Томас положил маску.
– Вот и вся история, которую рассказала мне мать, – сказал он. – Все это было для меня новостью.
Он посмотрел на ее фотографию на прикроватной тумбочке: молодая женщина с независимым взглядом.
– Ей всегда нравилось все делать по-своему, – сказал он. – Наверное, я и удивляться-то не должен был.
Он снова закрыл глаза и сделал несколько вдохов через кислородную маску.
Конечно, мне очень хотелось сразу же задать несколько вопросов. В первую очередь – почему его мать впустила совершенно незнакомого человека, заявившего, что он – ее муж? И даже после того, как они стали любовниками, – почему не позволила этому мужчине рассказать, кто он на самом деле. Но я видел, Томас уже очень устал.
– Мне пора идти, – сказал я.
Он дотронулся до меня худой рукой.
– Вы сможете навестить меня завтра? – спросил он.
– Да, конечно, – сказал я.
– Хорошо, – сказал он. – Я могу еще многое рассказать – если вам интересно.
– Не волнуйтесь, – сказал я. – Мне интересно. Профессор кивнул и лег, снова закрыв глаза и надев маску. Он выглядел так, будто его душа постепенно вытекает из тела.
14
В тот вечер я поужинал поздно, потом налил себе второй бокал вина и позвонил жене на Западное побережье. Она собиралась ехать на север на слушанье дела, и тогда я не смогу созваниваться с ней некоторое время. Меня эта перспектива совсем не радовала, потому что нам нравилось говорить друг с другом. Когда она была со мной дома, мы всегда с удовольствием беседовали за бокалом вина.
Одной из наших постоянных тем была природа любви и разнообразные теории на этот счет. Идею, что любовь – всего лишь иллюзия, романтизация животных импульсов, мы даже не рассматривали. Мы оба придерживались мнения, что в идеале любовь – это единение двух душ, созданных только друг для друга (нам обоим нравилось думать, что таково и наше состояние).
Однажды, просто ради поддержания дискуссии, я разработал контр-теорию, а именно: что любовь разделена на миллион кусочков, и может быть вновь собрана вместе, только если человек полюбит за свою жизнь как можно больше других людей. Как это ни странно, мы сошлись на том, что хотя эта теория кажется несколько эгоистичной, с некоторых точек зрения она также есть форма идеализма.
Часто мы приходили к выводу, что если любовь и не иллюзия, то попытки дать определение любви могут таковыми оказаться.
– Человек может любить, – однажды мудро сказала моя жена, – не находя для этого слов. А другой может владеть всеми нужными словами, и при этом никогда не испытать этого чувства.
Так или иначе, по телефону я рассказал ей о матери Томаса Вандерлиндена и о человеке, который появился у ее двери, и как она приняла его в доме и жила с ним два года, даже не зная, кто он на самом деле.
– Можешь себе представить? – сказал я. – Вся связь была построена на тайне. Должен сказать, я удивлен, что Рейчел с этим мирилась. Я всегда полагал, что особенно для женщин настоящая любовь требует откровенности и полной искренности. Разве не так?
Там, за четыре тысячи миль от меня, жена рассмеялась. Я любил ее смех – так же, как любил разговаривать с ней о любви, потому что мы любили друг друга.
– Мужчины всегда думают, будто знают, что чувствуют женщины, – сказала она.
Я все еще размышлял над этим, когда она сказала такое, что удивило меня еще больше.
– Должно быть, Рейчел считала, что ее брак погубили именно скука и отсутствие таинственности, – сказала она. – Поэтому она почувствовала, лучше жить с тем, кто ей совершенно не знаком. И, похоже, в ее случае это сработало. Она провела два счастливых года с человеком, который пришел к ней в дом. А потом весь остаток жизни вспоминала его как свою великую любовь.
– А как насчет откровенности? – спросил я. – Разве настоящая любовь не означает, что ты можешь раскрыть свою душу человеку, которого любишь, и он или она будет любить тебя от этого еще больше?
