Отвечай!
– Слышу. Пардон!
Ласло повелительным взмахом руки прогнал от себя начальника штаба, обнял друга и уединился с ним в его кабинете.
– Извини, Дьюла. Думаешь, я ничего не вижу? Издержки революции. Ты должен понять.
– Не понимаю. Не могу понять. Не хочу. Не верю, что можно понять все это. Мы не этого хотели, что вы творите. Это… это…
– Ну, изрекай! Интересно.
– Это попахивает контрреволюцией.
– Ого! Революционер отрекается от революции. Красно-бело-зеленый венгр становится стопроцентным красным. Русские так называют нас, и ты!.. Благодарю, профессор. Не ожидал… Хорошо, что тебя не слышат мои гвардейцы. Смотри не проговорись, на тот свет отправишься.
– Не пугай. Вот что, Ласло! Завтра я пойду в Комитет революционной интеллигенции, в парламент, к Имре Надю, все расскажу. Я не считаю себя членом твоего совета.
– Согласен! Иди к Имре Надю, к своим революционным интеллигентам, иди хоть к черту на рога, рассказывай, жалуйся, а мы будем делать свое дело. Вот так. Договорились!
Киш легко, без всякого сожаления оттолкнул друга. Он уже порядочно надоел ему. Путается в ногах. Пора разлучиться. Не нужен ему этот профессор и как декорация. Можно действовать в открытую. Поддержка со всех сторон обеспечена. Теперь Карой Рожа не единственный друг Мальчика. Есть друзья и на площади Ференца Деака, в главном полицейском управлении, и на площади Рузвельта, среди руководителей министерства внутренних дел, и в штабе командующего «национальной гвардией» Бела Кираи, и в обновленном министерстве обороны Имре Надя, и в парламенте. Всюду поддержат Ласло Киша, борца за свободу, будущего министра. Да, на меньшее он не согласится. Йожеф Дудаш станет министром иностранных дел, а Ласло Киш – министром внутренних дел.
Бывший радиотехник вышел в «Колизей». «Национал-гвардейцы» проводили последний советский танк и сели за стол. Ямпец поднял пузатую бутылку с абрикосовой палинкой.
– Теперь мы хозяева положения. Ну, господа коммунисты, приготовьте свои лебяжьи шейки для наших галстуков! И праздник же мы вам устроим – ночь «длинных ножей» померкнет. Выпьем, гвардия, за хозяев Будапешта!
Стефан поплевал в ладони и, ловко орудуя руками, сварганил из воображаемой веревки воображаемый галстук.
– Завтра же вздерну не меньше дюжины первосортных авошей и твердолобых ракошистов.
Ямпец чокнулся бокалом с бутылкой Стефана.
– Посмотрим, как они затанцуют. Люблю бал-маскарад!
– И тебе придется смычок намылить. Всем работы хватит. Ты кто, адъютант?
– То есть… в каком смысле? – Ямпец отхлебнул водки, переглянулся с собутыльниками. – Не крокодил и не слон.
– Из каких ты?
– А черт его знает! Про маму кое-что слыхал, а папа… может, князь, может, повар, может, фабрикант, а может, и какой-нибудь биндюжник.
– Откуда ты?
– Не знаю.
– Где родился?
– Не знаю точно. Будто бы в доме терпимости.
– Разве там рожают?
– Чудо природы. Фе-но-мен!
– А я родился… – Стефан многозначительно умолк. Таинственно-торжественно огляделся вокруг. – В этом доме я родился. В этой квартире. Вот здесь.
Глаза начальника штаба полны слез, губы дрожат. Все поражены. Смотрят на Стефана с изумлением, уважением, верят и не верят ему.
– Ты здесь родился? – допытывается Ямпец.
– Точно. Двадцать девять лет назад, шестого июля, в три часа ночи.
– Вот это да! Так ты…
– Да, он самый! Наследник национализированного наследства. – Стефан достал из-за серванта большой, в золоченой раме пыльный портрет усатого лысого старика. – Мой родной фатер. Каким-то чудом сохранился в чулане.
Стефан пошел к камину, взобрался на кресло, повесил отцовский портрет поверх погибшего Мартона Хорвата.
Люди Киша смотрят на бывшего хозяина шестиэтажной громады, стоящей над Дунаем, на владельца пароходов, фабрики, ресторанов, отеля. Где он теперь? Когда-то он ходил, ел, пил, отдыхал в этой роскошной комнате.
