. Ну!
– Понимаешь, я думала…. Арпи, любимый, не сердись и ни в чем не подозревай меня. Я не могла не признаться маме. Может быть, я набралась бы терпения и молчала еще день, неделю, если бы не твой звонок. Сердце разрывалось от боли и страха. Всякие мысли в голову полезли. Подумала, что тебе угрожает… – Жужанна поцеловала Арпада, засмеялась. – Я назвалась твоей женой, чтобы последовать за тобой куда угодно, хоть на край света.
Арпад не ответил на улыбку Жужанны. Серьезно посмотрел на нее, очень серьезно сказал:
– Вовремя это ты сказала! Счастлив слышать такие слова.
– Сомневаюсь! Счастлив, а торжественно-мрачен, как монумент. – Жужанна опять поцеловала Арпада. – И такого люблю. Всякого люблю. Люблю, как ты разговариваешь, как молчишь, как ходишь, как работаешь, как смотришь на людей. Все люблю.
– Так уж все? – переспросил Арпад.
– Решительно все!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
– Видишь, вывихнул руку. Опасно толкаться в толпе.
– А я душу вывихнул, для меня толпа еще опаснее. И похороны эти тоже… Кулаки сжимаются. Язык хочет трехэтажное политическое здание построить. Капут! Были простофили, да вывелись. После долгих размышлений в донском котле и в Сибири, в лагере для военнопленных, я навсегда распрощался с политикой. Интересуюсь только работой, радиотехникой, футболом и тотализатором. Кстати, на какие команды ты поставил в эту неделю? Надеюсь, не изменил бразильцам?
– Пошел к черту со своим футболом! Судьба Венгрии на волоске, а он… Не понимаю, почему я дружу с таким животным?
Ласло опять рассмеялся.
– Подняв даже в справедливом гневе руку на своего ближнего, сначала почеши у себя за ухом, подтяни штаны, выругайся мысленно и улыбнись вслух. Вот так!
– Философия домашних шавок, лижущих своим хозяевам руки.
– Нет, профессор, это философия людей, на шкуре которых начертано: смирись, гордая тварь! Великие мудрецы еще несколько веков назад изрекли: «Для того чтобы человек научился говорить, ему потребовалось два года жизни. А для того чтобы он научился молчать, ему не хватило и семидесяти лет». Резюме: много рычишь, Дьюла, это не принесет тебе дивидендов.
Шандор вышел из комнаты дочери с двумя чемоданами. Отнес их в прихожую. Проходя через «Колизей», обратно к Жужанне, бросил в сторону сына:
– Профессор тоже не научился молчать. Все рычит. Но только из-под глухой подворотни.
Киш проводил старого Хорвата глазами, перевел беспокойно-вопрошающий взгляд на друга.
– Как прикажешь понимать этот ребус?
– Диспут тут у нас был.
– На тему?
– Культ личности и долг коммуниста.
– Гм!.. Многозначительно, но туманно.
– Ничего нового. Я высказал ему лишь то, с чем выступал в последние дни на собраниях в клубе Петефи.
– Ну, а он?
– Чуть не бросился врукопашную.
– Отец и сын!.. Трагедия из современной жизни Венгрии. Сенсационное представление.
Несмотря на свой малый рост, Киш обладал сильным, хорошо поставленным голосом. Он повышал его где надо, понижал, заставлял звенеть металлом, в общем, умело пользовался испытанными приемами опытного оратора и рассказчика. И смеялся он звучно, раскатисто, без оглядки. Не думал о тех, кому не нравится его смех. И правду-матку резал всегда так, что завоевал себе славу правдолюба.
Киш повел своим аккуратным кукольным носом налево и направо, потянул воздух.
– Пахнет паленым. Где-то волку хвост накрутили. Где? Кто?
Дьюла кивнул на камин.
– Я сжигал сочинения, предназначенные для самого себя.
– Почему? Что случилось? – Киш всерьез встревожился.
– Сюда скоро явятся агенты АВХ и арестуют Дьюлу Хорвата.
Киш так был потрясен, что потерял дар речи. Не сразу он обрел ее. Заикаясь, спросил:
– Тебя?.. Почему? За что?..
– Не знаю. Наверно, за то, что я венгр.
– Нет, больше я не буду молчать. Хватит! Прощай, молчальник Киш! Все сегодня понял.
Киш коротенькой рукой распахнул окно, за которым все еще была слышна траурная музыка.
