Впрочем, мой талант тут ни при чем. На почве, обработанной Дьюлой Хорватом, не может пустить ростки и прижиться ни единое доброе зернышко. Приходится только жалеть…
– Себя лучше пожалей, несчастный ортодокс! Ни тюрьма, ни перебитые ребра не образумили тебя.
– У меня может меняться настроение, но не мировоззрение. Я верил и верю в партию. И даже твоя душещипательная демагогия не может поколебать меня. В общем, хватит дискутировать. Договорились, что называется, до ручки.
В зеленоглазом ящике захрипело, зашипело, и опять на смену патефонной пластинке с вальсом Штрауса пришел диктор с патетическим голосом. Еле сдерживая ликование, он вещал:
– Граждане! Министерство внутренних дел Венгерской Народной Республики, исполненное веры в чистые, благие порывы нашей чудесной молодежи, отменяет свой запрет на студенческую демонстрацию и призывает всех жителей Будапешта не чинить никаких препятствий демонстрантам и соблюдать должный порядок.
Во время правительственного сообщения все, кто были в квартире Хорватов, вышли в «Колизей». Шандор, Катица, Жужанна слушали молча. Дьюла и Киш – с нескрываемым злорадством. Арпад – с болью и гневом.
Когда умолк диктор, Арпад подскочил к радиоприемнику, бешено забарабанил кулаками по его зеркальной сияющей поверхности.
– Глупость! Преступная глупость! – Он круто повернулся к Жужанне. – Видишь, даже теперь не сдаюсь. И в худший час не сдамся.
Дьюла переглянулся с Кишем, и спокойно заметил:
– Да, вашему упорству, доктор, может позавидовать его превосходительство… осел.
– Вот именно! – закивал радиотехник и осклабился.
Арпад глубоко надвинул шляпу, пошел к двери. Только одну Жужанну удостоил кивком головы:
– До свидания, Жужа! Ты еще не раз вспомнишь сегодняшний день. Выздоравливай!
– А как же! Непременно, – подхватил Киш.
Глаза Жужанны закрыты. Руки опущены.
Ласло Киш захлопнул за Арпадом дверь, засмеялся:
– Видали?! Слыхали?!
Дьюла подошел к сестре, бесцеремонно, жестом грубого врача оттянул ее веки, раскрыл глаза.
– Ну, больная, почему молчите? На что жалуетесь?
Жужанна оттолкнула брата, ушла к себе.
– Вот оно какое, твое счастье, доченька! – вздохнула Каталин. – А разве я не предупреждала?
– Помолчала бы! – рассердился Шандор. – Катица, хоть ты имей совесть! Раньше соловьем разливалась, сегодня каркаешь.
– И тогда правильно делала, и сегодня. Мать я своим детям, а не мачеха. Добра я им желаю, правду говорю.
Дети! И хорошо, и трудно с вами. Вы чуждаетесь правдивых и суровых родителей и доверчиво летите навстречу тем, кто любит вас безоговорочно, со всеми слабостями, кто прощает все ваши грехи, а заблуждения превращает в достоинства, кто видит вас прекрасными, когда вы далеки от этого, кто чувствует и видит в ваших делах бесконечность своей жизни. Как много в вас вкладывается, какими великими полномочиями вы наделены!
Вбежали Мартон и Юлия. Оба сияющие, горячие, как сегодняшний октябрьский день, обманчиво похожий на весну. Рука в руке. Губы алые, сочные, распухшие, нацелованные. Глаза… нет, это не просто глаза. Распахнутые окна в мир, где властвуют только радость, счастье, согласие, хорошие люди, хорошие мысли, хорошие песни, хорошая любовь.
Прежде всего Мартон и Юлия любили, упивались любовью, а потом и все остальное.
Волосы Юлии перевязаны красно-зелено-белым шерстяным шарфом. На ней серые фланелевые брюки, прозрачная нейлоновая кофточка, похожая на мужскую рубашку, и белые замшевые туфли на низком каблуке и толстой мягкой подошве.
Мартон одет и обут кое-как, вихраст, но рядом с Юлией и он кажется необыкновенно нарядным.
– Слыхали?! – Мартон кивнул на радиоприемник, засмеялся. – Наша взяла!
– Рано радуетесь. Победу будем праздновать, когда все наши требования будут выполнены правительством.
– Не услышите. – Киш покачал своей аккуратной маленькой головой. – Герэ не захочет подрубать сук, на котором так удобно устроился.
– Тогда мы подрубим. Ответ из академии есть? – спросил Дьюла у брата.