И задумались «борцы за свободу», вспомнили, где они сами родились, какие у них были отцы, что они потеряли. Безрукий «национал-гвардеец» с землистым щетинистым лицом подошел к камину, поправил перекосившийся портрет, смахнул с него паутину.
– И я ничего не прощу. Ни потерянной руки, ни красной звезды над моим заводом, ни роддома в моей вилле. Подумайте, три года плена и семь лет лямки ночного сторожа!
Ораторствовал и атаман бывших. Со стаканом в руке, с торжественно-мрачным лицом.
– За все отомстим, – сказал Ласло Киш, – и за ваших отцов, и за двести тысяч мадьяр, погибших на Украине, на Дону, и за красную звезду над парламентом. – Посмотрел на золотистую жидкость, согрел ее и медленно, смакуя, полоща рот, проглотил. – А это убрать. – Он кивнул на портрет отца Стефана.
– Почему? – обиделся начальник штаба.
– Не пугай людей. Отколятся от нас примкнувшие, временные, когда узнают, под каким знаменем воюем. Подожди.
– А разве еще… – заикнулся Стефан,
– Рано! Подожди! Больше ждал. Как войска ООН перешагнут границу или Миндсенти станет премьером, тогда доставай своего папашу из чулана и вешай, куда твоей душе угодно, хоть на собственный пуп. Убери! Стефан уныло побрел к камину, снял портрет, отнес в чулан. Лежать ему там недолго. Через несколько дней и чулан, и «Колизей», и весь дом рухнут.
Когда затихнет буря, придут рабочие, подрывники, экскаваторщики. В один солнечный летний день люди найдут искореженный портрет и, не подозревая, что это бывший магнат Парош, бросят его в кузов машины и увезут на свалку. Этим и закончится история рода Пароша.
ДЕНЬ МЕСТИ
Ласло Киш облачился в свою неизменную кожаную робу, расчетливо обожженную пламенем костра, живописно изорванную, будто пробитую пулями, застегнулся на все пуговицы, подпоясался широким кожаным ремнем, увешанным гранатами и запасными дисками к автомату, напялил на голову черный, детского размера, берет с трехцветной кокардой и торжественно скомандовал:
– Двинулись на охоту, братва! Долгожданный час настал. Да здравствует ее сиятельство месть!
– Да здравствует! – подхватили люди Киша, осененные черными распластанными крыльями турула.
– Куда поведешь, байтарш? – спросил Стефан. – На площадь Республики? В парламент?
– Будем всюду, дай срок. Прежде всего мы должны побывать на горе Геллерт и кое-что там… кинирни, уничтожить, выстричь. Понятно? Кинирни! Кинирни! Кинирни! – трижды, все с большим и большим удовольствием повторил Киш полюбившееся ему словечко, сопровождая его соответствующей жестикуляцией, будто стриг овцу.
Находчивость атамана была вознаграждена оглушительным хохотом Стефана и всех его сподвижников.
– Кинирни! – сквозь веселый смех и злые слезы исступленно вопил Стефан и двумя пальцами, сложенными в виде ножниц, выстригал стоявшему рядом с ним мятежнику жилистую, перехваченную пестрым платком шею.
– Кинирни – выстричь! Кинирни – выстричь!.. – рычали, трубили, гаркали, самовоодушевляясь, люди Киша.
Мгновенно опьянило их, пришлось по душе, сразу стало благозвучным, запахло кровью это обыкновенное венгерское слово «кинирни». Много веков оно было не хуже и не лучше других слов, не таило в себе ничего особенного. Контрреволюция вдохнула в него свою сущность, сделала своим боевым кличем, паролем, знаменем, опиумом.
Ласло Киш и его люди на трех грузовых машинах примчались на гору Геллерт. По команде атамана соскочили на землю, окружили монумент, символизирующий освобождение Венгрии от фашизма.
Бронзовая венгерка, подняв над запрокинутой головой обнаженные руки с пальмовым листом, венчает массивную четырехугольную колонну, которая как бы входит своим основанием в толщу белого постамента и дальше, в самые недра горы Геллерт. Внизу лежит Будапешт, надвое рассеченный саблей Дуная и окутанный сизо-фиолетовой осенней дымкой. Вверху проносятся круто взбитые, белые-белые, безмятежные, совсем майские облака. Они движутся, но кажется, что застыли, как снежные сугробы, а шагает она, венгерка, до черноты загоревшая на солнцепеке, босая, в длинной рубашке. Шагает по белому полю, легко преодолевая сугроб за сугробом, не замечая ни дней, ни ночей, ни лет. Сколько она уже прошла и пролетела и сколько ей еще предстоит пройти!