– Четырнадцатого марта тысяча восемьсот сорок восьмого года Шандор Петефи вот так же стоял у окна кафе «Пилвакс» и, глядя на Будапешт, думал свою великую думу: «Чего хочет венгерская нация?» Венгерская нация захотела революцию. А сегодня венгерская нация требует, чтобы внеочередной экстренный пленум ЦК исключил из своего состава всех ракошистов, прежде всего Герэ… Венгерская нация хочет видеть молодых деятелей клуба Петефи в старых стенах нашего парламента, в министерских кабинетах. Венгерская нация хочет вручить руль государственной машины в руки Имре Надя.
– Гениально! Гениально потому, что просто, как дважды два четыре.
Дьюла достал из кармана записную книжку, карандаш, посмотрел на Киша.
– Чего хочет венгерская нация? Диктуй! Пункт первый.
– Зачем все это?
– Выпустишь листовку, распространишь по всему Будапешту, поднимешь молодежь и во главе ее бурных колонн освободишь меня из тюрьмы. – Дьюла сдобрил свои вполне серьезные слова веселым смехом. – Ну, Лаци, выдвигайся в герои.
– У Петефи был боевой штаб. А у нас?
– У нас есть рычаги, способные привести в действие миллионы людей.
– Рычаги? Какие? Интересно! Где они? Дай хоть посмотреть на них.
– Я с тобой серьезно, Лаци. Читал сегодняшнюю «Иродалми Уйшаг»? – Он взял с каминной доски газету, бросил ее на колени радиотехнику. – Вот они, рычаги!
– Дьюла Хорват. Стихи. «Расцвети из нашей крови, расцвети наконец, революция!» Хорошо! – Киш свернул газету, положил ее в карман. – Надеюсь, не возражаешь? Храню все, достойное внимания ее величества истории. Когда-нибудь напишу воспоминания. Процитирую твои гневные строки. Кстати, в моем архиве есть один любопытный документ – двухподвальная статья, напечатанная однажды в «Сабад неп». Знаменитая показуха, как говорят русские. Вся Венгрия о ней трубила и, к сожалению, смеялась. Напомню ее содержание. Из большой поездки по СССР вернулась в Венгрию делегация крестьян-единоличников. Самое бойкое перо «Сабад неп» настрочило от имени делегатов отчет. Рядом с верными данными была «красивая святая ложь», так любимая Ракоши. Вот только один ее сорт. Наших крестьян принимали колхозники Воронежской области. Показывали свое хозяйство, а потом угощали завтраком. Корреспондент, ревностный служитель культа личности, на все лады расписал, что было подано гостям: «Черная и красная икра. Колбасы, домашние и магазинные. Водка и коньяк. Вино и пиво. Браги и боржом. Шампанское и молоко. Квас шипучий и газированная вода. Гуси, утки, куры на любителя: вареные, жареные, запеченные в тесте и томленные на вертеле. Грибы. Баранина и индейка. Малосольная теша и свежая паровая осетрина». В общем, не стол колхозника, а расчудесная скатерть-самобранка. Но и этого корреспонденту показалось мало. Он свидетельствует, ссылаясь на безыменных делегатов, что для колхозников СССР подобный чудо-стол обыкновенное явление. Они каждый день так обильно завтракают… Бедные колхозники, как они спасаются от заворота кишок?.. Мы не только смеялись, читая статью «Сабад неп». К чему приводил такой «святой» обман? Тысячи венгров, приезжая в СССР и сталкиваясь с действительной жизнью советских колхозников, начинали понимать, что аппарат Ракоши занимался бесстыдным очковтирательством, и переставали верить и этому аппарату и самому Ракоши.
Дьюла Хорват с интересом вглядывался в своего обычно не очень откровенного друга.
– Удивительно!
– Что тебе удивительно?
– Не ожидал от тебя, тихони, столь страстной обвинительной речи.
– Ты, брат, копни меня поглубже – такое увидишь!..
– Ловлю на слове! Скажи, Лаци, почему ты именно сегодня стал так разговорчив? Почему вдруг вспомнил и эту статью в «Сабад неп» и кое-что другое, о чем раньше упорно умалчивал?
– Все еще не догадываешься?
– Догадываюсь, но, видно, не обо всем. Пояснишь сам или мне гадать вслух?
– Поясню! – Ласло Киш покосился на дверь, ведущую на половину старого Хорвата, чуть понизил голос: – В первые годы, когда я вернулся из русского плена, я молчал, обдуманно, по плану, составленному еще там, в лагере военнопленных. Даже тебе, самому близкому своему другу, не доверял ни своих затаенных мыслей, ни наблюдений. Дружил с тобой и присматривался, изучал. Ты радовал меня своей эволюцией. А когда ты стал активным деятелем кружка Петефи, когда загремели в Будапеште твои речи, твои стихи, я был просто на седьмом небе. Обрел единомышленника!.. Но и в ту пору я еще выжидал. Да, не скрою, не вполне верил в длительность твоего ожесточения. И только сегодня решил открыться и быть с тобой рядом всегда, готовить условия для расцвета твоей… нашей революции.