– «Всякому овощу свое время», – паролем ответил Мартон.
– Трудовые резервы как настроены?
– Обеспечена единодушная поддержка.
– Особенно со стороны девушек, – добавила Юлия. – Все выйдут на демонстрацию.
– И у всех будут такие кокарды, – Мартон тронул трехцветный бантик на груди Юлии. – Профессор, мы можем опоздать на демонстрацию.
– Идите. Возглавь, Марци!
– Возглавить?.. Это не мой профиль. Командовать мне позволяет только один человек. – Мартон обнял Юлию. Она смущенно отстранилась. – И то, видишь, не всегда, по настроению. – Увидев сестру, вышедшую из своей комнаты, бросился к ней. – Пойдем с нами, Жужа?
Долго она не отвечала на такой простой, ясный вопрос. И ответила неопределенно:
– Не знаю. Это, наверно, нехорошо…
– Хорошо! Все хорошо, что ты делаешь. Пойдем!
Дьюла достал из книжного шкафа давно припасенный трехцветный флаг, вручил его брату.
– Пронеси, Марци! С честью. Достойно!
– Это я могу. Баркарола!
Побежал к двери, размахивая флагом. За ним, увлекая Жужанну, понеслась и Юлия.
– Сумасшедшие, – сказала Каталин.
Шандор бачи посмотрел вслед детям и вздохнул.
– Поднеси палец к глазам – весь мир перечеркнешь.
Дьюла не закрыл за молодежью дверь. Наоборот, шире распахнул ее, сказал отцу:
– Ну а ты, папа? Почему остановился на перекрестке? Иди на улицу, стань рядом с сыном и дочерью. Иди! Коммунист должен быть всегда впереди.
– Чего ты к нему, больному, привязался? – Каталин махнула фартуком на Дьюлу, словно он был шкодливым петухом. – Шани, прими свои капли!
– На улице он сразу выздоровеет. Там сейчас такой воздух! Суд улицы – высший суд народа. Высший и скорый. Так говорил Ленин.
– Кого судить? Кто судья, а кто обвиняемый? Шани, что же это такое делается, а? Ты при Габсбургах, при Хорти, при Гитлере ходил на демонстрацию, а наши дети…
– Лина, молоко убежит! – напомнил Шандор.
– Не пугай, не гони. Думаешь, если всю жизнь торчала на кухне, так и света белого не вижу, ничего не понимаю?
– Успокойтесь, мамаша! – Радиотехник погладил Каталин по голове.
Она оттолкнула Киша.
Дьюла приколол к груди огромный трехцветный бант.
– Ласло, пойдем?
– Куда?
– На гребень народной волны, – улыбаясь, продекламировал поэт. – Идем!
– А как же… – Киш указал глазами на телефон. – Мы должны быть в курсе событий…
– Вернемся. И нам надо хлебнуть свежего воздуха.
Дьюла и его друг ушли. Каталин подложила в камин дров, придвинула диван поближе к огню, принесла подушку, простыню, старую шаль, постелила мужу.
– Отдохни, Шани!
Он покорно лег, закрыл глаза, нашел руку жены, стиснул ее.
– Спасибо, Катица! Сердишься?
– На кого?
– Гм!.. На кого же тебе еще сердиться? Один человек тебя всю жизнь допекает. Ни дна ему ни покрышки.
– Хороший это человек, не наговаривай на него.
Накрыла ноги мужа пледом, ушла на кухню.
Шандор лежал неподвижно, не открывая глаз, чутко прислушивался к звукам, доносящимся с улицы, – к песням, к музыке. И размышлял. «Ох, этот культ! Сталин и Ракоши! Это хорошо, что вскрыли нарывы. Да! С такими болячками на ногах далеко не уплывешь, на дно потянут. Правильно вскрыли. Но почему не торопились исправлять промахи? Почему запоздали? Здорово запоздали! И теперь вот расплачиваемся».
Осторожный стук в дверь прервал его мысли.
– Не заперто, – откликнулся Шандор.
Стук повторился.
– Кто там? Входи!
Поднялся, закутался в шаль, открыл дверь. И не обрадовался. Вошел мастер Пал Ваш. Он чуть навеселе. На лбу и щеках засохшие струпья.
– Это я, Шандор бачи… твоя совесть. Не ожидал?
– Ну и морда у тебя!.. Если у совести такая бесстыжая рожа, то пусть она убирается ко всем чертям.
– Какая ни есть, а все-таки своя. Собственная! А ты вот на бабу смахиваешь. Ладно, Шандор, не ругаться пришел с тобой. Значит, дома? Не пошел на демонстрацию? Очень хорошо. Я так и думал. Молодец!