У ног бессмертной венгерки на резной облицовке колонны лучится золотом двойная звезда – макет ордена Отечественной войны. Тут же, под орденом, на белом утесе, несет свою вечную вахту человек в шинели – советский солдат с автоматом на груди, с красным знаменем в правой руке.
Широкая гранитная лестница ведет к подножию монумента. Люди Киша, задрав головы, стоят на этой лестнице и, ухмыляясь, с любопытством рассматривают монумент, словно впервые его видят, ждут команды атамана. Все готовы сделать, что будет приказано. Могут забросать монумент гранатами, разобрать его по камню и утопить в Дунае, могут разрушить до основания.
Ласло Киш ясно видит, чего хотят его люди. Но он не намерен идти им навстречу. Никому он не уступит чести первым надругаться над монументом. Много лет, с тех пор как возник этот памятник, он мечтал приложить к нему руку.
Киш бесцеремонно осаживает своих соратников назад, на нижнюю ступеньку лестницы. Всех убирает со сцены, остается один. Где-то начинает стрекотать киноаппарат. Киш ложится на верхние ступеньки, удобно прилаживает автомат и, не торопясь, хладнокровно поднимает его ствол все выше и выше. Нацелился на макет ордена Отечественной войны и замер. Ласло Киш хлестал палинку с самого утра, пил ее вчера, позавчера, пил всю неделю, с 23 октября. Пил и громил. Громил и убивал. Мало спал, мало отдыхал. И все же теперь не дрожат его руки. Точен прицел.
Затаив на секунду дыхание, он плавно нажал на спусковой крючок. Пуля, взвизгнув, впилась тупым свинцовым своим жалом в золотой луч, расколола его, разъединила на сотни частей, превратила в пыль, в дымок.
– Кинирни!..
Зрители отметили первый выстрел Киша бурными аплодисментами и одобрительными криками.
– Хайра! Хайра! Хайра!
Из дружного хора толпы выделялся приметный голос Кароя Рожи:
– Прекрасно, Мальчик! Продолжай в таком же темпе. Вери гут! – американец автоматически перешел на английский.
Да, и Рожа был здесь. Разве мог он пропустить такое зрелище? Все видел, все запомнил, что творилось на горе Геллерт в этот исторический день. Не доверяя памяти и записной книжке, он запечатлел историю еще и на кинопленку. Японский самонаводящий аппарат зафиксировал все самое интересное: и лежащего у подножия монумента повстанца, и как он долго и сосредоточенно прицеливался, и как выстрелил, и как радовались его товарищи по оружию. Карой Рожа делал большой политический бизнес. Дня через два-три его фильм, срочно размноженный в лабораториях компании, где служит Рожа, появится на всех экранах западного мира, станет бестселлером, боевиком, сделает баснословные сборы в долларах, фунтах стерлингов, кронах, марках, пезетах и лирах.
И вторая пуля попала в цель – рассеяла, раздробила, развеяла в прах еще один золотой луч.
– Кинирни!..
Пуля за пулей вонзались в орден – в славу и доблесть, в труд и память Великой Отечественной войны, в наше священное прошлое, в наше солнце, освещающее поля трагических битв от Эльбруса до Альп, от моря до моря. Седой пылью затуманилась, заволоклась венгерка с пальмовым листом в руках. А пули визжали, выли, секли, шаманили: кинирни!.. выстричь!..
Не одиноким был вопль Киша в тот день.
Притих, замер Будапешт. Не слышно было ни гула церковных колоколов, ни грохота пушек, ни заводских гудков, ни стонов пароходных сирен над Дунаем. Все задавили, задушили палаческие вопли: кинирни!.. выстричь!..
«Люди закона Лоджа» расстреливали звезды, красные знамена. Бросали гранаты в больничные палаты, где лежали тяжело раненные солдаты. Поджигали казармы, библиотеки, дома культуры, правительственные учреждения, банки. Вешали на фонарных столбах и деревьях работников райкомов партии и сотрудников органов безопасности и всех венгров, которые были похожи на авошей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
– Слышу. Пардон!