Ласло Киш умолк, ждал вопроса. Но его не последовало. Дьюла побоялся дальше и глубже разрабатывать душевные тайники своего друга. На какое-то мгновение его осенило, и он почувствовал стыд и страх. Как отвратительно он говорит о том, что когда-то было для него святым, неприкосновенным! Как быстро пробежал гигантское расстояние от первой дискуссии в клубе Петефи до «революции в народной Венгрии»!
Озарение прошло, голова снова наполнилась совсем не страшными, привычными мыслями, бесследно улетучились и страх и стыд, и Дьюла сказал:
– Посеешь ветер – пожнешь бурю!
Ласло признательным взглядом, крепким клятвенным пожатием руки ответил на высокое доверие друга.
После такого сближения Дьюле уже было легко и просто открыть Кишу свою тайну.
Звонок в передней заставил обоих вздрогнуть. Ждали его каждое мгновение и все-таки были застигнуты врасплох.
Дьюла деланно засмеялся.
– Нет, Лаци, мы с тобой не из храброго десятка. Оказывается, только одна видимость ареста уже действует на наши нервы.
– Не разглагольствуй. Открывай и провозглашай: да здравствуют табачные мундиры!
– Не могу. Уйдем отсюда. Пусть забирают из моей комнаты.
И Дьюла скрылся и потащил за собой Киша. На второй, более настойчивый звонок вышел старый Хорват и открыл дверь. На лестничной площадке стоял тот, кого и ожидал увидеть Шандор. Да, это был Арпад Ковач, будущий муж Жужанны. Но он вовсе не был таким счастливым, каким положено ему быть сейчас. Глаза темные, строгие, лицо хмурое, без намека на радость и улыбку. Мрачный, черный костюм, темно-синий макинтош, широкополая, с начесом, стариковская шляпа. В руках у него не цветы, не свадебный подарок, а увесистый портфель с тремя замками.
– Здравствуйте! – отрывисто бросил Арпад и по-солдатски бесцеремонно прошагал в «Колизей».
– Здравствуй! – Шандор с недоумением вглядывался в озабоченного зятя и гадал, что могло вывести из себя этого всегда уравновешенного, завидно хладнокровного человека.
– Дома Жужа? – спросил Арпад.
– Дома, где же ей быть. Ждет не дождется. Все глаза проглядела. Подходящий денек вы облюбовали для женитьбы.
– Для женитьбы? – Арпад разделся, повесил макинтош в передней, бросил портфель на столик у камина, рядом с телефоном. – Кто вам сказал?
– А разве это не так? – насторожился старый Хорват.
– Так, Шандор бачи, так! Жужа! – позвал Арпад.
Она вихрем ворвалась в «Колизей», подбежала к Арпаду, поцеловала, обняла и не хотела размыкать рук.
– Наконец-то! Почему так долго тебя не было? Почему не позвонил?
Шандор потихоньку, незаметно вышел.
– Почему ты задержался, Арпи?
– Тернистый путь…
Жужанна еще крепче прижалась к нему.
– Я чувствовала, как тебе плохо. Ужасно болело сердце. Что случилось, родной? О каком чрезвычайном событии ты предупреждал?
Арпад осторожно освободился из ее объятий и озабоченно провел ладонью по гладко зачесанным пепельно-седым своим волосам.
– Прежде ты должна ответить на один мой вопрос. Зачем сказала родным, что мы…
– А разве… Арпи, если ты раздумал…
– Перестань! Я спрашиваю, зачем тебе понадобилось сообщать о нашей женитьбе именно сегодня? Только это меня интересует. Ну!
– Понимаешь, я думала…. Арпи, любимый, не сердись и ни в чем не подозревай меня. Я не могла не признаться маме. Может быть, я набралась бы терпения и молчала еще день, неделю, если бы не твой звонок. Сердце разрывалось от боли и страха. Всякие мысли в голову полезли. Подумала, что тебе угрожает… – Жужанна поцеловала Арпада, засмеялась. – Я назвалась твоей женой, чтобы последовать за тобой куда угодно, хоть на край света.
Арпад не ответил на улыбку Жужанны. Серьезно посмотрел на нее, очень серьезно сказал:
– Вовремя это ты сказала! Счастлив слышать такие слова.
– Сомневаюсь! Счастлив, а торжественно-мрачен, как монумент. – Жужанна опять поцеловала Арпада. – И такого люблю. Всякого люблю. Люблю, как ты разговариваешь, как молчишь, как ходишь, как работаешь, как смотришь на людей. Все люблю.
– Так уж все? – переспросил Арпад.
– Решительно все!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50