Фигура отца, крошечная, виднеется на причале. Ты плачешь, отец? Наконецто в море, в море, которое поддерживало его на протяжении всех этих долгих тяжких дней и ночей. Нет, не всех, ибо он думал о тех временах, когда бежал, торжествуя и смеясь, через яблоневые сады с Сандой на плечах, катался по мягкой земле, влезал на деревья, тряс ветки с такой силой, что зрелые плоды дождем сыпались им на головы. Или в другое время года он бродил с нею среди деревьев, окутанных облаком белых и бледнорозовых цветов, и лепестки медленно плыли в воздухе, оседали им на волосы и на плечи, покрывали траву и землю, словно бы на небе разорвалась пуховая перина. Он отворачивается прочь от земли, прочь от Санды, от пышных садов, которые никогда больше не узрят его, ни в этом году, ни в следующем, ни… Он ступает вниз и наконецто обнаруживает себя стоящим на твердой поверхности, на чемто вроде мыса, в тумане, который на самом деде не является туманом. Эхо продолжает прибоем затоплять его разум, кружатся видения времени, и сейчас он твердо уверен, что это завихрения, производимые Оком Времени, они окружают его и становятся все отчетливее по мере того, как он приближается.
Он видит перед собой кружащуюся воронку, она сужается, расширяется, расползается, умножается. Гигантский зрачок. Не открытый и не закрытый. Затаившийся. Ждущий.
Око Времени.
Вход в бесконечные «вчера» и безграничные «завтра».
Его с непреодолимой силой тянет туда, высасывая из него всякую волю к сопротивлению. Его завораживают намечающиеся движения к сужению и расширению, почти начинающиеся, замирающие, останавливающиеся за миг до осуществления.
Образы меняютсяпоявляюгеяизгибаютсязавихряютсявыжимаютсясхлёстываются, перемешиваемые силой, столь изначальной, что у нее не может быть имени, ибо само понятие языка отрицает эту силу, ее можно только представить в целом. Самым прямым образом.
Звуки слегка изменяются, так внезапно, что это изменение больно ударяет по его барабанным перепонкам, невзирая на защиту Огненной Маски. Он прижимает ладони к ушам, но от этого ничего не меняется, разве что звуки перестают быть столь болезненными, и экстаз, какого он никогда прежде не испытывал, пронизывает его, жар, слияние, возбуждение, все это можно сравнить только с сексуальными ощущениями, хотя и это сравнение кажется до слез жалким. Приближаясь к воронке, он простирает вперед руки, оглушенный и опьяненный, и по мере его приближения один звук пробивается сквозь все остальные, одинединственный тон. Дрожащие пальцы готовы коснуться упругого барьера, приласкать его со всей нежностью любовника, и Око Времени начинает расширяться, открываться…
Нет!
Откудато из глубин его существа, настолько потаенных, что звуки воронки не достигают этих глубин, доносится голос рассудка. «Воспользуйся ею! – кричит этот голос. – Воспользуйся Огненной Маской!»
Сперва он не понимает этого крика, и он находится так близко от движущегося отверстия, что, кажется, почти не в силах понять его.
Он останавливается; нечто незримое толкает его вперед, он слышит прилив неизмеримой силы, и у него возникает ощущение, словно он пытается остановить вращение мира.
«Думай! Воспользуйся ею! Сейчас!»
Он сосредоточивается. Это возникает в мозгу, объятом пламенем истинной музыки сфер, и стремится наружу через сто глаза.
И вот оно появляется.
Собранная про запас сила опалового лунного света, направляемая им. Сквозь покров Огненной Маски эта сила грохочет и сверкает, словно молния, сжатая в одну точку. Вновь возникает жар – точно так же, как это было снаружи, на скальном уступе, так далеко отсюда.
Трескучий раскат грома.
Его лицо объято пламенем.
Свет вселенского маяка.
Энергия изливается наружу, и впервые он видит истинную суть воронки, ее природу – природу конечного зла, и он, словно хирург, с бесконечной осторожностью зашивает этот разрыв во времени. Медленно, медленно, с бесконечным тщанием, обливаясь потом, истекая обжигающей энергией, концентрируя и фокусируя ее; и вот наконец по прошествии невероятно долгого времени работа сделана.