Ласло повелительным взмахом руки прогнал от себя начальника штаба, обнял друга и уединился с ним в его кабинете.
– Извини, Дьюла. Думаешь, я ничего не вижу? Издержки революции. Ты должен понять.
– Не понимаю. Не могу понять. Не хочу. Не верю, что можно понять все это. Мы не этого хотели, что вы творите. Это… это…
– Ну, изрекай! Интересно.
– Это попахивает контрреволюцией.
– Ого! Революционер отрекается от революции. Красно-бело-зеленый венгр становится стопроцентным красным. Русские так называют нас, и ты!.. Благодарю, профессор. Не ожидал… Хорошо, что тебя не слышат мои гвардейцы. Смотри не проговорись, на тот свет отправишься.
– Не пугай. Вот что, Ласло! Завтра я пойду в Комитет революционной интеллигенции, в парламент, к Имре Надю, все расскажу. Я не считаю себя членом твоего совета.
– Согласен! Иди к Имре Надю, к своим революционным интеллигентам, иди хоть к черту на рога, рассказывай, жалуйся, а мы будем делать свое дело. Вот так. Договорились!
Киш легко, без всякого сожаления оттолкнул друга. Он уже порядочно надоел ему. Путается в ногах. Пора разлучиться. Не нужен ему этот профессор и как декорация. Можно действовать в открытую. Поддержка со всех сторон обеспечена. Теперь Карой Рожа не единственный друг Мальчика. Есть друзья и на площади Ференца Деака, в главном полицейском управлении, и на площади Рузвельта, среди руководителей министерства внутренних дел, и в штабе командующего «национальной гвардией» Бела Кираи, и в обновленном министерстве обороны Имре Надя, и в парламенте. Всюду поддержат Ласло Киша, борца за свободу, будущего министра. Да, на меньшее он не согласится. Йожеф Дудаш станет министром иностранных дел, а Ласло Киш – министром внутренних дел.
Бывший радиотехник вышел в «Колизей». «Национал-гвардейцы» проводили последний советский танк и сели за стол. Ямпец поднял пузатую бутылку с абрикосовой палинкой.
– Теперь мы хозяева положения. Ну, господа коммунисты, приготовьте свои лебяжьи шейки для наших галстуков! И праздник же мы вам устроим – ночь «длинных ножей» померкнет. Выпьем, гвардия, за хозяев Будапешта!
Стефан поплевал в ладони и, ловко орудуя руками, сварганил из воображаемой веревки воображаемый галстук.
– Завтра же вздерну не меньше дюжины первосортных авошей и твердолобых ракошистов.
Ямпец чокнулся бокалом с бутылкой Стефана.
– Посмотрим, как они затанцуют. Люблю бал-маскарад!
– И тебе придется смычок намылить. Всем работы хватит. Ты кто, адъютант?
– То есть… в каком смысле? – Ямпец отхлебнул водки, переглянулся с собутыльниками. – Не крокодил и не слон.
– Из каких ты?
– А черт его знает! Про маму кое-что слыхал, а папа… может, князь, может, повар, может, фабрикант, а может, и какой-нибудь биндюжник.
– Откуда ты?
– Не знаю.
– Где родился?
– Не знаю точно. Будто бы в доме терпимости.
– Разве там рожают?
– Чудо природы. Фе-но-мен!
– А я родился… – Стефан многозначительно умолк. Таинственно-торжественно огляделся вокруг. – В этом доме я родился. В этой квартире. Вот здесь.
Глаза начальника штаба полны слез, губы дрожат. Все поражены. Смотрят на Стефана с изумлением, уважением, верят и не верят ему.
– Ты здесь родился? – допытывается Ямпец.
– Точно. Двадцать девять лет назад, шестого июля, в три часа ночи.
– Вот это да! Так ты…
– Да, он самый! Наследник национализированного наследства. – Стефан достал из-за серванта большой, в золоченой раме пыльный портрет усатого лысого старика. – Мой родной фатер. Каким-то чудом сохранился в чулане.
Стефан пошел к камину, взобрался на кресло, повесил отцовский портрет поверх погибшего Мартона Хорвата.
Люди Киша смотрят на бывшего хозяина шестиэтажной громады, стоящей над Дунаем, на владельца пароходов, фабрики, ресторанов, отеля. Где он теперь? Когда-то он ходил, ел, пил, отдыхал в этой роскошной комнате.