– Может быть, все наоборот, – сказала она. – Может, для этого нужно сначала полюбить человека, до того, как ты многое узнаешь о нем. А потом, какие бы открытия ни произошли, любовь будет слишком сильной, чтобы из-за них разрушиться. – Она умолкла на минуту. – Конечно, такова материнская любовь, правда? Как ты объяснишь материнскую любовь? – Это был один из тех вопросов, которые задают, чтобы подчеркнуть невозможность ответа.
В конце нашего разговора я сказал ей, как сильно ее люблю, и пообещал, что расскажу ей, чем закончилась история Вандерлинденов. Потом пошел в библиотеку и сел перед огнем с бокалом вина. Корри тоже пришла, прыгнула мне на колени и замурлыкала, как обычно, пытаясь изобразить разговор. Так мы поболтали о том о сем некоторое время, пока я недопил вино и не поплелся наверх в спальню.
15
На следующий день примерно в час я поехал в больницу. Солнце сияло, несколько облаков походили на растрепанные шарики из ваты. Заглянув в палату, я обрадовался, что профессор снова пережил маленькое воскрешение, будто за ночь его душа просочилась обратно в тело.
– Хорошо, что вы пришли! – воскликнул он, пока я усаживался с кофе в руках. – Но у вас усталый вид.
Я понял, что он прав. Похоже, другие люди могут знать про нас больше, чем мы сами, потому что воспринимают подсознательный язык нашего тела.
– Наверное, я вчера слишком много выпил, – сказал я. – А еще мне приснился загадочный сон, который я не могу выбросить из головы.
– Расскажите, – попросил он. Вот почему еще Томас мне нравился: он был готов слушать о моих снах.
И я рассказал ему этот сон: я шел по улице к дому, и вдруг впервые заметил, что на некоторых старинных кленах вдоль тротуара вырезаны лица – будто огромные тотемы с Западного побережья снова пустили корни и ветки. Я поразился, обнаружив, что одно из этих лиц – моего отца. Он умер больше двадцати лет назад, когда я был далеко, путешествовал. Его лицо было вырезано как раз на высоте моего и казалось каким-то сучковатым, в нем было столько же древесного, сколько человеческого – скоро будет невозможно отличить его от самого ствола.
– Очень интересно, – сказал Томас, когда я закончил. – Полагаю, вы не читали «Nox Реrpetua» Гильберто?
Я, как обычно, признался в собственном невежестве.
– Это – одна из популярных книг середины XVI века о снах, – сказал он. – Гильберто утверждает, что не ты выбираешь себе сны, а они выбирают тебя.
Я сказал, что эта идея мне что-то не нравится.
– Главная мысль этой книги, – сказал Томас, – заключается в том, что мир совсем не так рационален, как нам хотелось бы думать. По Гильберто, ночь подтверждает эту мысль. Когда наступает тьма, приходит сон, принося с собой безумие и ужас.
Эта идея мне тоже не понравилась.
– Конечно, в те давние времена, – сказал я, – в повседневной жизни было так много ужасов, что легко поверить в безумство мира.
Томас Вандерлинден покачал головой и посмотрел на меня так, как, должно быть, всегда смотрел на особенно тупых студентов.
– Конечно, это спорный вопрос, – сказал он. – Но, вероятно, доказать разумность мира тогда было намного проще, чем сейчас.
Я сидел в ожидании неизбежной лекции. Но он пожалел меня, и вместо этого снова заговорил о своей матери.
– Прежде всего, вас, конечно, удивило, почему она впустила незнакомца, – сказал он, – и почему она так никогда и не разрешила ему рассказать, кто он на самом деле.
– Да, действительно, – ответил я.
– Разумеется, я задал ей эти вопросы, – сказал Томас. – Она стала говорить, что единственный человек, который может на них ответить, – это ее муж, настоящий Роуленд Вандерлинден, и она хочет, чтобы я нашел его! Я был поражен, поскольку считал, что он уже наверняка умер. Я сказал ей, что это бессмысленно: учитывая, какой он был человек, можно смело заключить, что он умер и похоронен где-нибудь на другом краю света. Но даже если он жив – почему он должен захотеть ее увидеть спустя все эти годы? И почему он должен что-то знать о человеке, который постучал в дверь ее дома? – В уголках глаз Томаса заиграли ироничные лучики морщинок. – Но я зря терял время. Вы даже не представляете себе, насколько бесполезно было спорить с моей матерью, когда она приняла какое-нибудь решение. Она была очень упрямая женщина. Она просто повторяла: «Разыщи его! Привези его ко мне!»