Он расслабляется, и все вокруг начинает дрожать, и он знает, что здесь накопилось слишком много силы лунного света и теперь эта сила угрожает выйти изпод контроля. Он старается вновь подчинить ее себе, все его тело содрогается от усилий, и вот он побеждает, и сияние тускнеет, затухает. Медленно, очень медленно жар покидает Огненную Маску, покидает его лицо, и он, спотыкаясь, отступает прочь от густой, оглушительной тишины.
Теперь бежать, бежать из пещеры, прочь от безмолвия, в сверкающую ночь.

Часть четвертая
ЛЕВ НА ЗАКАТЕ
ИДИЛЛИЯ
Она исчезла – это было первым, что Мойши увидел.
Он судорожно потянулся снять Огненную Маску с лица – но только тусклая серая пыль осыпала его пальцы, коснувшиеся кожи. Это было все, что остаюсь.
Мойши быстрым шагом прошелся вдоль скального выступа, но Сардоникс нигде не было. Чиизаи сидела, прислонясь спиной к скале. Ей удалось разорвать на полосы нижнюю половину своей рубашки и забинтовать ими раненое плечо.
Увидев его, она встала и улыбнулась. Мойши, покачиваясь от усталости, подошел к ней.
– Все позади, – сказал он, и голос его показался ему самому чужим.
Чиизаи отдала ему его меч, они сошли с уступа и направились вниз, к подножию горы.
Он коротко рассказал ей о том, что произошло, – насколько смог объяснить.
– Ты видела Сардоникс? – спросил он у нее. Чиизаи покачала головой.
– Должно быть, она исчезла до того, как я очнулась. Я не видела ее.
Лумы терпеливо ожидали их у подножия горы, с довольным видом пощипывая травку. Сев верхом и уже приготовившись уезжать, Мойши оглянулся назад, смутно ощущая, что чтото не так, чтото не на месте. Тела диавола не было видно нигде. Но он же четко видел, как тот упал!
Мистраль смутным силуэтом вырисовывался впереди, и сейчас Мойши желал только забрать Офейю и оставить эти земли как можно дальше за спиной.
Когда они въехали во двор и остановили лум, все было тихо, но, едва спешившись, они услышали грохот высоко вверху и подняли взгляды. Кусок стены высокой башни развалился на части, камни и скреплявший их раствор градом посыпались наружу, во двор.
Мойши, увернувшись от падающих булыжников, нырнул в дверной проем и вбежал в главный зал. Он взлетел по изящной лесенке, перескакивая через три ступеньки и взывая: Офейя!
Еще один толчок потряс здание, и он подумал: «Господи, вся эта махина вотвот рухнет!» Пыль витала под сводами огромного атриума, стены содрогались.
Он бежал и бежал и наконец достиг самого верха и нашел Офейю там, где оставил ее. Она попрежнему была бледна, но, кажется, начала оправляться после перенесенных испытаний.
Он наклонился, взял ее на руки и вновь ринулся на лестницу как раз в тот миг, когда обвалилась комната по соседству с той, где находилась девушка. Взбаламученная пыль лавиной хлынула наружу с демоническим воем.
Холодный ветер на разные голоса завывал в рушащемся здании. В ту секунду, когда Мойши достиг подножия лестницы, часть внешней стены вывалилась наружу, открывая проход в сокровищницу. Комната была пуста, если не считать стоящей на полу лампы.
Пробегая через главный зал, он почувствовал, как содрогается само основание замка, и выскочил в дверь. Снаружи Чиизаи держала наготове его думу. Он забросил Офейю в седло. Вся передняя стена Мистраля начала заваливаться внутрь. Камни пролетали мимо них, жужжа, словно рой разгневанных пчел.
Мойши вскочил на думу позади Офейи, и они поскакали прочь, промчались через разрушенные ворота, перепрыгивая через валяющиеся повсюду камни.
Позади них Мистраль распался на части, и погребальное пламя взвилось в ночное небо, на время погасив кровавую ущербную луну.