И задумались «борцы за свободу», вспомнили, где они сами родились, какие у них были отцы, что они потеряли. Безрукий «национал-гвардеец» с землистым щетинистым лицом подошел к камину, поправил перекосившийся портрет, смахнул с него паутину.
– И я ничего не прощу. Ни потерянной руки, ни красной звезды над моим заводом, ни роддома в моей вилле. Подумайте, три года плена и семь лет лямки ночного сторожа!
Ораторствовал и атаман бывших. Со стаканом в руке, с торжественно-мрачным лицом.
– За все отомстим, – сказал Ласло Киш, – и за ваших отцов, и за двести тысяч мадьяр, погибших на Украине, на Дону, и за красную звезду над парламентом. – Посмотрел на золотистую жидкость, согрел ее и медленно, смакуя, полоща рот, проглотил. – А это убрать. – Он кивнул на портрет отца Стефана.
– Почему? – обиделся начальник штаба.
– Не пугай людей. Отколятся от нас примкнувшие, временные, когда узнают, под каким знаменем воюем. Подожди.
– А разве еще… – заикнулся Стефан,
– Рано! Подожди! Больше ждал. Как войска ООН перешагнут границу или Миндсенти станет премьером, тогда доставай своего папашу из чулана и вешай, куда твоей душе угодно, хоть на собственный пуп. Убери! Стефан уныло побрел к камину, снял портрет, отнес в чулан. Лежать ему там недолго. Через несколько дней и чулан, и «Колизей», и весь дом рухнут.
Когда затихнет буря, придут рабочие, подрывники, экскаваторщики. В один солнечный летний день люди найдут искореженный портрет и, не подозревая, что это бывший магнат Парош, бросят его в кузов машины и увезут на свалку. Этим и закончится история рода Пароша.
ДЕНЬ МЕСТИ
Ласло Киш облачился в свою неизменную кожаную робу, расчетливо обожженную пламенем костра, живописно изорванную, будто пробитую пулями, застегнулся на все пуговицы, подпоясался широким кожаным ремнем, увешанным гранатами и запасными дисками к автомату, напялил на голову черный, детского размера, берет с трехцветной кокардой и торжественно скомандовал:
– Двинулись на охоту, братва! Долгожданный час настал. Да здравствует ее сиятельство месть!
– Да здравствует! – подхватили люди Киша, осененные черными распластанными крыльями турула.
– Куда поведешь, байтарш? – спросил Стефан. – На площадь Республики? В парламент?
– Будем всюду, дай срок. Прежде всего мы должны побывать на горе Геллерт и кое-что там… кинирни, уничтожить, выстричь. Понятно? Кинирни! Кинирни! Кинирни! – трижды, все с большим и большим удовольствием повторил Киш полюбившееся ему словечко, сопровождая его соответствующей жестикуляцией, будто стриг овцу.
Находчивость атамана была вознаграждена оглушительным хохотом Стефана и всех его сподвижников.
– Кинирни! – сквозь веселый смех и злые слезы исступленно вопил Стефан и двумя пальцами, сложенными в виде ножниц, выстригал стоявшему рядом с ним мятежнику жилистую, перехваченную пестрым платком шею.
– Кинирни – выстричь! Кинирни – выстричь!.. – рычали, трубили, гаркали, самовоодушевляясь, люди Киша.
Мгновенно опьянило их, пришлось по душе, сразу стало благозвучным, запахло кровью это обыкновенное венгерское слово «кинирни». Много веков оно было не хуже и не лучше других слов, не таило в себе ничего особенного. Контрреволюция вдохнула в него свою сущность, сделала своим боевым кличем, паролем, знаменем, опиумом.
Ласло Киш и его люди на трех грузовых машинах примчались на гору Геллерт. По команде атамана соскочили на землю, окружили монумент, символизирующий освобождение Венгрии от фашизма.
Бронзовая венгерка, подняв над запрокинутой головой обнаженные руки с пальмовым листом, венчает массивную четырехугольную колонну, которая как бы входит своим основанием в толщу белого постамента и дальше, в самые недра горы Геллерт. Внизу лежит Будапешт, надвое рассеченный саблей Дуная и окутанный сизо-фиолетовой осенней дымкой. Вверху проносятся круто взбитые, белые-белые, безмятежные, совсем майские облака. Они движутся, но кажется, что застыли, как снежные сугробы, а шагает она, венгерка, до черноты загоревшая на солнцепеке, босая, в длинной рубашке. Шагает по белому полю, легко преодолевая сугроб за сугробом, не замечая ни дней, ни ночей, ни лет. Сколько она уже прошла и пролетела и сколько ей еще предстоит пройти!