– Чего ты ко мне лезешь? Чего ищешь?
– Не кричи на меня, Хорват! Тридцать лет мы с тобой в тишине прожили, а теперь… Страшно оставаться со своими мыслями, оттого вот и вполз сюда, локтя твоего ищу. А ты брыкаешься! Эх, лобастый! Не только соседи мы с тобой, а еще и рабочие люди, главные ответчики за судьбу Венгрии. Ум хорошо, а два лучше. Давай подумаем, посоветуемся, как нам сегодняшний день прожить и что делать завтра.
– Какой ты советчик? Хлебнул?
– Ну, выпил. А какое это имеет значение? Я с тобой разговариваю, я, мастер Пал Ваш, а не горькая.
– Ну так вот, уважаемый Ваш, сначала проспись, а тогда и посоветуемся, что и как. – Он тихонько подтолкнул соседа к двери, – Иди, Пал, иди!
– Пойду, но совесть все-таки оставляю рядом с твоей. Она не позволит тебе…
Выпроводив соседа, Шандор подошел к буфету, достал литровую бутыль крепчайшего рома, поднял ее над головой.
– Можно или нельзя? Бей друга добром, жалей разумом, гневайся правдой, люби верой, подслащивай солью… Можно, пей, кто пьет – до смерти проживет.
В «Колизей» мимоходом заглянула Каталин. Пришла проведать больного, а он…
– Что делаешь, Шани? Брось!
Ее испуганный крик образумил Шандора бачи. Бережно поставил бутыль на место.
– Зачем же бросать такое добро? Пусть дожидается своего часа. На цвет я его испытывал, ром этот ямайский.
– Бесстыдник, хоть не ври!
– Все врут, а мне уж и нельзя.
– Ложись!
Кряхтя и охая, он завалился на диван. Каталин села рядом с ним.
Засыпаны цветами Бем-отец и Шандор Петефи. Молодежью заполнены площади имени Бема и Петефи. Чуть ли не все юноши и девушки Будапешта пришли на поклон к революционной доблести и славе своих революционных предков. Шумят. Смеются. Поют песни. Декламируют стихи. Размахивают трехцветными флажками, алыми звездами, водруженными на древках, украшенных лентами. Ни одного хмурого, злого, мстительного лица не видно в рядах демонстрантов. Нет еще ни гербов столетней давности, ни враждебных лозунгов. Они появятся позже. Злобные и мстительные примкнут к демонстрантам в другом месте: на площадях Яса и Мари, Пятнадцатого марта, на улицах Кошута и Ракоци.
Пока Дьюла Хорват, взобравшись на зеленый квадратный холмик, читал стихи и ораторствовал, Ласло Киш облюбовал в толпе студентов прилично одетого, с вполне интеллигентным лицом парня и решил взять у него интервью, чем Карой Рожа намеревался воспользоваться в одной из своих радиопередач для Соединенных Штатов Америки.
Ласло Киш с микрофоном в руках, с самой приветливой, на какую был способен, улыбкой на лице подошел к избранному студенту, назвался корреспондентом «Последних известий», невнятно пробормотал какую-то фамилию и сразу перешел к делу:
– Скажите, молодой человек, что вас привело сюда?
– Куда? – засмеялся студент и покраснел.
– К подножию великого польского генерала и рядового солдата венгерской революции Йожефа Бема.
– Так здесь же все мои сокурсники, весь политехнический.
– Вижу, мой дорогой, всех ваших сокурсников, и сердце мое наполняется радостью! Что же именно привело сюда весь политехнический институт? Солидарность с польскими демонстрантами, да? Гнев против антинародной политики ракошистского правительства, да? Желание видеть Венгрию свободной, независимой, да?
Студент не подхватил подсказку. Пожал плечами, оглянулся на товарищей, сказал:
– В нашем институте вчера было собрание, мы постановили выйти на демонстрацию…
– Да, да, знаю! Я был на этом собрании, слышал страстное выступление одного из руководителей клуба Петефи – Йожефа Силади, слышал ваши бурные аплодисменты, читал вашу прекрасную, полную революционного огня резолюцию. Скажите, молодой человек, если желаете, как вас зовут?
– Ференц Шомош, – ответил студент и опять покраснел.
– Вы коммунист? Бывший, разумеется. Скажите, давно вы перестали верить в партию?
– Почему вы так говорите? – вдруг обиделся Шомош. – Откуда вы взяли, что я бывший коммунист, перестал верить в партию?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50