По дороге на юг Офейя рассказывала ему о том, что с ней приключилось, освобождаясь от страха, под властью которого жила так долго.
– Я становилась другими людьми. Сначала это были люди, которых я знаю или когдато знала, а потом они становились незнакомыми, делались все более и более чужими, далекими и… враждебными. Это было уже довольно плохо, но, как это ни глупо, я думала, что это я выдержу. Но потом стало еще хуже – когда это прекратилось, я стала превращаться в разных животных, чьи мысли были пустыми и вязкими, словно болотная грязь. Я пыталась думать – и не могла. А потом были рептилии, они были то активны, то впадали в летаргию, и это было какоето чудовищное, гнетущее безумие, потому что если моя рептилия о чемто и думала, то все ее мысли были о еде, о том, как набить утробу. Она желала убивать, и от этого невозможно было отделаться. А потом были насекомые, их мозг зудел от тысяч изображений и запахов, заменяющих им все другие, отсутствующие чувства. Я пыталась думать, но слишком много было запахов и изображений, они накладывались друг на друга… А потом я стала рыбой, безмятежно плавающей в воде, и мозг мой был совершенно пуст. Кем я была? Казалось, что не осталось ничего. Действительно ли я была рыбой? А может быть, птицей, или другим животным, или… Человеческое существо, которым я была, исчезло, и я ощущала потерю, тем более ужасную, что я не могла вспомнить, что же это такое – то, чем я была. Я не была даже змеей, грезящей о том, чтобы быть человеком. Даже в этой малости мне было отказано. И я закричала и кричала до тех пор, пока не пришла Сардоникс. Она выудила меня из воды. И тогда я рассказала ей все, что она хотела знать. И знаешь, что самое странное? Я не жалею об этом. Я хотела получить назад свою человеческую сущность. Какова бы ни была цена, я заплатила бы ее. С радостью.
Мойши слишком хорошо понимал ее и не мог заставить себя обвинить ее в чемлибо.
– Скажи мне, – попросила она, – что произошло под опаловой луной?
И он поведал ей обо всем, что случилось. Она слушала, словно завороженная повествованием о событиях в пещере времени, и он с радостью описывал мельчайшие подробности, чувствуя, что таким образом сможет на некоторое время отвлечь ее от того, что произошло с нею самой.
Во время рассказа он почувствовал, как ее приоткрытые губы касаются кожи на его шее, ощутил влажное прикосновение ее языка, любопытного и невинного, словно язычок ребенка, слизывающею капли сладкого пота; и весь его страх, вся тревога за ее безопасность исчезли, как будто этим простым движением она освободила и его, и себя от оков душевной боли.
Он постарался не слишком торопиться назад. Не то чтобы он не хотел возвращаться в Коррунью. а после в Шаангсей, но они, все трое, были настолько измучены, что он решил: будет разумнее не тратить последние силы на тяжелое путешествие, а взамен этого отдохнуть во время неспешной поездки. Быть может, он и не сознавал того, что просто хочет побыть с Офейей, однако инстинктивно чувствовал, что, когда они прибудут в Коррунью, им придется распрощаться.
Однако Чиизаи знала это, и во время бесконечных дневных привалов – они путешествовали только по утренней прохладе и в конце дня, когда солнце уже клонилось к закату, бросая на землю рассеянный свет, – она под тем или иным предлогом уходила, оставляя их наедине. Чаще всего она исследовала руины погибших цивилизаций, встречавшиеся им по пути.
Офейя, со своей стороны, понимала, что происходит, и не противилась этому, будучи признательна Чиизаи за проницательность, понимание и полное отсутствие ревности. Она радовалась возможности быть наедине с ним каждый день. Так что, по иронии судьбы, только сам Мойши не мог до конца разобраться в переплетении человеческих чувств, в котором он так внезапно очутился.
Среди пятен солнечного света, стекавшего сверху подобно меду, они сплетали руки и говорили о своем прошлом. Офейя с огромной нежностью отзывалась о своем отце; наиболее отчетливо ей помнились те случаи, когда он брал ее с собой на один из своих кораблей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43