Он потянулся к ящику тумбочки у кровати и вынул из него еще одну фотографию – на этот раз без рамки. И протянул ее мне.
– Она дала мне вот это. Она подумала, что это может мне как-то помочь, – сказал профессор, – хотя снимок сделан очень давно.
Передо мной была одна из тех старых фотографий – сепия с размытыми контурами. Мужчина в тропическом снаряжении – рубашка со множеством кармашков, белый пробковый шлем – стоял перед какими-то пирамидами. Загадочным образом на фотографии он выглядел ростом с пирамиды, и в то же время – таким маленьким и плоским, что помещался в ладонь. У него был серьезный вид; его худое лицо обросло щетиной. Рядом – палатки, по виду которых можно предположить, что они принадлежат археологической экспедиции.
– Вот так впервые, – сказал Томас, – я увидел настоящего Роуленда Вандерлиндена. В тот году меня был отпуск в университете; в моем распоряжении было достаточно времени. И вот с помощью этой фотографии я начал поиски.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
РОУЛЕНД ВАНДЕРЛИНДЕН
Ибо кто не был поражен, пытаясь воскресить некий фрагмент прошлого, внезапным впечатлением, что он пробирается сквозь пепел; и потом – медленно возникающим пониманием, что наша сущность состоит из того – возможно, только из того, – что мы никогда не сможем восстановить из этих обломков?
Шерод Сантос
1
Это случилось в тот вечер, когда мать велела Томасу найти Роуленда Вандерлиндена и привезти его к ней. После того как Рейчел легла спать, Томас спросил совета у доктора Веббера. Тот уже оставил свою медицинскую практику и теперь был на пенсии; он переехал в дом Рейчел, чтобы смотреть за ней, пока она болеет.
Томас и доктор пили бренди и курили толстые сигары, сидя в библиотеке перед камином в просторных креслах, кожа на которых стала мягкой от времени; для начала сентября вечер был прохладным. Тяжелые парчовые шторы были по-вечернему задернуты.
В этой комнате хранилась большая часть тех книг, которые Томас прочел в молодости. Если существует некая геология мозга, то у Томаса таковая сформировалась именно здесь. Сама Рейчел никогда не была любительницей чтения, поэтому с тех пор, как он покинул дом, в библиотеке появилось мало нового. Ему было приятно думать, что он до сих пор мог бы ориентироваться среди этих полок с завязанными глазами и многие книги способен достать на ощупь. Иные – старые друзья, с которыми так приятно находиться рядом. Другие – трофеи, добытые в бою. Третьи олицетворяли поражения или незаконченные битвы.
Доктор Веббер пристально смотрел на него, выпуская струйки влажного сигарного дыма из темных ноздрей.
Томас привык к этим зеленым глазам, которым была присуща некоторая плоскость, как будто у них отсутствует одно из измерений. Веббер казался Томасу древним стариком, хотя в действительности был всего на несколько лет старше Рейчел. Кожа да кости – худые ноги казались еще более худыми из-за полосатых брюк; худые жилистые руки; худое костистое лицо, тонкий длинный нос.
Худое все, кроме губ, что втягивали сейчас сигарный дым. Они были толстые, красные и влажные – губы человека, который однажды (Томас сам это слышал) сказал его матери: «Единственная причина, по которой я хотел бы вновь обрести невинность, – чтобы иметь удовольствие снова ее потерять». Она тогда рассмеялась.
Доктор тоже был потомком тех фермеров-пуритан, которые много поколений назад, спасаясь бегством от религиозных преследований на юге, уехали на север в крытых фургонах. Все в черном, они добрались до этой огромной лесистой страны инстинктивно и принялись искоренять смертельного врага фермеров – сами леса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39