У ног бессмертной венгерки на резной облицовке колонны лучится золотом двойная звезда – макет ордена Отечественной войны. Тут же, под орденом, на белом утесе, несет свою вечную вахту человек в шинели – советский солдат с автоматом на груди, с красным знаменем в правой руке.
Широкая гранитная лестница ведет к подножию монумента. Люди Киша, задрав головы, стоят на этой лестнице и, ухмыляясь, с любопытством рассматривают монумент, словно впервые его видят, ждут команды атамана. Все готовы сделать, что будет приказано. Могут забросать монумент гранатами, разобрать его по камню и утопить в Дунае, могут разрушить до основания.
Ласло Киш ясно видит, чего хотят его люди. Но он не намерен идти им навстречу. Никому он не уступит чести первым надругаться над монументом. Много лет, с тех пор как возник этот памятник, он мечтал приложить к нему руку.
Киш бесцеремонно осаживает своих соратников назад, на нижнюю ступеньку лестницы. Всех убирает со сцены, остается один. Где-то начинает стрекотать киноаппарат. Киш ложится на верхние ступеньки, удобно прилаживает автомат и, не торопясь, хладнокровно поднимает его ствол все выше и выше. Нацелился на макет ордена Отечественной войны и замер. Ласло Киш хлестал палинку с самого утра, пил ее вчера, позавчера, пил всю неделю, с 23 октября. Пил и громил. Громил и убивал. Мало спал, мало отдыхал. И все же теперь не дрожат его руки. Точен прицел.
Затаив на секунду дыхание, он плавно нажал на спусковой крючок. Пуля, взвизгнув, впилась тупым свинцовым своим жалом в золотой луч, расколола его, разъединила на сотни частей, превратила в пыль, в дымок.
– Кинирни!..
Зрители отметили первый выстрел Киша бурными аплодисментами и одобрительными криками.
– Хайра! Хайра! Хайра!
Из дружного хора толпы выделялся приметный голос Кароя Рожи:
– Прекрасно, Мальчик! Продолжай в таком же темпе. Вери гут! – американец автоматически перешел на английский.
Да, и Рожа был здесь. Разве мог он пропустить такое зрелище? Все видел, все запомнил, что творилось на горе Геллерт в этот исторический день. Не доверяя памяти и записной книжке, он запечатлел историю еще и на кинопленку. Японский самонаводящий аппарат зафиксировал все самое интересное: и лежащего у подножия монумента повстанца, и как он долго и сосредоточенно прицеливался, и как выстрелил, и как радовались его товарищи по оружию. Карой Рожа делал большой политический бизнес. Дня через два-три его фильм, срочно размноженный в лабораториях компании, где служит Рожа, появится на всех экранах западного мира, станет бестселлером, боевиком, сделает баснословные сборы в долларах, фунтах стерлингов, кронах, марках, пезетах и лирах.
И вторая пуля попала в цель – рассеяла, раздробила, развеяла в прах еще один золотой луч.
– Кинирни!..
Пуля за пулей вонзались в орден – в славу и доблесть, в труд и память Великой Отечественной войны, в наше священное прошлое, в наше солнце, освещающее поля трагических битв от Эльбруса до Альп, от моря до моря. Седой пылью затуманилась, заволоклась венгерка с пальмовым листом в руках. А пули визжали, выли, секли, шаманили: кинирни!.. выстричь!..
Не одиноким был вопль Киша в тот день.
Притих, замер Будапешт. Не слышно было ни гула церковных колоколов, ни грохота пушек, ни заводских гудков, ни стонов пароходных сирен над Дунаем. Все задавили, задушили палаческие вопли: кинирни!.. выстричь!..
«Люди закона Лоджа» расстреливали звезды, красные знамена. Бросали гранаты в больничные палаты, где лежали тяжело раненные солдаты. Поджигали казармы, библиотеки, дома культуры, правительственные учреждения, банки. Вешали на фонарных столбах и деревьях работников райкомов партии и сотрудников органов безопасности и всех венгров, которые были похожи на авошей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50